Филологические воспоминания

В последнее время автор этих строк опубликовал ряд текстов мемуарного характера (см.: «Вопросы литературы», 2001, № 2; 2007, № 3; «Знамя», 2009, № 5, 11). Вероятно, по примеру одного старого писателя (А. Никитенко) я бы мог их назвать «Моя повесть о самом себе и о том, «чему свидетель в жизни был»». Но — с одной существенной оговоркой: указанные тексты не претендуют на жанровую законченность повести; это просто отдельные эпизоды и зарисовки. Ниже следуют еще три такие зарисовки.

Несостоявшийся спичрайтер

Около того времени, когда я поступил в университет (1947 год), на филфаке появился человек, имя которого знала чуть ли не вся страна — Александр Михайлович Еголин. Он считался литературоведом, специалистом по Некрасову, но знаменитым его сделала вовсе не ученая деятельность, а совсем иная, назовем ее партийноно-менклатурной.

1946 год. По прямому указанию Сталина развертыва- ется не знающее пощады наступление на «безыдейность», «мелкотемье», «преклонение перед Западом», «антигражданственность», «отход от реальности», «искажение советской действительности», «нездоровый интерес» к интимной сфере и т. д. и т. п. Жданов выступает с докладом, в котором громит Зощенко, Ахматову, а заодно и всех, кто попался под руку, вроде Хазина, написавшего сатиру по мотивам «Евгения Онегина».

В том же году издается постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», изданиях, которые признаются прибежищем всех только что обозначенных грехов. Констатируется, что в городе на Неве нет в настоящее время достаточного количества «здоровых» сил, а потому один журнал, «Ленинград», велено закрыть, а в другом, в «Звезде», — перетряхнуть весь аппарат и назначить нового главного редактора. Этим редактором и был Еголин.
Вся страна прорабатывала это постановление в сети партийного, комсомольского и иного просвещения и должна была запомнить имя человека, призванного вернуть заблудших на путь истины.

Одновременно, в том же 1946 году, Еголин был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР (членом Академии педагогических наук РСФСР он стал годом раньше). Это означало, что государственная карьера Еголина будет продвигаться рука об руку с карьерой научной.

Понятно, что когда на филфаке был объявлен спецсе- минар Еголина, посмотреть на него пришло много народа. Вопреки ожиданиям, Александр Михайлович оказался человеком мягким, добродушным, никаких публици- стических речей не произносил, но лишь посоветовал глубже изучать творчество Некрасова — семинар назы- вался некрасовским.

Я выбрал для курсовой работы тему «Некрасов-критик». К тому времени 9-й том гослитовского собрания со- чинений Некрасова, содержащий его критические и биб- лиографические труды, еще находился в работе, и Еголин — как один из членов редколлегии — написал редактору тома И. Блинчевской записку с просьбой выдать мне экземпляр верстки. Собственно, этим «научное руководство» Еголина и ограничилось; его совершенно не интересовало, чего там такое пишут участники его семинара, ведь печататься в «Звезде» или в других местах они не собираются, а значит, пускай делают, что хотят.

Должен сказать, что я работал с увлечением — сопоставлял источники, сравнивал некрасовские тексты с рецензируемыми произведениями, словом, делал все то, с чего полагается начинать любое изучение, но для меня все это было тогда внове. Помню один забавный случай, связанный с изучением источников: в Ленинской библиотеке (она тогда вся помещалась в одном здании — Румянцевском музее): мне долго не хотели выдавать книж- ку «Человек с высшим взглядом, или Как выйти в люди». В памяти еще жива была война, и библиотекарша, не обращая никакого внимания на год издания (1842!), видимо, решила, что в книжке проповедуется фашистская идеология (словосочетание «высшая раса» было еще у всех на слуху).

Всю эту работу, как и другие участники семинара, я проводил совершенно самостоятельно; Еголин являлся на занятие примерно раз в месяц (партийные задания!), а по окончании семестра выпал из поля нашего зрения.

К этому времени я занялся другими темами (прежде всего Гоголем), но увидеться с Александром Михайлови- чем мне еще пришлось, правда, нескоро, спустя пять- шесть лет, будучи учителем средней школы рабочей молодежи.

Прочитав в газете (кажется, в «Литературке») сообщение, что в Академии наук под председательством Еголина создана комиссия для подготовки «Истории фило- логии в России», я подумал: не предложить ли мне главу о Надеждине? (я решился на такой шаг потому, что перед этим весьма одобрительно встретили мою статью о Надеж- дине для Большой советской энциклопедии). Александр Михайлович вспомнил меня по семинару и без колебаний согласился.
Кстати, при этом я вновь мог убедиться, насколько Еголин прост и незаносчив. Дело происходило в ИМЛИ в перерыве какого-то научного симпозиума, и к Еголину подошла стенографистка, чтобы справиться, как правильно пишутся имена двух-трех упоминавшихся на симпозиуме писателей. Еголин приложил ладонь ко рту, чтобы другие не слышали, и с улыбкой сказал: «А я их и сам не знаю…»

Через неделю-две я первый раз в жизни получил офи- циальный заказ, с грифом ИМЛИ, с подписью члена-кор- респондента АН СССР Еголина и даже с указанием, что по завершении всего труда моя работа будет оплачена.

Главу о Надеждине я оставил в секретариате инсти- тута, а спустя некоторое время мне сообщили, что меня хочет видеть Александр Михайлович. Похвалив меня, Еголин (дело опять происходило в перерыве какого-то заседания) спросил, не соглашусь ли я поработатать его литературным секретарем. Мне понравилось само на- именование «литературный секретарь», и я, хотя и без особого энтузиазма, согласился. «Я буду вам платить 500 рублей в месяц», — прибавил Еголин. Это было поч- ти столько, сколько я получал как учитель в школе рабо- чей молодежи (600 рублей).

