Гармония против безвременья. Беседу вела Т. Бек

В начале 1989 года на родине побывал поэт Наум Коржавин, с полным основанием сказавший о себе давным-давно и навсегда:

Я просто русским был поэтом

В года, доставшиеся мне…

 

Он уехал за границу в 1974 году и называет свою эмиграцию не иначе как вынужденной формой компромисса. «Меня никто не выдворял, – говорит он. – Правда, вызвали в прокуратуру и стали задавать разные неприятные вопросы. В моей жизни все это однажды было, и я, естественно, не хотел, чтобы это повторилось. Уехал я, потому что стало невыносимо душно. Уехал доживать, считая, что жизнь кончилась…»

А жизнь, как видим, не кончилась.

Для меня Н. Коржавин всегда был из тех людей, о ком сказано в одном его стихотворении:

Их выпирали так нечестно,

Что было ясно – честность в них…

 

Наум Коржавин родился в 1925 году в Киеве. В 1947-м, студентом Литературного института, был арестован за стихи о Сталине («16 октября»):

Хотелось жить, хотелось плакать,

Хотелось выиграть войну.

И забывали Пастернака,

Как забывают тишину.

***

Казалось, что лавина злая

Сметет Москву и мир затем.

И заграница, замирая,

Молилась на Московский Кремль.

 

Там,

но открытый всем, однако,

Встал воплотивший трезвый век

Суровый жесткий человек,

Не понимавший Пастернака.

Арестован за стихи (все это документально описано в рассказе Тендрякова «Охота») – вынужден уехать…

В начале 60-х Коржавин выпустил единственный на родине сборник «Годы». Стихи из этой тоненькой книжки, а также из цикла в «Тарусских страницах» мы, родившиеся в середине века, знали наизусть. Помним наизусть и сейчас.

Поэзии Коржавина свойственна естественность, интонационная свобода, философский лиризм. Стих его ориентирован на прямой и непосредственный диалог, разговор, контакт с читателем-единомышленником. Поэтический мир Коржавина равно историчен и современен.

А его статьи о поэзии – страстные, независимые! Коржавинское мнение неизбежно учитываешь, даже если не разделяешь. Коржавин излучает энергию увлеченности и подлинности.

Эмигрировав, Н. Коржавин в США не «мыл медицинские пробирки», как сообщил в журнале «Москва» критик А. Байгушев, а хотя и трудно жил, но писал стихи, пьесы, статьи, преподавал, думал, смертельно тосковал и ни на миг не обрывал напряженнейшей духовной связи с Россией, —

…А жил, как положено, – дома,

На родине, с нею не врозь,

И резал ножом по живому,

Когда расставаться пришлось.

 

И здесь, в этой призрачной жизни

Я б, верно, не выжил ни дня

Без дальней жестокой отчизны,

Наполнившей смыслом меня, –

написано уже в эмиграции, в поэме «Сплетения».

Москва встретила Коржавина радушно. Состоялись его вечера во многих вузах, домах культуры, клубах, студиях, творческих союзах – свидетельствую: такого массового и глубинного интереса к слову поэта, литератора, полемиста я не наблюдала очень давно. Переполненные аудитории, сотни вопросов и ответов, живая реакция зала… Наш читатель хочет знать, что думает поэт Коржавин.

— Наум Моисеевич, расскажите вкратце о вашей жизни в США. В 1981 году, уже там, вышла ваша книжка «Сплетения», в последних разделах которой с достаточной полнотой представлены те стихи и поэмы, что созданы вами в эмиграции, после 1974 года. Этот раздел назван символично – «Все-таки жизнь». Расшифруйте…

— Все-таки и это жизнь, хотя и живу я оторванный от всего, что мне особенно дорого, интересно и близко. Эмигрантский опыт во многом обогатил меня. В частности, я понял (раньше предполагал это теоретически), что духовный кризис – явление мировое, а не локальное. И что свобода вовсе не решение всех вопросов. Кризис культуры существует и в контексте той самой западной «свободы» (хотя несвободой он, безусловно, усугубляется).

