Гавань у поворота времен (Онтология Дома в «Белой гвардии» Михаила Булгакова)

Лариосик…. Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень, очень много, и я в том числе. Я ведь тоже перенес жизненную драму. Впрочем, я не то… И мой утлый корабль долго трепало по волнам гражданской войны…

Мышлаевский. Очень хорошо про корабль, очень.

Лариосик. Да, корабль. Пока его не прибило в эту гавань с кремовыми шторами, к людям, которые мне так понравились… Впрочем, и у них я застал драму… Но не будем вспоминать о печалях… Время повернулось, и сгинул Петлюра. Мы живы… да… все снова вместе…

М. Булгаков. Дни Турбиных, акт IV.

В мае 1999 года Киевский литературно-мемориальный музей Михаила Булгакова, известный всем Дом Турбиных, отмечал свое официальное 10-летие.

Состоялись очередные Булгаковские чтения, камерное собрание специалистов- булгаковедов, в основном давно знающих друг друга по имени и по мысли. В уютных комнатках Дома-музея звучали ученые речи, высказывались тонкие соображения и догадки, прощупывались хитросплетения обстоятельств, узлы судеб, сохраненные от небытия этим человеком с жестковатым и на иных фотографиях как бы растерянным лицом, писателем, дух которого то и дело напоминал о своем бесспорном присутствии здесь, в окружении своих излюбленных персонажей.

Подлинное – мир Булгаковых и воображенное – мир Турбиных воссозданы в Доме с одинаковой аскетической чистотой, что и позволяет им исподволь прорастать друг в друга. Вот столовый гарнитур, стол и стулья, он из турбинского мира, поэтому он – белый. Вот подлинное булгаковское пианино во всей своей укрощенной временем черноте. Вот бронзовые часы из спальни матери, впрочем, играющие не гавот, как в романе у Турбиных, а вальс. Изразцовая печка, у которой грелись оба семейства. Людовик XIV, «нежащийся на берегу шелкового озера врайском саду», – белый. Икона богородицы с ясными глазами, та самая, у которой в рождественский вечер 1918 года Елена Турбина вымаливала жизнь Алексея…

Всего за время существования музея количество подлинно булгаковских предметов, отовсюду возвращающихся сюда на свои изначальные места, увеличилось в нем десятикратно. Тихая самоотверженность сотрудников музея – директора Анатолия Петровича Кончаковского, Киры Николаевны Питоевой, чей замысел был положен в основу нынешней экспозиции, Татьяны Абрамовны Рогозовской и их коллег, стараниями которых поддерживается своеобразная атмосфера этих волнующих комнат, этого домика на берегу сувенирно- променадного разлива нынешнего Андреевского спуска, – не может не вызывать уважения. Словно бы третья необходимая составляющая, третье измерение вводится их оберегающим трудом в цельную историю Дома: реальность – воображение – память. Память, которая вновь становится живой реальностью…

Признаться, не без трепета душевного принял автор этих строк любезное приглашение музейщиков участвовать в Чтениях – не только потому, что почел это за радость и честь для себя. Есть в складе нашего нынешнего бытия нечто вынуждающее подтверждать свою верность тем ценностям, утрата которых необратимо обрекла бы нас на душевную пустоту. В многократно являющейся на страницах романа о Турбиных «потрясающей книге» сказано: «Будь верен до смерти…» (Откр. 2, 10); как киевлянин и почитатель творчества Михаила Булгакова, размышляя о нашей сегодняшней жизни, я не могу не отдать должное этой грозной и высокой категории.

В сущности, булгаковский смысловой топос давно уже приобрел значение одного из важнейших символов киевской городской культуры, особой киевской духовности – если позволительно употребить здесь слово, обезличенное повсеместным применением всуе. В наших попытках разобраться в подлинной природе последней эта булгаковская ее тональность предрасполагает к выходу за рамки отвлеченных идеологических, национально-политических, религиозных понятий, в область неповторимого бытийного устроения городского пространства и жизни. Булгаковский Город непреложно многомерен, неиссякаемо топографичен; он не делится на идеи, он состоит из взаимопересекающихся и переходящих друг в друга мест человеческого пребывания – домов, дворов, улиц, садов: «И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира». И смыслы человеческие обитают в нем всегда по определенному адресу, пусть этот адрес и не найти в справочной книге. Не может быть адекватного представления о киевской – в данном случае киевской! – культурной, национальной, политической и т.п. ситуации без подсказанного нам Булгаковым понятия-символа-топонима Города, понятие же это в высшей степени онтологично ¹, более того, вводит нас в измерение совершенно особого, неповторимого, плотно обжитого культурного бытия, наполненного человеческим опытом и смыслом, – вот что прежде всего необходимо отметить, говоря об онтологии Дома по Алексеевскому спуску, 13.

Подобно многим своим сверстникам – отпрыскам интеллигентских киевских семей 60-х годов, – в пору своего знакомства с «Мастером и Маргаритой», далее с «Белой гвардией» я, слава Богу, знал, что такое Дом – старый, многосоставный, как страна, окруженный тенистыми дворами, загадочными кирпичными стенами. Не было у меня сомнений и в том, что моему родному Киеву подобает именование Города, – опьяненный его зримой магией, я понимал, что любой уточняющий, ограничительный эпитет – любой! – был бы здесь неуместен.

«Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром» – волшебным видением вплывал гиперреальный сон заболевающего Алексея Турбина в души, где место для него уже было готово. Днепр, и горы над ним, дома, громоздящиеся и в пять, и в шесть, и в семь этажей, безмолвные и спокойные сады, уступами поднимающиеся ввысь, и юношеские блуждания под царственными их кронами в величественном, бредовом рассказе, хрупкая стройная фигурка, упрямо шагающая прочь, в тень каштанов, старые мазепинские страхи, скрывающиеся в барочных углах, серые демоны, в бесплодной ностальгии свивающие хоботы над вычурными порталами зданий, отвесные стены Печерска, падающие на нижние далекие террасы, что расходятся все дальше и шире, – нет, не сон это, не вымысел и не физическая реальность, это Город, многомерный, живой, дымящийся, погруженный в простор, где грохотанью вагонов над Лыбедью отвечают гудки пароходов, толпящихся у речного вокзала, Город, сверкнувший тебе в одном из бесчисленного множества своих проявлений, Город, эфемерный и непостижимый, ласковый летом, покойный в свои беззвучные декабри, превративший чернобыльский свет в корону своего трагического царства. Город, который так легко уничтожить, которому так сладко доверить эту единственную грешную свободную жизнь.

Издавна почитаемы места, где жизнь рождает искусство: Веймар, Михайловское…

1. Напомню, что речь идет именно о булгаковском Городе, и в качестве понятия сохраняющем свою киевскую укорененность – ив этом смысле тождественно- нетождественном, к примеру, понятию Города в «петербургском тексте» русской литературы. Примечательно в данной связи появление несколько лет назад интересного сборника под заглавием «Метафизика Петербурга» («Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры», вып. 1, СПб, 1993; об упомянутом «петербургском тексте» см. в этом сборнике статью В. Н. Топорова, с. 203-235). Подобная книга о Киеве, если бы паче чаяния она оказалась возможна, могла бы называться «Онтология Города», но уж никак не «Метафизика»; преобладанию мистически многослойного, органически возрастающего городского бытия над любыми проецируемыми в него отвлеченными, умопостигаемыми принципами и отвечает угаданная Булгаковым «киевская» смысловая оптика.[↩]