Гений Бальзака. Вступительная заметка и публикация В. Лушпая

Статья принадлежит перу замечательного русского литературоведа и переводчика Бориса Александровича Грифцова (1885-1950). Эта работа, написанная в период гражданской войны, осталась неопубликованной. Ее полный вариант сохранился в рукописи, переданной М. Грифцовой (вдовой автора) в дар племяннику Бориса Александровича – известному шахматисту А. Чистякову (1914-1990), в бумагах которого она и была найдена.

Творческая биография Б. Грифцова неразрывно связана с наследием классиков французской литературы XIX – начала XX века – О. де Бальзака, Стендаля, Г. Флобера, Р. Роллана, М. Пруста. Однако «Гении Бальзака» занимает в его творчестве совершенно особое место. Это не только один из первых и наиболее удачных опытов Грифцова-бальзаковеда, но и полномасштабная эстетическая программа, своеобразный манифест ученого-гуманитария, послуживший в дальнейшем основой для его книги «Психология писателя» (1923-1924; изд. 1988) – теоретического труда, который смог увидеть свет лишь в эпоху «перестройки» (пять глав из этой книги были опубликованы в журнале «Вопросы литературы» – 1986, N 11). Отголоски «Гения…» слышны и в самой популярной работе Грифцова – монографии «Как работал Бальзак» (1936; изд. 1937, 1958, 1988).

Текст рукописи сверен с вариантом, хранящимся в фонде Б. Грифцова (РГАЛИ. Ф. 2171. Oп. 1. Д. 25. Лл. 1-7). Орфография и пунктуация современные, имена собственные и заглавия произведений даны в соответствии с текстом рукописи.

* * *

Есть немало писателей, гораздо более ловких, удобочитаемых и менее наивных, чем Бальзак. Даже удивительно, как быстро после него писатели научились развивать действие с полной естественностью и передавать страсти без всякой риторики и преувеличения. Стали писать так гладко, что по всем романам можно проскользнуть без всякого нарушения обычного своего состояния. А у кого хватит терпения обойти весь необозримый мир образов Бальзака? Ведь даже школьник презрительно скажет, что рассуждения надоедливо перебивают у него действие, что ангелоподобные его героини слишком похожи на слащавые гипсовые фигурки, что самый замысел, будучи выделен из любого его романа, у него беден при свете открытий естествознания. Среди сотни произведений Бальзака, в самом деле, и поклонник его едва ли укажет хоть одно, до конца удачное и доработанное.

Однако не слишком ли поспешили мы к ловкому писательству?

Что-то скудное ощущается во всяком новейшем беллетристическом произведении, как только вспомнишь, какие возможности таило в себе творчество Бальзака, в котором аналитически настроенный историк с такою легкостью находит нагромождение недостатков. Есть нечто безусловное, достоверное и в самых неудачных его произведениях, от взгляда на которые кризис современной литературы становится ужасающе явственным. Как только мы освобождаемся от указок позитивной исторической науки, наше непосредственное восприятие называет творчество Бальзака абсолютным. Если не бояться явно устаревших терминов, по первому впечатлению хочется назвать романы Бальзака абсолютно-эстетическим явлением: настолько впечатление это сильно, настолько снисходительно готово оно отнестись к самым недостаткам его романов.

Как могло случиться, что так разошлись теории и впечатление, на котором они как будто построены? Теории эволюционные, общественно-прогрессивные говорят, что Бальзак достойный предшественник Зола, теории отвлеченно-эстетические находят длинноты, несуразности, дидактизм и наивности в его романах, непосредственная же впечатлительность, не умея даже ответить на все эти упреки, тем не менее верит только себе, отдается Бальзаку простодушно, всецело и взволнованной его речи внимает как безусловной, по самому факту своего существования, неопровержимой и непоправимой мелодии.

Едва ли скоро удастся построить э[сте]тику, исчерпывающе объяснив непосредственно постигающие нас эстетические волнения, и тем меньше надежды на то, что это может удаться в применении к искусству слова. Лучше обстоит еще дело с теорией и оценкой стиха. Правда, добытые критерии вовсе не служат ручательством за то, что поэзия обеспечена теперь верным руководительством, что, научившись считать многосложные стопы, слышать цезуры и внутренние созвучия, поэты завтрашнего дня именно этой науке будут следовать и таким образом создадут прекрасные произведения. Тем не менее основные начала теории стиха как будто даны. Но как быть с прозой? Да, конечно, Гоголь писал языком ярким, а Чернышевский суконным; конечно, романы Тургенева беллетристичны и холодны, а в иных его рассказах вспыхивает свободное творчество; конечно, современные русские прозаики поступают правильно, отказываясь от поучений и доказательства простеньких истин рада хотя бы заботливых описаний; и еще, конечно, правда, что на Западе теперь есть мастера прозы вроде Франса или Ренье. Но почему русские новейшие прозаики дают так мало минут эстетического освобождения?