— Чем отличается тамошний читатель поэзии от нашего?

— На Западе нет читателя соборного. Что касается лично меня, то если здесь я – как поэт – чувствую себя частью общей жизни, то там я не чувствую себя частью даже эмигрантской жизни. Хотя творчески я ощущаю и единство, и неслучайность долгого уже пути.

— Поговорим же подробнее об этом пути, о вашей духовно-поэтической биографии, развивавшейся сложно и, думаю, поучительно. Ваша книжка «Времена», вышедшая тоже в эмиграции, в 1976 году, представляет собою избранное. Как мне кажется, составлена она с глубокой продуманностью. Соответственно какой вашей подспудной мысли о времени и о себе выстраивалась эта книга?

— Дело в том, что судьба моя была составлять не сборники, а сразу «Избранное». Никогда я не издавал книжки нормально, по мере накопления стихов, соответственно каким-то вехам своего внутреннего развития. Сначала в 1963-м вышел в Москве мой первый и единственный на родине сборничек «Годы», собравший стихи за двадцать лет. Потом я выпустил упомянутые тобой «Времена», обнявшие стихи и поэмы, которые были написаны более чем за три десятилетия.

Эту книгу я разделил на три части, совпадающие с периодами моего внутреннего развития (и – так складывалась моя жизнь – развития нашей истории).

Первый раздел включает стихи, написанные до ареста, то есть до конца 1947 года.

— Вы озаглавили его «Предпутье» – что стоит за этим словом?

— Предпутье – то есть блуждание в потемках, на ощупь, молодое желание жить и верить. Второй раздел – по первой строке одного из стихотворений – называется «В наши трудные времена». Он обнимает стихи, рожденные с 1948 по 1956 год. Тут это блуждание в потемках, характерное для «Предпутья», уже связано со страданием, а значит, и с нарастанием трезвости.

— Третий раздел этой важнейшей для вас книги назван «Приобщение». Приобщение – к чему?

— Третий раздел «Времен» связан уже с полной трезвостью, которая относится не только к ощущению политической или исторической реальности, а прежде всего – к трезвому ощущению шкалы человеческих ценностей и извечной трагедии жизни. В тяжелые времена трагедия эта заслоняется другими, менее существенными, но более ощутимыми трагедиями, от которых некуда деться. Но высокая поэзия – это прежде всего ответ на извечную трагичность бытия.

Разумеется, вся эта классификация весьма условна – как и любая классификация поэзии ли, истории, – однако в определенной мере такая композиция книги что-то в моей жизни, в моем развитии отразила.

— В 60-е годы вы стали драматургом. Помню, как ходила с отцом на спектакль по вашей пьесе «Однажды в двадцатом» (с Леоновым в главной роли) на сцене тогдашнего Театра имени Станиславского: гражданская война не по учебникам. Как возник у вас этот замысел?

— Он долго звучал во мне, несколько раз я принимался за эту пьесу со всех сторон, но с самого начала отчетливым было стремление к максимальной объективности и всесторонности. Хотелось показать разные силы, действовавшие в гражданской войне. Я пытался понять в этой пьесе и «хороших», и «плохих» героев.

— Помню, что в пьесе, в спектакле было много смешного, хотя это была отнюдь не комедия. Так ведь?

— Так. На заднем плане тут для меня стояли шекспировские хроники с фальстафовским фоном…

— В эмиграции вы, кажется, тоже написали пьесу?

— Даже две. Пьесу «Жить хочется» ( «Однажды в двадцать втором») я начал еще тут, а закончил там. Она в своем роде продолжает темы, намеченные в той давней пьесе 1965 года; их связывают даже общие герои, персонажи. А вот пьеса «Различные точки зрения» написана полностью в США и посвящена советско-американской жизни.

