Формула неправды (По поводу письма профессора Э. Брауна)

Стремление преодолеть языковые границы, как можно больше и точнее узнать друг о друге – одна из характерных нынешних примет международной литературной жизни. Многообразны жанры этого разговора между странами и народами: интернациональные «круглые столы», в которых принимают участие литераторы десятков стран, двусторонние писательские встречи, дискуссии по самым актуальным проблемам современного литературного процесса, книги, рассматривающие явления зарубежного литературного развития, наконец, журнальные статьи, посвященные более частным, но существенным вопросам литературы.

Наши писатели, литературоведы и критики проявляют постоянную активность и инициативу в подобного рода делах. Четыре года назад Ленинград стал местом встречи писателей стран Европы, ежегодно советские поэты участвуют в диалоге со своими итальянскими коллегами, наши представители присутствуют на крупнейших международных конгрессах и литературных симпозиумах. Свой вклад в изучение литературной жизни за рубежом стремится внести и журнал «Вопросы литературы», публикуя статьи о зарубежной литературе и рецензии на выходящие в разных странах литературоведческие издания.

Нашим читателям и критикам небезынтересно, разумеется, что пишется в Европе и Америке о советской культуре. Наша литература обретает ныне все более прочный международный авторитет, и лишнее тому свидетельство как раз – растущее число работ, посвященных советской литературе. В опубликованных за последние годы книгах и статьях И. Анисимова, В. Щербины, Б. Сучкова, Р. Самарина, Т. Мотылевой и других дан обстоятельный и квалифицированный анализ этих литературоведческих работ зарубежных авторов. В поддержке одних положений зарубежных оппонентов, в полемике с другими, в отрицании заведомо ложных положений утверждается истина, и только оно, это продвижение к правде, может служить в конечном счете критерием плодотворности критического диалога. Ясно, однако, что подобного рода совместные усилия ценны лишь постольку, поскольку участники разговора стоят на позициях объективности, безусловной научности, взаимного доброжелательства.

Не всегда, к сожалению, это бывает так. Советские исследователи (вышеперечисленные да и многие другие) отмечали, что иные американские, западногерманские, итальянские критики считают целью своей не спокойный и объективный анализ путей развития и состояния советской литературы, но слабо завуалированные политические обвинения нашей общественной системы. Об этом писал в статье «Советская литература и ее американские истолкователи» и В. Этов («Вопросы литературы», N 11, 66), по справедливости резко оценивший книги некоторых американских славистов. Один из них – Эдвард Браун, – недовольный критикой в свой адрес, прислал в редакцию письмо. Мы не можем рассматривать послание американского профессора как выступление в научной дискуссии; автор его озабочен скорее восстановлением своего научного реноме, нежели выяснением истины. Все же редакция решила письмо Э. Брауна опубликовать. В определенном роде оно показательно, ибо весьма выразительно демонстрирует расхождение между благородными декларациями иных зарубежных советологов и их конкретной критической практикой.

Приводим полный текст письма Эдварда Брауна, адресованного главному редактору «Вопросов литературы».

С большим огорчением я прочел в ноябрьском номере Вашего журнала за 1966 год статью под названием «Советская литература и ее американские истолкователи», суть которой, мягко говоря, сводится к тенденциозному и предвзятому нападению на мою работу, на труды профессоров Мачник и Гибиана и работы покойного профессора Поджали, умершего в 1963 году. Огорчен я был прежде всего потому, что меня, как постоянного читателя «Вопросов литературы», до сих пор поражали значительность и высокие качества некоторых статей, а также то, что редколлегия явно стремится выдержать на протяжении всего журнала высокий научный уровень; однако данная статья не отвечает самым умеренным требованиям компетентности, честности и грамотности. Огорчен я и потому, что советская литература значительна для нас, как и для вас, а вопросы, относящиеся к ее интерпретации и критике, заслуживают серьезного рассмотрения: они никогда не должны становиться предлогом для наклеивания политических ярлыков на таких ученых, как я, которые вполне могут ошибаться, но вовсе не обязательно являются «врагами». Позвольте остановиться на двух пунктах.

