Фундаментальное исследование
Д. Д. Благой, Творческий путь Пушкина (1826 – 1830), «Советские писатель», М. 1967, 723 стр.
Вышедший в свет второй том монографии Д. Благого «Творческий путь Пушкина» посвящен небольшому по времени, во полному великих свершений периоду жизни прославленного русского гения. Рамки этого периода – 1826 – 1830 годы. В центре внимания – связанная с разгромом декабристов и общим строем жизни в «жестокий век» трагедия Пушкина и страстные, а порою мучительные поиски поэтом путей и средств ее преодоления.
Первый том монографии Д. Благого появился еще в 1950 году и составил целый этап в развитии нашей пушкинианы. В рецензиях того времени справедливо отмечались неоспоримые достоинства этого труда.
Второй том не только сохранил достоинства первого, но и приумножил их. Анализ во многих случаях стал еще более богатым и тонким, аргументация еще разносторонней, соотнесение творчества Пушкина с эпохой и деятельностью его предшественников и преемников, еще конкретнее, самая методология труда еще уверенней и действенней.
Прежде всего об этой последней. Соотнесение Пушкина с эпохой, с литературным процессом, раскрытие диалектики связей жизни поэта и тогдашнего общественного бытия, национального и общечеловеческого в его творчестве отнюдь не отдельные эпизоды или независимые друг от друга положения, а различные проявления единой методологии рецензируемого труда.
Еще и теперь в литературоведческих книгах и статьях до конца не изжит абстрактный подход к рассмотрению связей писателя с его эпохой. Дело нередко ограничивается тем, что характеристика эпохи сводится к созданию лишь самого общего фона, на котором выступают те или иные опять-таки общие связи мировоззрения писателя, каких-либо его идей с действительностью, с тем, по-гегелевски говоря, «состоянием мира», современником которого он является. При таком подходе писатель не может предстать перед нами как непосредственный живой участник конкретных событий, с его любовью и ненавистью, с его реакциями на многообразнейшие явления действительности. Тем самым вместо обнаружения общего в особенном, неповторимом дается лишь иллюстрация к этому общему.
Но еще Гегель, о котором только что было упомянуто, говоря о состояниях мира и людях, живущих при этих «состояниях», отнюдь не мыслил связи между ними механистически. Он отмечал, что лишь перед лицом какой-либо ситуации человек, подхватываемый своими влечениями и мыслями, вовлекается в действие. Основоположники же научного социализма, раскрывая социально-историческую природу различных состояний мира, связей людей с «историческим потоком», с общественными течениями и идеями, прояснили истинную диалектику этого процесса и дали нужные предпосылки для научного изучения его.
Если органическое сочетание в общественном сознании людей общего и особенного является законом для всех и каждого, то ярчайшие проявления этого закона мы можем наблюдать у наиболее чутких и активных исторических деятелей, среди которых одно из виднейших мест занимают и великие поэты, заключившие в своих сердцах радости и горести, надежды и стремления своего времени, народов, человечества. И нужно сказать, что Д. Благой великолепно осуществляет строго научное, диалектико-материалистическое рассмотрение жизни и творчества Пушкина в соотнесении с современным поэту, общественным бытием.
В рецензируемой книге нет и речи о какой-либо механической связи Пушкина с эпохой, с тем или иным общественным течением. Все органично, все выступает в естественных и глубоких связях.
Большое внимание уделяет Д. Благой прежде всего общему принципиальному решению вопроса о соотношении между жизнью и творчеством поэта. Ссылаясь на не снятую до сего времени известную дискуссионность данного вопроса и называя представителей двух противоположных точек зрения (М. Гершензона, всячески подчеркивавшего чисто автобиографический характер пушкинского творчества, В. Вересаева, отрицавшего какую-либо связь между жизнью и творчеством Пушкина), исследователь решительно отказывается от крайностей той и другой позиции и утверждает необходимость обращаться при изучении жизни поэта к тому, в чем, во-первых, действительно просвечивает общественное бытие, а во-вторых, что характеризует именно подлинного поэта, а не одного из «детей ничтожных мира».
В этом последнем требовании Д. Благой идет непосредственно за самим Пушкиным. Он цитирует его письмо Вяземскому, сожалевшему об уничтожении после смерти Байрона одним из друзей английского поэта весьма интимных записок покойного:
«Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона?.. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе».
Исходя из такого понимания вопроса, автор монографии рассматривает не только художественные творения поэта, но и значительнейшие события его жизни, тесно связанные с общественной обстановкой, историю духовного развития Пушкина. Факты биографии показываются при этом в единстве с фактами творчества, объясняя в нужных случаях возникновение, смысл и значение последних.
