Герои на все времена

Мне представляется, что проза «Звезды» минувшего года, в первую очередь ее большая проза, по-настоящему порадовала читателя.

Ключевые позиции здесь по праву принадлежат трем произведениям. Очень разные по содержанию, по авторской манере, они тем не менее перекликаются между собой и даже в какой-то степени друг друга дополняют. Я имею в виду повесть Ю. Германа «Начало», помещенную в четвертом номере журнала, повесть Н. Внукова «Тот, кто называл себя О’Генри» (N 6 – 8) и повесть Б. Костюковского и С. Табачникова «Русский Марат (История одной жизни)» (N 11).

Общее у этих работ даже не в том, что все они имеют документально-историческую основу и развертывают перед нами живые и трудные судьбы реально существовавших, недюжинных, славных своими делами людей. Общее в том, что любая из повестей воспринимается как подлинное открытие, яркое, неожиданное и в конечном счете необычайно нужное для нас.

Что касается «Начала», то автор его сделал, представляется мне, целых два открытия*

Во-первых, главный герой повести. Имя замечательного русского хирурга Пирогова, громкая слава его, нераздельно слитая в нашем представлении с грозной славой севастопольских бастионов, славой Корнилова, Нахимова, Кошки, до сих пор как-то заслоняла от нас личность этого удивительного человека. О Пирогове есть воспоминания. Были более или менее удачные попытки воссоздать его образ и средствами художественной литературы – та же, к примеру, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского. Но почти везде встречались мы с человеком уже сформировавшимся, уже знаменитым и пожилым, с характером, если так можно выразиться, каноническим, вплоть до чудачеств. И почти невероятно, кощунственно даже было представить себе желчного, сурового этого старика – юношей, а тем более – мальчишкой, увидеть и понять обстановку, в которой он рос, самое время, людей, с которыми он жил, спорил, учился… Этого времени и роста словно бы и не существовало для нас…

Ю. Герман вызвал эти «несуществовавшие» годы из странного их забвения. Не могу судить, какую роль сыграло здесь собственно историческое исследование, проделанное писателем, в какой мере достоверны факты, лица, события, из коих строится повесть. Да и никакого стремления к подобной «проверке», к анатомическому разъему вымысла и документа, признаться, не возникает при чтении «Начала». Не возникает потому, что вся повесть воспринимается как нечто органически цельное, потому что сила и живость писательского воображения, пластичность рисунка и языка подчиняют тебя при чтении уверенно и властно. И уже не думаешь о том, как это написано и откуда извлечена та или иная подробность, а с волнением и сочувствием следишь за судьбой настойчивого юнца, который со всей одержимостью подлинного таланта рвется к знанию, к искусству хирургии, рвется самозабвенно и яростно, не отступая перед авторитетами, не соглашаясь на компромиссы, на сделки с совестью, дорожа каждой минутой, сомневаясь и проверяя себя и других на каждом шагу…

Думается, что такое представление о молодом Пирогове правильно, что писателю удалось нащупать те главные пружины, которые двигали неукротимый этот характер. Порукой тому не только слава зрелого Пирогова и самая личность его, о коей поведали нам современники, но и тот опыт, который был накоплен Ю. Германом в работе над знаменитой его трилогией. В этом смысле Владимир Устименко и Николай Пирогов не только коллеги, словно бы протягивающие друг другу руки через годы и десятилетия, не только родственные в своей одержимости, своей преданности делу души, но и, пожалуй, современники – по большому счету истории и таланта, по праву «сосуществования» в воображении автора.

Ю. Герман не успел напечатать «Начало» при жизни, а быть может, и не спешил этого сделать, рассчитывая завершить, «довести» свою работу. К сожалению, редакция «Звезды» не сочла нужным уточнить это обстоятельство. А сделать так следовало, причем не столько даже в силу общепринятой традиции, связанной с посмертным опубликованием любого художественного текста, сколько в связи с характерной особенностью повести, особенностью, которая, собственно, и есть второе открытие «Начала», открытие, показывающее нам нечто новое и важное в самом Ю. Германе.

Быть может, это субъективно и ошибочно, но так уж вышло, что творчество Ю. Германа, при всем интересе, с каким встречалась каждая новая его книга, при всем заслуженном признании, которым пользовался он у читателей, воспринималось мною до сих пор как беллетристика – бесспорно талантливая, сделанная на высоком профессиональном и художественном уровне, но все-таки неизменно остающаяся по эту сторону трудноуловимой, но вполне реальной качественной грани, за которой начинается подлинная проза.

Здесь не время и не место доказывать эту – согласен заранее – спорную мысль. Скажу лишь, что «Начало» представилось мне той самой работой, в которой Герману в корце концов удалось перейти таинственный этот рубеж. «Непрописанных» мест в повести можно при желании обнаружить немало – иной раз даже главный герой «подается» скорее декларативно, нежели на ощупь, особенно во второй части.