Я хотел бы прежде всего рассмотреть критический метод автора и его профессиональный уровень, – при этом я буду обращаться только к тем страницам его статьи, которые посвящены моей книге, поскольку другие [ученые], на которых он нападает, за исключением профессора Поджоли, вполне могут сами себя защитить. Метод, использованный автором этой статьи, – политические нападки, подкрепленные цитатами, иной раз неточными и всегда вырванными из контекста, – это тот самый метод, который вошел в обычай в годы «культа личности», когда с его помощью дискредитировали и уничтожали советских писателей и критиков. Теперь я понимаю, хотя бы отдаленно и частично, что она должны были пережить. Автор цитирует (на стр. 87) «Предисловие редактора» к моей книге (написанное профессором Михаилом Флоринским); там есть такое место: «Заметные изменения в международном положении России после второй мировой войны вызвали в дальнейшем беспрецедентную потребность в информации о всех аспектах жизни Страны Советов». Это место переведено в статье достаточно точно, но вне контекста оно создает совершенно ошибочное впечатление о точке зрения Флоринского. Может быть, следует посмотреть, что еще он сказал в этом абзаце. Он продолжал:

«Пресса, радио и телевидение освещают текущие события, но по самой своей природе они могут только изредка и мельком показать факторы, существенные для понимания советской политики и особенных поворотов русских дел. Кроме того, Россия – это обширная, древняя и чарующая страна, и хотя ее культурные достижения едва ли относятся к более ранним временам, чем конец XVIII или начало XIX века, информированному человеку может быть интересно узнать многое о России, даже если бы Советы не достигли, как ныне, своего зловеще-выдающегося положения. Жизнь нации формируют бесчисленные элементы, и чем больше мы знаем о прошлом и настоящем России, тем лучше наши шансы правильно ее понять. Это заметный и достойный сожаления факт, что до самых недавних пор на Западе в значительной мере пренебрегали исследованиями о России…»

Автор вашей статьи не счел веским это совершенно ясное заявление профессора Флоринского. В действительности он хотел бы, чтобы советские читатели (которые не так наивны, как он воображает) поверили, что намерение, о котором объявил американский ученый, – «попытаться понять Советский Союз», – это всего лишь маскировка враждебности. Этов утверждает, что исследования о советской литературе в Соединенных Штатах «становятся делом большой политики, недаром к ее изучению привлечены специалисты из крупнейших университетских центров страны». «Вот почему, – говорит он, – напрасно стали бы мы искать в этих «исследованиях по России» правдивой информации о положении дел в советской литературе или объективного рассказа о жизни в нашей стране, основанного на изучении произведений советских писателей».

Очевидно, что это пример глубоко поп sequitur. Разве все еще возможно в советском научном журнале так оспаривать честность целой группы западных ученых? Неужели мы должны дискутировать на этом уровне? Я хотел бы в этой связи вспомнить кое-что из недавней истории. Много лет назад меня обвиняли во «враждебности» и «фальсификации», когда я в своей книге «Пролетарский эпизод в русской литературе» (1953) описал – полагаю, тщательно и объективно – эволюцию, упадок и ликвидацию Российской Ассоциации Пролетарских Писателей и конечную судьбу ее лидеров. Мое описание этих событий и по языку и по тону было поистине мягким сравнительно с тем, что с тех пор было о них написано в Советском Союзе; тем не менее то, что было открыто после I9S6 года, подкрепляет позицию, занятую мною в книге. Но поскольку я преждевременно обнаружил вредное воздействие «культа личности» на литературу, меня назвали «фальсификатором» и рассматривали как «врага». Возможен ли какой-нибудь действительно полезный обмен идеями в обстановке взаимного незнания и подозрений? Какой толк в нашей «программе по обмену», если дискуссии ведутся в такой атмосфере? Как это может быть, к примеру, что использование Этовым обычного английского термина «fine arts» так и не было оспорено? Неправильно поняв этот термин, он пышет его кириллицей (файн артс), что делает его странным для русского глаза и уха, а потом невежественно плюет на него.

