Философия пола и проблема женской эмансипации в «Крейцеровой сонате» Л. Н. Толстого

Т. КАСАТКИНА

ФИЛОСОФИЯ ПОЛА
И ПРОБЛЕМА ЖЕНСКОЙ ЭМАНСИПАЦИИ
В «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ» Л. Н. ТОЛСТОГО

Проблема женской эмансипации в «Крейцеровой сонате» никак не может рассматриваться как частная и обособленная, вне эволюции взглядов ее автора. Ведь она не просто накрепко связана с фундаментом мировоззрения Л. Н. Толстого, но, можно сказать, и является самим этим фундаментом, во всяком случае, какой-то его очень существенной составляющей. Роли, определенные в мире мужчине и женщине, формируют весь облик мироздания, творимого Толстым. Мировоззренческий кризис всякий раз оказывается и кризисом в восприятии проблемы пола, и трудно было бы определить в этом случае, где причина и где следствие.

Полярность, присущая самой фигуре Толстого (вовсе не случайно мы употребляем применительно к нему эпитеты «гигантский», «титанический», указывающие на языческое мироощущение), по природе склонного к слиянию с гением земли и рода, мощно ощущающего в себе этот гений, а по духовным устремлениям неизбежно вырывающегося за его пределы и не могущего избежать «выяснения отношений» с единственной и господствующей трансцендентной религией – христианством, отразилась и в его восприятии пола.

Толстой захвачен полом, и он ощущает это именно как захваченность, порабощенность – с самого начала. В поздней дневниковой записи (от 19 августа 1889 года) он выразится со всей определенностью: «Думал к «Крейцеровой сонате». Блудник есть не ругательство, но состояние (думаю, то же и блудница), состояние беспокойства, любопытства и потребности новизны, происходящее от общения ради удовольствия не с одной, а с многими. Как пьяница. Можно воздерживаться, но пьяница – пьяница и блудник – блудник, при первом послаблении внимания – падет. Я блудник».

Сравнение с пьяницей указывает именно на приобретенную зависимость. В тексте «Крейцеровой сонаты» этот смысл усиливается и подчеркивается: «Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек – блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать тотчас по лицу, по приемам, точно так же и блудника. Блудник может воздерживаться, бороться; но простого, ясного, чистого отношения к женщине, братского, у него уже никогда не будет».

В молодости Толстой пытается разными способами отстаивать свою свободу: борясь с искушением или поддаваясь ему (по методу, позднее сформулированному Оскаром Уайльдом: «Лучшее средство преодолеть соблазн – это ему уступить»).

Более всего он хочет ввести себя и свою мужественность в некие рамки, которые были бы приемлемы для его духа и освобождали бы его от насильства тела. Для этого требуется половая ролевая определенность в мире, и мисогинизм Толстого до кризиса отчетливо проявляется именно в тех ситуациях, когда женщина выходит за определенные для нее границы и тем самым начинает представлять угрозу, является в виде агрессора, узурпатора. Особенно это заметно в тех случаях, когда женщина фактически редуцируется к своему полу.

Вот ряд характерных высказываний.

«Прежде мне довольно было знать, что автор повести – женщина, чтобы не читать ее. Оттого что ничего не может быть смешнее взгляда женщины на жизнь мужчины, которую они так часто берутся описывать; напротив же, в сфере женской автор-женщина имеет огромное преимущество перед нами» (Дневник 1853 года, запись от 23 октября).

Вот реакция Толстого на женщину вне привычной ему профессиональной сферы: «Желательно бы было, чтобы к нам не переходил в Россию обычай иметь женскую прислугу в гостиницах. Я не гадлив, но мне лучше есть с тарелки, которую, может быть, облизал половой, чем с тарелки, которую подает помаженная плешивящая горничная, с впалыми глазами и маслеными мягкими пальцами» (отрывок из Дневника 1857 года (Путевые записки по Швейцарии), 15 / 27 мая).

Интересно, что женщина в этот период, находясь за пределами сферы действия духа, оказывается вследствие того и за пределами чувства любви: «Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет – время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою.

В мужчин я очень часто влюблялся… Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или не понравиться любимому предмету, просто страх… Все люди, которых я любил, чувствовали это, и я замечал, им тяжело было смотреть на меня. Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам. Я понимаю идеал любви – совершенное жертвование собою любимому предмету. И именно это я испытывал. Я всегда любил таких людей, которые ко мне были хладнокровны и только ценили меня. Чем я делаюсь старше, тем реже испытываю это чувство» (Дневник 1851 года, запись от 29 ноября).

К женщинам отношение его в это время сугубо прагматическое: «В десять часов ехать к обедне в Зачатьевский монастырь… вечером к девкам и в клуб» (Дневник 1850 года, запись от 17 декабря).

