Филология мировой литературы

Перевод сделан по изданию: Auerbach Erich.Philologie der Weltliteratur // Auerbach Erich. GesammelteAufsatzezurRomanischenLiteratur. Bern / Munchen, 1967. S. 301 – 310.

Пришло время задаться вопросом о том, какой смысл еще может иметь выражение «мировая литература» (Weltliteratur) в гетевской трактовке его – в ситуации современности и ближайшего будущего. Наша Земля, то есть, собственно, «мир» мировой литературы, становится все меньше и утрачивает присущее ей разнообразие. А ведь понятие мировой литературы отсылает не просто к общечеловеческому, но к такому общечеловеческому, которое осуществляется во взаимном обогащении за счет разнообразия. Больше того: самою предпосылкою мировой литературы является felixculpa¹ распадения человечества на множество различных культур. Но что же происходит, что назревает сегодня? В силу тысячи и тысячи причин, известных каждому, жизнь людей на всей планете приобретает черты единообразия. Процесс интеграции, изначально имевший европейские истоки, увеличивает свой размах и подрывает все самобытные традиции. Правда, голоса отдельных наций звучат теперь сильнее и громче, чем когда-либо прежде; однако все нации устремлены к одной и той же – современной – форме жизни; для беспристрастного наблюдателя очевидно, что внутренние основания национального бытия повсеместно распадаются. Европейские или возникшие на европейской почве культуры, которые долгое время пребывали в плодотворном общении друг с другом и опирались в этом общении на сознание собственной значимости и прогрессивности, в лучшем случае еще сохраняют независимость друг от друга, хотя и здесь процесс унификации протекает куда стремительней, чем раньше. А главное, обороты набирает стандартизация европейско-американского или русско-большевистского образца; и как бы ни были различны оба этих типа стандартизации, отличие не так уж велико, если сопоставить их, в их современном виде, с каким-либо другим культурным субстратом – скажем, с исламской, индийской или китайской традицией. Если человечеству суждено спастись в водовороте потрясений, которые несет с собой процесс все более концентрированного единообразия – процесс настолько же мощный и стремительный, насколько к нему внутренне оказались плохо подготовлены, – то надо будет примириться с мыслью, что на организованной в одно единство Земле останется только одна-единственная живая литературная культура, потом – через относительно короткий период времени – останется всего несколько литературных языков, а еще очень скоро, возможно, и вовсе только один язык. И тем самым идея «мировой литературы» достигла бы одновременно и своего осуществления, и своего разрушения.

Такое положение вещей – если я правильно вижу – в своей неотвратимости и обусловленности массовыми движениями выглядит очень не по-гетевски. Сам Гете предпочитал не задаваться вопросами на сей счет; время от времени его посещали мысли, принимавшие отчасти сходное направление, но только отчасти; он ведь не мог себе даже представить, насколько быстро и сверх всякого ожидания радикальным образом станет реальной угрозой все то, чего он опасался. Какой недолгой была эпоха, которой принадлежал Гете и закат которой еще застали старшие из нас! Не более пяти столетий прошло с тех пор, как европейские национальные литературы эмансипировались от литературы латинской и обрели самосознание; и менее двух столетий минуло с той поры, как пробудилось чувство исторической перспективы (der geschichtlich-perspektivische Sinn), которое и сделало возможным формирование такого понятия, как «мировая литература». Сам Гете, умерший 120 лет назад, своей деятельностью и живым примером оказал решающее влияние на становление этого чувства исторической перспективы и на возникшую на его основе новую практику филологического исследования. Но вот уже мы видим, как возникает такой мир, в котором это самое чувство, скорее всего, больше не будет иметь сколько-нибудь серьезного практического значения.

Эпоха гетевского гуманизма была короткой, но она оказала сильнейшее воздействие и послужила источником многих начинаний, а ее влияние продолжало все время расширяться и разветвляться. К концу своей жизни Гете располагал несравненно большими знаниями о древней и новой литературе различных народов мира, чем об этом было известно ко времени его рождения; но эти его знания были очень невелики по сравнению с тем, что мы знаем теперь. Сегодняшним своим достоянием мы обязаны импульсу, который был дан историческим гуманизмом эпохи Гете; причем дело здесь не только в том, что были обнаружены новые литературные материалы и разработаны методы для их исследования; решающим обстоятельством было то, что освоение всех этих материалов стало фактом внутренней истории человечества и позволило обрести единое в своем многообразии представление о человеке. Именно к такому представлению стремилась филология со времен Вико и Гердера, и благодаря ему эта наука стала направляющей. Под ее влиянием возникли дисциплины (Ktinste), исследующие историю религии, права и политическую историю, – дисциплины, с которыми сама филология многообразно переплелась в процессе совместной разработки определяющих понятий и в деле постановки исследовательских задач. Нет необходимости напоминать о том, какие прорывы и открытия были осуществлены при этом на путях научного исследования, как и на уровне духовно-исторических синтезов.