Всем этим и обусловлено значительное место, которое отведено в книге биографическим сведениям. Они даются не только в связи с творческой историей произведений Пушкина различных лет, им посвящены и специальные введения к первому и второму разделам рецензируемого труда. Нужно было показать, в чем причины различного отношения поэта к Александру I, о котором он мог писать лишь «пером Курбского», и к Николаю I, который вызвал у него такие большие и такие иллюзорные надежды. Нужно было показать формирование исторической мысли Пушкина, его «шекспировского взгляда» на жизнь и людей, его понимания неизбежности разгрома декабристского восстания, на поддержанного «мнением народным», и, напротив, – понимания закономерности победы французской революции, на это «мнение» опиравшейся.
Нужно было, короче говоря, раскрыть и атмосферу жизни рассматриваемого исторического периода в ее важнейших общественных проявлениях, и все то личное, пушкинское, что сделало осознание великим поэтом трагедии тогдашней русской жизни, как своей, потрясшей все его существо трагедией. Без этих введений, без такой биографии многое в творчестве Пушкина оказалось бы непонятым и неоцененным. В своей предсмертной речи о Пушкине Александр Блок скажет, что Пушкина убила не пуля Дантеса, – убило отсутствие воздуха. Может быть, впервые с такой полнотой, ясностью и силой выступит смысл этих блоковских слов на страницах второго тома монографии Д. Благого.
Чрезвычайно интересен и самый анализ произведений, конкретно и отчетливо воссоздающий облик великого «поэта действительности»: его проникновенный историзм и гражданский пафос, понимание им роли народных масс в истории, его высокие патриотические и демократические чувства, так характеризующую его «тайную свободу». В этом отношении можно сослаться на анализы «Полтавы», «Арапа Петра Великого», стихов, посвященных поэту и поэзии, и стихов, посвященных Петру I. Всечеловеческий же размах Пушкина, смотрящего в то же время на изображаемое «глазами своей национальной стихии» (Гоголь), наиболее рельефно представлен при рассмотрении маленьких трагедий.
Продолжая традиции Белинского, говорившего о бесконечном «обилии нравственных идей» у Пушкина, Д. Благой каждым анализом помогает читателям все глубже и глубже войти в мир пушкинских идей. В книге много тонких наблюдений. По-новому, например, освещен смысл пушкинского «Тазита» благодаря сопоставлению героя этой неоконченной поэмы с Татьяной Лариной, Известно, что стихотворение «В еврейской хижине лампада» связано с пушкинским замыслом поэмы об Агасфере, – это было установлено советскими пушкинистами. Д. Благой, продолжая исследование, раскрывает близость слов Агасфера, значащихся в пушкинском плане: «не смерть, жизнь ужасна», – к мыслям Пушкина тех лет. Убедительной представляется гипотеза автора о возможном продолжении «Арапа Петра Великого», «в котором… «ужасная» семейная драма была бы поднята на высоту подлинной трагедии, связанной с тем общественным строем, при котором большая часть человечества оказывалась на положении низших рас – «жалких творений, едва удостоенных названия человека» (стр. 273). Да вряд ли нужно продолжать такой список: любой анализ в книге основан на тщательном изучении текстов, вариантов, кропотливых поисках всех связанных с ними материалов, на сопоставлениях пушкинских произведений с произведениями многих других русских и иностранных писателей.
Самый же анализ пушкинских произведений проводится Д. Благим в неразрывной связи их содержания и формы, – средства выразительности неизменно рассматриваются именно как средства воплощения содержания, служащие раскрытию его тайн. В этих целях автор нередко обращается к различным вариантам той или иной пушкинской строки, а иногда и отдельного слова. Приведу в качестве примера сличаемые Д. Благим четыре варианта одной строки из «Ариона»: начальный вариант – «Гимн избавления пою», второй – «Я песни прежние пою», третий – «Спасен Дельфином, я пою», наконец, четвертый, вошедший в канонический текст, – «Я гимны, прежние пою». «И именно эта строка, – пишет исследователь, – в окончательном ее виде придает стихотворению все его значение, ставит его на центральное место в цикле пушкинских стихов, написанных после возвращения из ссылки в связанных с темой «поэт и декабристы», делает его декларацией верности поэта освободительным идеям и стремлениям, его художественно-политическим кредо. В качестве утверждения этого кредо поэт будет использовать образ Ариона и в дальнейшем» (стр. 159).
В анализе рассматриваемых в книге произведений неизменно ощущается сочетание, по-толстовски говоря, «генерализации» и «мелочности». Это в равной степени относится как к большим произведениям, так и к шедеврам пушкинской лирики. Исследователь останавливается на каждой детали и в то же время раскрывает место и значение ее в органическом целом разбираемого произведения. Можно указать, например, на главу о болдинской лирике, на проникновение в «просветленную нежность» стихотворения «Для берегов отчизны дальной» и в «резко реалистическую зарисовку «низкой природы»»Румяного критика…», на характеристику тревожной музыки «Бесов», по-новому воспринимаемой благодаря ассоциациям с пятою песней дантовского «Ада», на филигранный «анализ цикла болдинских антологических стихов…
Нельзя не указать на заключающие книгу «Примечания». Все они составлены с чрезвычайной тщательностью и могут быть образцом того, как его называют, «научного аппарата», который обязателен в подлинно исследовательской литературоведческой работе. Некоторые же из этих «Примечаний» сами разрастаются в законченные исследования отдельных вопросов». Например, примечания к стихотворению «Аквилон» представляют собой целый литературоведческий этюд, исполненный глубокой мысли и основанный на обширном фактическом материале.