— Они идут в Америке?

— Нет, я не предлагал их тамошним театрам. А вот здешним хочу показать.

— Я очень люблю ваши строки:

Время?

Время дано.

Это не подлежит обсужденью.

Подлежишь обсуждению ты,

разместившийся в нем.

 

Чего больше в этих строках – фатализма (время дано, и нам ничего в ходе истории не изменить) или все же волевого ощущения ответственности человека за доставшиеся ему «здесь и теперь»?

— Диалектика бытия в том и состоит, что человек в любых условиях должен оставаться человеком, отдающим себе отчет в своих мыслях и действиях. Человек живет в современности, но – если он человек – всегда остается верен сверхличностной и сверхвременной системе ценностей. На этом строится христианская религия. Я, увы, не всегда соответствовал означенному требованию.

— Как мне кажется, в поэзии вашей эта связь человека, укорененного в современности, со сверхвременной системой ценностей осуществляется через острое чувство истории (преимущественно – российской). Согласны?

— Да, для меня лирика неразрывно связана с историей. На мой взгляд, сегодняшнему поэту, чтобы голос был расслышан, необходимо встать с историей вровень. Она поднимает нас над бытом. Ошибка промежуточных поэтических поколений таилась в том, что они пытались историю игнорировать. А это означает – отказываться от непосредственного участия в современности, быть оторванным от нее. Я не уверен, что теснейшая связь поэта со своим временем (через ощущение истории) – это хорошо. Но без нее еще хуже.

— Говоря о вашей «исторической современности», никак не обойдешь Сталина, отношение к которому менялось у вас на протяжении жизни. В стихотворении 1945 года «16 октября» (за которое вас и взяли) трактовка тирана не однозначна, не так ли?

— Смешно то, что сам-то я эти стихи воспринимал чуть ли не как сталинистские. Впрочем, следователи, которые в связи с этим стихотворением меня допрашивали, так отнюдь не считали. Почему мне самому «16 октября» казалось стихами сталинистскими? Потому что я там его как бы оправдываю. Тогда я не понимал, что само желание Сталина оправдывать было для следователей глубоко преступным: доказывающий, что тиран прав, как бы сомневается в его правоте. Когда меня спрашивали, по какой статье я сел, я отвечал: «Меня не по статье. Меня по Салтыкову-Щедрину». Есть у Щедрина такое примерно рассуждение: восхищение начальством – это образ мысли, в самой сущности которого допускается возможность невосхищения оным. «Воспретить. Обыватель должен трепетать».

— А лет через восемь после «16 октября» вы написали на смерть Сталина:

Народ

в нем революцию

хоронит,

Хоть, может, он того не заслужил.

 

— Да, это стихи 1953 года. За долгое-долгое время, прошедшее с тех пор, смысл процитированных строк и раздвинулся, и даже перевернулся. Самым страшным, как я отчетливо понимаю теперь, было то, что Сталин действовал именем революции. Он внушал людям высшую степень внутренней несвободы, некую духовную прострацию. Это была не просто верховная политика – это было адское влияние на всю жизнь человеческую. Сталин навязал целому обществу тяжелейшую психическую болезнь.

Смешно, что некоторым критикам (и даже умной Алле Латыниной) кажется нынче, что они в отношении к Сталину и его уходящим в революцию корням – первооткрыватели. А между тем не они, а мы – трудно и мучительно – прошли этот путь именно как путь. Не надо присваивать себе чужого опыта, так дорого оплаченного. Да и вообще анализ истоков сталинщины требует не очередных самолюбивых деклараций, а глубинного осмысления. Оно еще впереди.

— Вернемся к вашей поэзии (а то нас все время «заносит» в разные стороны). Цветаева, как вы помните, делила поэтов на «столпников» (тех, кто сразу был) и, так сказать, «путников», бесконечно меняющихся в течение всей творческой жизни. Вы кто – столпник или путник?

— Вопрос трудный.