Таким образом, духовная и плотская любовь изначально оказываются для Толстого разными полюсами, и вполне последовательно через много лет прозвучат слова Позднышева: «- Духовное сродство! Единство идеалов!.. Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди лежаться спать вместе, – сказал он и нервно засмеялся». Это качество Толстого, ставшее причиной семейной трагедии Льва Николаевича и Софьи Андреевны, очень важно для нашей темы, ибо в чистом виде позволяет увидеть условия, в которых только и возникает возможность истинной эмансипации женщины.

Вполне закономерно, что в случае дружеских отношений женщина выводится за рамки своего пола. Таковы отношения с Т. А. Ергольской («тетенькой») и особенно с А. А. Толстой, о которой с проницательностью ревнивой любви написала С. А. Толстая через год после замужества: «Мне хотелось бы всего его охватить, понять, чтоб он был со мною так, как был с Alexandrine, а я знаю, что этого нельзя, и не оскорбляюсь, а мирюсь с тем, что я для этого и молода, и глупа, и не довольно поэтична. А чтоб быть такой, как Alexandrine, исключая врожденных данных, надо быть и старше, и бездетной, и даже незамужней». Вскоре после этого она, все же не без оскорбленного чувства, определит свое положение по отношению к мужу: «Я – удовлетворение, я – нянька, я – привычная мебель, я женщина» ¹. Последнее слово выделено ею, и очевидно, что объем понятия женщина описывается предыдущими словами.

Брак для Толстого становится насущной необходимостью, единственно возможным способом существования, потому что полагает наконец отчетливые границы требованиям пола, примиряя их с требованиями духа. Брак в понимании Толстого оформляет отношения полов как средство для деторождения, тем самым давая им духовную цель (продолжение рода на этом этапе мыслится как средство обеспечения бессмертия), и решительно исключает их как самоцель, а вернее, как средство эгоистического наслаждения индивида. То, что вся тяжесть последствий такого взгляда на брак падает на женщину, не рефлектируется на этом этапе Толстым по простой причине: мужчина и женщина в браке не мыслятся самостоятельными, и уж тем более обособленными, личностями. Следовательно, разделение между ними функций только естественно.

Не случаен восторженный прием Толстым творений Шопенгауэра (1869).

В «Метафизике половой любви» Артур Шопенгауэр, как известно, утверждает, что в половой любви гений рода одерживает верх над стремлением индивида к личному благополучию, что сквозь безудержное стремление влюбленных к соединению волит следующее поколение, волит вечный род, который стремится к сохранению определенного типа и потому предписывает индивиду пристрастия, принимаемые им за его собственные. «Когда влюбленные патетически говорят о гармонии своих душ, – утверждает Шопенгауэр, – то в большинстве случаев это сводится к соответствию, которое существует между ними по отношению к их будущему дитяти и его совершенствам, что, очевидно, гораздо важнее, нежели гармония их душ, которая часто, вскоре после свадьбы, разрешается в самый вопиющий диссонанс» ².

Читая Шопенгауэра, Толстой чувствует себя оправданным.

Пока Толстой мыслит с точки зрения рода («роя» – в эту категорию род трансформируется в философии «Войны и мира»), в русле Шопенгауэра, проблема пола для него решена и мысль об «эмансипации» дика – почти как мысль о том, чтобы оторвать, под предлогом «эмансипации», какой- нибудь из членов человеческого тела.

Мысль становится заслуживающей обдумывания, когда он:

1) начинает видеть в женщине самостоятельную личность, взглянув на нее в перспективе индивидуальной смерти (характерно ощущение Позднышева, видящего умирающей свою жену: «Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно мне показалось все то, что оскорбляло меня, – вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал…»; курсив мой. – Т. К.);

2) перестает, как это было раньше (в согласии с Шопенгауэром), видеть в половом инстинкте требование рода, «одурачивающего» индивида и, однако, тем самым предоставляющего полу сверхличное обоснование и оправдание, но вновь обнаруживает индивида, пользующегося другим индивидом в своих интересах, «употребляющего» другого индивида, «питающегося» им (так же как и в социальной сфере). Позднышев говорит почти то же самое, что и Шопенгауэр, но за его плечами пустота: «Мне показалось в этот вечер, что она понимает все, все, что я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же было только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости». «Паук» ##Для Достоевского паук символизирует торжество плотского самоуслаждения, «паучье» сладострастие, превращение другого лишь в объект, вещь; рабское угождение другому – но лишь с целью доставить себе изощренное чувственное удовольствие. Суть того, что скрывается для писателя за этим образом-символом, высказана им в анализе пушкинских «Египетских ночей»: «Пир;

1. Цит. по: В. Жданов, Любовь в жизни Льва Толстого, М., 1993, с. 146.[↩]
2. А. Шопенгауэр, Избранные произведения, М., 1992, с. 390 [↩]