Другое серьезное искажение, основанное на неправильном понимании, можно найти на стр. 102 вашей статьи. Этов пишет: «В своей книге… Э. Браун стремится осмыслить всю историю советской литературы как борьбу двух противоположных тенденций». «Рядом с официальным творчеством, которое прославляло новую жизнь… и социалистическое будущее, – пишет он, – всегда была другая литература… призывавшая к поискам ценностей внутри тоталитарного государства». Здесь неправильно понято английское выражение «to call in question», что значит не «призывавшая к поискам», но «подвергая сомнению». Русский перевод Этова наводит на мысль, что я приписываю «диссонирующей» литературе требование, чтобы ценности «искались» внутри коллективистского общества. Я же точно говорю, что ценности есть, но многие писатели сомневались в них. Кроме того, относительно спора между «ценностями» группового сцепления, коллективного усилия и абсолютной концентрации, с одной стороны, и индивидуальных намерений и целей, с другой, я говорю совершенно ясно (стр. 17 моей книги), что этот спор не ограничивается Советским Союзом, что он касается всей европейской и американской культуры XX века. Ключевая фраза здесь, которую Этов, кажется, проглядел, следующая:

«Самой распространенной и характерной в русской литературе после революции была первостепенная политическая проблема: судьба индивидуума в массовом обществе. Эта тема знакома Западу; быть может, ничто так не заботит литературу XX века в целом; это наша собственная тема».

Поскольку Этов явно недостаточно понимает буквальное значение английских фраз, вряд ли можно ожидать, что до него дойдет ирония или юмор. Поскольку он понимает английский язык плоско и только в одном измерении, он абсолютно не уловил иронии в моих замечаниях о «Лолите», порнографии и «извращенной» любви. Он, кажется, принял мои замечания за своего рода декадентскую «защиту» всего этого. Тут я могу только апеллировать к здравому рассудку и доброй воле редактора и попросить его поручить кому-нибудь, хорошо знающему английский, перевести этот абзац (стр. 17 моей книги).

Автор уделяет некоторое внимание моему краткому очерку о Маяковском, в особенности моим замечаниям о поэмах «Ленин», «Хорошо!» и «Во весь голос». Он отвергает мое мнение, что даже в этих произведениях Маяковский был «больше поэт, чем сторонник» (революции). Конечно, я не понимал под «поэтом», как он склонен это толковать, кого-то, претендующего на «абсолютную свободу». Ни один человек в своем уме, даже худшие из наших «декадентов», не станет требовать «абсолютной» свободы для какого-либо члена социальной организации. Вот что я имел в виду: даже когда Маяковский обращается к революционным или социалистическим темам, даже когда он совершенно открыто выступает как пропагандист, больше всего его заботит форма его стихов. Можно не соглашаться с этим моим мнением и предлагать аргументы против него, но для этого нужно изучить Маяковского и владеть хотя бы элементарными навыками формального анализа.

То, что я говорил до сих пор, должно было проиллюстрировать вообще низкий профессиональный уровень работы автора. Но есть и другая, более глубокая причина огорчаться, что напечатана эта статья. Как я сказал, советская литература значительна и заслуживает серьезного рассмотрения. Ошибки в суждениях или истолковании возможны с обеих сторон, и исправлять их нужно в ходе дискуссии, проникнутой чувством ответственности. В истории советской литературы есть величие, как есть трагедия и потери. Кто может сомневаться и в величии и в трагизме литературных карьер Блока, Есенина, Маяковского, Замятина, Зощенко, Пастернака, Заболоцкого, Островского и многих других? Разве нельзя говорить, отказавшись от предрассудков или стереотипных фраз, о замечательном русском писателе Шолохове? Зрелище того, как литераторы, почти впервые в истории, стремятся последовательно и сознательно связать свои творческие усилия с социальной жизнью – Маяковский тут один из примеров, – не может не возбудить интереса у объективных ученых. Репрессии и интеллектуальные строгости сталинских лет, так хорошо документированные в Советском Союзе, глубоко затрагивают нас всех. Такие великие проблемы, как эти, не должны становиться поводом для мелочных поношений.