Так вот: имеет ли смысл продолжать все эти занятия, если обстоятельства и виды на будущее полностью изменились? Сам по себе факт, что филологическая деятельность продолжается и даже распространяется вширь, мало что доказывает. Все, что однажды стало привычкой и заведенным порядком, может продлиться еще очень долго; и даже те, кто замечает радикальные изменения общих условий жизни во всем мире и понимает значение этих изменений, далеко еще не готовы, а зачастую вообще не в состоянии извлечь практические выводы из того, что они поняли. С другой стороны, однако, и сегодня, как это было всегда, имеется небольшое, но значительное по своим задаткам и оригинальности число молодых людей, которые по-настоящему тянутся к гуманитарно-филологической (philologisch-geistesgeschichtlichen) деятельности; и можно питать надежду, что инстинктивная склонность к филологии их не обманывает и эта деятельность даже в наши дни еще имеет какой-то смысл и будущее.

Исследование мира действительности (Weltwirklichkeit) посредством научных методов наполняет и подчиняет себе нашу жизнь; такое исследование, если угодно, наш миф; ибо у нас нет никакого другого мифа, который в такой же мере, как гуманитарно-филологическая деятельность, обладал бы общезначимой достоверностью. Но мир действительности в своем внутреннем основании и движении суть история – то, что нас затрагивает и определяет совершенно непосредственно, то, чем мы захвачены в глубинах нашего существа и что образует наиболее проникновенные импульсы сознания в нашем я (unserer selbst). Ибо только в истории нам предстоят люди в своем целом, и в этом смысле история – единственный в своем роде предмет. Под предметом истории мы понимаем здесь не только прошлое, но также и поступательное движение событий вообще, включая и то, что происходит в чьей бы то ни было современности. Внутренняя история последних тысячелетий, с которой филология как историческая дисциплина имеет дело, – это история человечества, достигшего способности самовыражения. История эта – документально засвидетельствованный, наполненный произвольными действиями и неожиданными приключениями порыв людей к осознанию своего положения и реализации имеющихся у них возможностей. Порыв или прорыв, о цели которого долгое время едва ли можно было догадываться (да и сейчас, конечно, наши представления о такой цели вполне фрагментарны), но который тем не менее, при всей запутанности его путей и перепутий, происходил и происходит, похоже, как бы по одному плану. В нем, этом плане, заключено все богатство напряжений, на которое только способно наше существо; в нем развертывается подлинное, внутреннее зрелище истории, полнота и глубина которого приводит в движение весь потенциал созерцателя и одновременно делает его способным, посредством достигнутого таким образом обогащения видения и понимания, обрести умиротворение в том, что дает ему история. Утрата способности видеть зрелище истории, – зрелище, которое, для того чтобы стать видимым, должно быть воссоздано и истолковано исследователем, – может обернуться ничем не восполнимым оскудением. Разумеется, эту утрату почувствовали бы только те, кто еще не в полной мере испытал на себе ее воздействие; наша задача – сделать все возможное для того, чтобы такая утрата не произошла.

Если мысли о будущем, с которых я начал, имеют некоторые основания, тогда крайне насущной становится задача собирания материала и придания ему актуального единства. Ведь мы, именно мы сейчас оказались, что ни говори, в такой исторической ситуации, в которой эта задача может быть выполнена; не просто потому, что мы располагаем поистине огромным материалом, но прежде всего потому, что мы унаследовали вот это самое чувство исторической перспективы, необходимое для ее выполнения. Мы все еще обладаем этим чувством, поскольку все еще питаемся и живем опытом исторического многообразия; вне такого опыта, боюсь, чувство исторической перспективы может очень скоро потерять всякую жизненную конкретность. Таким образом, мы переживаем сейчас, как мне кажется, настоящий кайрос понимающей историографии; сумеют ли последующие поколения, и надолго ли, удержать такой уровень исторического понимания – это большой вопрос. Уже сейчас нам грозит оскудение, связанное с культурой, которая лишена историчности: такая культура не только существует, но уже претендует на господство.

Такими, какие мы есть, мы стали в ходе истории; в наших силах лишь сохранять и культивировать доступное нам чувство исторической действительности; показать все это так, чтобы прошлое стало для всех понятным и не подлежащим забвению, – вот задача филологов, изучающих мировую литературу в наше время. Один из персонажей романа Адальберта Штифтера «Бабье лето» в конце главы «Сближение» говорит такие слова: «Достойно было бы высочайшего желания, чтобы после завершения человеческого бытия некий дух собрал и обозрел все, от его возникновения до его гибели, искусство рода человеческого»## Штифтер А. Бабье лето. Пер. С. Апта. М.: Прогресс-традиция, 1999. С. 331.

1. Счастливаявина(лат.).[↩]