Наталья Иванова. Скрытый сюжет. Русская литература на переходе через век

Предел хронологического обобщения для критика не эпоха, а – ситуация. Различие здесь не только временное. Ситуация может приближаться по своей протяженности к эпохе и даже оказаться шире ее, поскольку границы периода еще не вполне ясны, прошлое наступает на пятки, а будущее, уже начавшееся, еще не осознано. Главное различие в способе видения. Критик смотрит преимущественно изнутри событий, воспринимает их, когда брожение еще не остановлено. Но критику доступно и достоинство объективной оценки. Он пытается подняться над событиями, менять планы и ракурсы.

В новой книге Натальи Ивановой первая из четырех частей – «Линии». У каждой главы свой подзаголовок, обозначающий основные линии, по которым идет развитие литературы и ее осмысление: «Свободное слово после готовой речи», «Пошлость как эстетический феномен», «Писатель из эмиграции», «От литературы факта к литературной моде», «О месте критики…», «Искушение нетрадиционной литературной ориентацией», «Роман литературы с идеологией…».

Следующая часть предлагает поперечные срезы – годовые кольца: последовательно от 1986 года до 2000-го. Ситуация конца века дана сначала в продольном, затем в поперечных разрезах. Она оценена в своей полемической динамике. Все началось с того, что литература заблудилась «в Бермудском треугольнике «советское – антисоветское – постсоветское»» (с. 126). Выход пытались отыскать в либеральной идее, но затем и довольно быстро завершается «романтический период сплава литературы с идеологией <…>Писатель как идеолог <…> стал наемным, плохо оплачиваемым телеведущим...» (с. 240).

Литература «остыла к идеологии». Надолго ли? «Не берусь сказать», – признается автор (с. 243). А книга в последующих двух частях от общих планов переходит к крупным. Подальше от идеологии, поближе к личности пишущего. Третья часть – «Персонажи». Часть если не самая лучшая, то самая блестящая. Портреты вырастают из рецензии, из отклика на новую книгу.

Умение критика портретировать – в эскизной мгновенности линии. Одним-двумя эпитетами, как об Астафьеве: жесткий писатель, бескомпромиссный, одинокий, очень русский писатель (с. 427).

Метафорой, как о Юрии Давыдове, вернее о точке нахождения его взгляда – «оттуда, сверху, или из глубины, но никак – не изнутри. Изнутри Давыдову недостаточно; заключение в современности грозит ему приступом клаустрофобии» (с. 437).

Незабывающимся парадоксом, как об Эдуарде Лимонове: «Лимонов – писатель плохой, но талантливый» (с. 451). Или о Владимире Маканине: «Интерес Маканина не столько к «человеку» (и тем более не к «людям»), сколько к сущностям» (с. 493).

Оценкой, безусловно обнаруживающей остроту слуха (в большей мере к прозаическому, чем к поэтическому слову), как о романе «Кысь» Татьяны Толстой: «Слово, как и деталь в этой прозе, изукрашено какой-то почти подсознательной, детской памятью – оно наговорено, напето, сказано» (с. 475).

Под занавес всей книги – «Споры», построенные по модели того, как поссорились известные гоголевские персонажи… Как Александр Семенович (Кушнер) высказался (со справедливой ли резкостью?) об Анне Андреевне (Ахматовой), как Александр Исаевич (Солженицын) «поссорился» с Иосифом Александровичем (Бродским) и как сам в свою очередь «пострадал» от Владимира Николаевича (Войновича). Тот, кто знает Наталью Иванову, поймет, что без споров книга не могла появиться, что споры здесь не клубничка на сладкое, а способ мышления критика, о котором (и которым о себе) давно сказано: «Острый критик».

Острота – это не только готовность к спору, но и умение заметить, оценить, сделать неожиданное предложение. Вам говорят: «Если у Петрушевской надо было процитировать «начала», чтобы показать особенности поэтики ее «случаев», то в поэтике Толстой чрезвычайно характерны «концы»» (с. 81). Такого рода утверждения никогда не имеют, не могут иметь силы безусловного закона, но вы удивлены, предположим, ваше первое побуждение – не согласиться. Однако начинаете припоминать и убеждаетесь – что-то в этом есть. Точнее, вас убеждают приводимыми примерами. Это остро, ибо заставляет задуматься, присмотреться к тексту.

Порой хочется посетовать, что можно было бы сократить расстояние между вспышками острых наблюдений, почаще задерживать взгляд, пожертвовав панорамой, чтобы и читателю лишний раз дать возможность оценить остроту критической проницательности.

В этом пристальном присмотре – главное достоинство профессии критика, которому Пушкиным завещано «открывать красоты и недостатки…». А прежде чем дело доходит до открытия красот и недостатков – читать, читать, читать, открывая сами тексты… Читать бесконечно много, хорошего и разного, где разного гораздо больше, но в самой разности есть повод увлечься. Наталья Иванова – критик увлекающий, ибо увлеченный; делающий свое дело со страстью и пристрастием. Она – один из самых осведомленных знатоков современной прозы, но, что самое главное, – один из самых вызывающих доверие ее ценителей.

И. ШАЙТАНОВ