Позвольте мне сказать в заключение, что статья, подобная той, что подписана «В. И. Этов», по своему профессиональному уровню оказалась бы неприемлемой в большинстве нелитературных областей – к примеру, в естественных науках – и что она представляет также уже вышедшие из моды и устаревшие позиции холодной войны. Для советской литературной науки пришло время – если позволено будет высказать свое мнение иностранному наблюдателю – устранить как одно, так и другое.

Возглавляя один из самых больших факультетов славистики на Западе и будучи недавно избранным Президентом Американской Ассоциации Развития Славянских Исследований, я хочу самым серьезным образом попросить Вас опубликовать мое письмо в «Вопросах литературы». Я посылаю копии этого письма редакторам «Юности», «Русской литературы» и «Нового мира», а также своим знакомым в Москве и Ленинграде, которые интересуются литературой и литературной критикой.

С лучшими пожеланиями и в надежде, что между нами может развернуть ся плодотворный обмен идеями относительно советской литературы.

Остаюсь

искренне Ваш Эдвард Дж. Браун

Два момента сразу обращают на себя внимание в письме американского профессора. Первый – тон его возражений советскому оппоненту, тон раздраженный, чтобы не сказать грубый. Уже самая манера изложения Э. Брауна противоречит им же декларированному стремлению к «плодотворному обмену мнениями относительно советской литературы». На В. Этова сыплется град бездоказательных упреков: советский критик повинен и в «невежестве», и в «отсутствии хотя бы элементарных навыков формального анализа», в некомпетентности и бесчестности. Э. Браун даже намекает на то, что В. Этов – лицо мифическое, своего рода «подпоручик Киже». Между тем на последней странице «Вопросов литературы» приведены сведения, из коих явственно следует, что В. Этов – автор ряда исследований по вопросам советской литературы (и судя по тому, что Э. Браун приводит полные инициалы советского автора, он с этими сведениями знаком).

Однако несдержанность в литературной полемике – дело хоть и не вызывающее особых симпатий, но встречающееся, и, быть может, гневные инвективы профессора следует объяснить страстной защитой собственной научной концепции и решительным неприятием точки зрения своего оппонента. Но тут мы сталкиваемся с другой особенностью послания Э. Брауна, касающейся уже не формы, а содержания. В своем споре с В. Этовым Э. Браун умалчивает о своем, как критика, как исследователя советской литературы, принципиальном с ним расхождении.

Уже в самом начале своей книги «Русская литература со времен революции»¹ Э. Браун заявляет: «Наравне с официальной литературой, восторженно прославляющей новую жизнь, нового человека и социалистическое будущее (в России. – Н. А.), всегда существовала другая литература, звучащая диссонирующей нотой и ставящая под сомнение ценности тоталитарного государства» (стр. 19). В. Этов и возражает против этого концептуального положения американского профессора. Но, избегая полемики по этому, главному пункту, Э. Браун встает на малопродуктивный путь мелких придирок. Однако и здесь он не вполне добросовестен. Э. Браун как бы и не замечает того, что автор статьи «Советская литература и ее американские истолкователи» трактует английский термин «fine arts» не обособленно, но в противопоставлении другому понятию – «popular arts» (причем противополагает эти термины даже не сам В. Этов, а Ренато Поджоли, книгу которого характеризует советский критик, – см. стр. 94 его статьи). В таком случае первый термин теряет свое качество нерасторжимой фразеологической единицы и на самом деле может быть переведен так, как это сделано В. Этовым, – «прекрасное искусство», или «Искусство для избранных», в отличие от «popular arts» – «искусство для масс».