Если в рецензируемой книге и можно найти какие-либо погрешности, то они, во-первых, крайне редки, а во-вторых, представляют собой лишь неудачные фразы. Сошлюсь на два примера.
Глубоко и тонко охарактеризовав реализм Пушкина, его «поэзию действительности», «взгляд Шекспира», бывший для поэта синонимом истинного историзма, и в связи с этим столь же глубоко осветив созданные поэтом типичные характеры в типичных обстоятельствах, исследователь на 588 странице останавливается на второй сцене «Скупого рыцаря» (сцене в подвале) и неожиданно замечает, что в ней герой показан в «типичных для данной ситуации обстоятельствах». Вследствие неудачного оборота речи происходит подмена понятия «верности деталей» понятием типичности обстоятельств.
К таким же казусам следует отнести и фразу (на 610 стр.), в которой пишется о том, что общей причиной создания маленьких трагедий явились «поиски новой драматургической формы». И здесь неудачна лишь данная фраза, так как самый анализ маленьких трагедий прямо ориентирует (как- и все в книге) на проникновение через форму в определяющее ее содержание.
По существу же анализа пушкинских произведений возникает сомнение лишь в отношении трактовки двух пушкинских образов: Гуана из «Каменного гостя» и Вальсингама из «Пира во время чумы». Эта трактовка представляется спорной, во всяком случае, недостаточно разносторонней и диалектичной.
Гуан, считает Д. Благой, такой же «мономан страсти», как Скупой рыцарь и Сальери (первый – скупости, второй – зависти), однако, по мысли автора, страсть Гуана – любовь – имеет в отличие от героев первых двух трагедий жизнедеятельный характер. На 642 стр. мы читаем: «…Если страсти барона Филиппа и Сальери носили центростремительный характер, уводили их от жизни и людей, в глубь самих себя, в свой одинокий, замкнутый в себе мир, страсть Дон Гуана по самой своей природе центробежна – влечет его к жизни, к людям». Эта мысль и представляется спорной. Во-первых, она разрушает представление о внутреннем единстве всех четырех маленьких трагедий, общей темой которых является пагубность и трагизм эгоцентрического сознания. Во-вторых, сам исследователь характеризует именно эгоцентрическую позицию Гуава, не только не считающегося с интересами других людей, но в доходящего, по словам Д. Благого, до «действительно кощунственного» приглашения на свое свидание с Доной Анной статуи убитого им ее мужа. Как же можно говорить о «центробежности» страсти Гуана, о его влечении к людям? Недаром вслед за Пушкиным Лермонтов уже всячески показывает «центростремительное»» страсти Демона, для которого любовь к Тамаре и любовь Тамары лишь средство своего возрождения. А Блок в «Шагах командора» выразит весь трагизм эгоцентрического сознания, неизбежность его краха, тщетность попыток возродиться к «живой жизни» даже ценою любви «девы света» – Доны Анны. Такой же спорной представляется и трактовка образа Председателя из «Пира во время чумы». С одной стороны, блестящие строки об изменениях, внесенных Пушкиным в песни Мери и Вальсингама (по сравнению с поэмой Джона Вильсона «Город чумы»), о причинах выбора Пушкиным для его маленькой трагедии из 13 сцен вильсоновской пьесы всего лишь части одной сцены, посвященной именно пиру во время чумы. С другой же стороны, поэтизация Вальсингама, прославление «вечно мужественного» начала в нем. Конечно, мужество Председателя бесспорно. Но разве не показал Пушкин, что это мужество человека, натура которого искажена, утратила высокое человеческое качество: он отдается наслаждениям тогда, когда вокруг него страдают и гибнут люди. И здесь, как и в случае с Гуаном, Д. Благой пишет об этой стороне вопроса: опять-таки о «кощунственной» у Вальсингама «измене памяти Матильды – Дженни», о понимании им его нравственного падения, ио в конечных выводах эту сторону вопроса почему-то опускает. Это и создает недостаточную диалектичность интерпретации образа Председателя.
Заканчивая свою пушкинскую речь, Достоевский сказал: «Пушкин… унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». Рецензируемая монография действенно участвует в этом «разгадывании». Она обогащает наши представления о великом поэте своим глубоким проникновением в его жизнь и творчество, помогает осознать многообразнейшие отзвуки пушкинской поэзии в последующем развитии нашей классической литературы, знаменовавшие дальнейшую жизнь мыслей, чувств и художественных открытий Пушкина.