Далее. В своем письме Э. Браун уличает советского автора в плоском и одномерном понимании английского языка, в нечуткости к иронической интонации речи. Но давайте (во исполнение пожелания Э. Брауна) переведем соответствующий абзац его книги: «…Невозможно себе представить советского писателя в качестве автора, скажем, «Лолиты»… но если бы подобный роман и появился каким-нибудь чудесным образом в России, он стал бы резким политическим документом, яростной апологией идеологических требований на тему любви, да, даже извращенной любви; он почти наверняка был бы задуман как громогласное утверждение узаконенной литературной порнографии, направленной против узкопуританских требований официальной критики» (стр. 17).

Иронию в этих словах и в самом деле уловить нетрудно, но разве не очевиден адрес этой иронии; чего, мол, можно ожидать от литературы, облекающей в социальные рамки даже порнографию? Так чем же недоволен профессор? Тем, что В. Этов не оценил юмора подобного рода? Нам тоже кажется, что юмор этот недорого стоит.

Неосновательны и претензии автора письма, связанные со вступительными замечаниями М. Флоринского, предваряющими его книгу. Расширенная (по сравнению со статьей В. Этова) цитата из этого предисловия ничего принципиально нового, кроме многозначительных слов о «зловеще-выдающемся» положении Советов, не содержит. Интересно бы узнать, как согласует Э. Браун свои заверения в объективности и доброжелательстве с подобного рода определениями?

Но счет обидам Э. Брауна еще не исчерпан: он вспоминает давнее обвинение в свой адрес, связанное с появлением первой его книги о советской литературе – «Пролетарский эпизод в русской литературе» ². Объясняет его профессор тем, что «преждевременно обнаружил вредное воздействие «культа личности на литературу». Объяснение, выражаясь словами самого критика, явно рассчитано на наивность читателя, а точнее говоря, на его неинформированность.

Речь идет об истории РАППа. Основное противоречие деятельности ассоциации критик видит в том, что, будучи «инструментом партии» в литературе, эта организация в то же время «противилась использованию литературы партией в качестве средства прямой пропаганды первого пятилетнего плана» (стр. 221). Э. Браун продолжает: «Внутри узких рамок своей классовой идеологии, а они (деятели РАППа. – Н. А.) не позволяли себе выходить за ее пределы, они пытались спасти ее (советскую литературу, – Н. А.)» (стр. 222). Эта «крамола» и была, полагает Э. Браун, главной причиной ликвидации РАППа и объединения всех литературных группировок в Союз писателей, каковое в свою очередь знаменовало «конец либерального периода 20-х годов… Советская литература оказалась зажатой в кулак» (стр. 218). Не хочется напоминать Э. Брауну вещи, ему безусловно известные. А именно: негибкий, односторонний подход рапповцев к искусству, неприятие стилевого многообразия советской литературы не могли способствовать плодотворному и свободному ее развитию. РАПП начала тормозить, как говорится в Постановлении ЦК ВКП(б) от 1932 года, «серьезный размах художественного творчества». Потому эта организация и была распущена, и на месте ее возник единый Союз писателей, никак не ограничивающий творческие устремления своих членов. Э. Браун же, свободно перетолковывая факты, утверждает нечто обратное. На русском языке столь вольное обращение с фактами и называется «фальсификацией». Впрочем, не только на русском…

Но прошло десять лет.

1. Edward J. Brown, Russian literature since the revolution, Collier Books, N. Y. 1963, 320 p.[↩]
2. Edward J. Brown, The proletarian episode in Russian literature, Columbia University Press, N. Y. 1953.[↩]