Первое мое задание в качестве литературного секрета- ря заключалось в следующем. Еголину предложили пере- издать его книгу «Патриотические и освободительные идеи русской литературы». В свое время это была почти литературная Библия: ее цитировали как свидетельство идейного благомыслия, упоминали в списках обязательной литературы в диссертациях, дипломных работах и т. д. Еголин понимал, что атмосфера уже несколько изменилась, и попросил меня редактировать и сокращать не стесняясь, что я и сделал. Не могу сказать, перефразируя известную пословицу, что я отмыл черного кобеля добела, но наиболее одиозные места я выбросил, а иные, не столь одиозные, смягчил. К некоторой моей неожиданности, Александр Михайлович не сделал ни одного возражения, принял все, отметив, что у меня есть «определенные ре- дакторские способности». Книгу пустили было в производство, но потом отложили до будущих лучших времен. Беда только, что эти лучшие времена для самого Алексан- дра Михайловича оказались худшими…
Другое задание, доверенное мне Еголиным, было еще более «ответственным».

1954 год. В Москве созывается Второй съезд совет- ских писателей. Предыдущий, как писали у нас, «истори- ческий съезд», на котором выступал Горький, был двадцать лет тому назад, в 34-м.

Опять Колонный зал, праздничная атмосфера, руко- водители партии и правительства в президиуме, торжест- венные речи, приветствия трудящихся и т. д.
Еголину поручают выступить на этом съезде, а тот, со- ответственно, поручает подготовить выступление своему
«литературному секретарю».

Не скрою, что поначалу я был сильно смущен, ведь я еще никогда не выступал на съезде. Но потом, взяв себя в руки, постарался войти в образ Еголина и что-то там на- карябал, учитывая новые веяния эпохи.
Александру Михайловичу его выступление очень по- нравилось. А я предался меланхолическим размышлени- ям… Подумать только: тысячу или чуть меньше «инжене- ров человеческих душ» будет наставлять в вопросах творчества молодой человек, которому дважды отказали в аспирантуре, при этом один раз поставив двойку, кото- рого не сочли достойным преподавать в обычной средней школе, допустив лишь в школу рабочей молодежи…
Слава Богу, выступление Еголина на съезде писателей по каким-то причинам не состоялось, что освободило ме- ня от каких-либо угрызений совести.
После злополучного съезда я уже не встречался с Его- линым, так как надобность во мне как в литературном секретаре, видимо, отпала. Но услышать о нем мне еще пришлось.

В 1965 году (в каком месяце, не помню) учителям школы, где я работал, как и всем другим советским лю- дям, читали письмо ЦК КПСС о недостойном поведении некоторых ответственных работников во главе с бывшим министром культуры Г. Александровым. Сообщалось, что организовав нечто вроде дома свиданий, они проводили время с молодыми девочками. И вот в перечислении участ- ников этого «мероприятия» я с удивлением услышал имя Еголина.
Невольно подумалось: что он мог там поделывать при явной болезненной полноте (говорили, что у него сахарный диабет) и немолодом возрасте? Впрочем, остряки, творчески развивая партийную информацию, подразде- лили всех участников «александровского дела» на «софистов», то есть тех, кто на кровати занимался реальным делом, и «гладиаторов» — тех, кто только гладил. Навер- ное, среди последних и нашлось место Еголину…

Мне показалось, однако, непорядочным совершенно отвернуться от попавшего в беду человека, который мне ничего не сделал плохого, наоборот — даже проявил неко- торое участие, и через какое-то время я решил позвонить Александру Михайловичу. Тот подошел не сразу и прого- ворил слабым, болезненным голосом: «Вы, наверное, знаете, что со мной произошло?» Я не стал отрицать. На том разговор и закончился. Спустя еще некоторое время стало известно, что в июне 1969 года Еголин скончался. Что касается «Истории филологии в России», то она, за смертью главного редактора, так и не вышла и, навер- ное, сгинула в каком-нибудь академическом архиве.

Фохт и его друзья

В студенческой и — шире — вузовской жизни 1960— 1970-х годов трудно было бы найти столь же популярную фигуру, как Ульрих Рихардович Фохт. И вовсе не благодаря его научным трудам, довольно малочисленным — Фохт пи- сал неохотно, буквально из-под палки, когда того требовал научный план или, иначе, производственная дисциплина. Сила Фохта заключалась в таланте общения, в замечатель- ной душевной открытости, в постоянной готовности прийти на помощь и поддержать ближнего, а иногда — если мыс- лить пространственными категориями — и не очень ближ- него. И еще в способности откликнуться на свежие веяния в науке, отозваться и поддержать оригинальную мысль.
Но и это еще не все: Фохта отличало замечательное жизнелюбие, как говорят, любовь к жизни «во всех ее проявлениях», включая направления гастрономическое и пиршественное. Ульрих Рихардович был влюбчив, и жен- щины, в том числе и его аспирантки, платили ему ответ- ным чувством.
Я познакомился с Ульрихом Рихардовичем в 1961 го- ду, по поступлении в аспирантуру ИМЛИ, где он занимал должность старшего научного сотрудника отдела русской литературы (тогда еще не было ведущих и главных — только младшие и старшие). Говорили, что к этому време- ни Фохт уже пережил ампутацию части желудка и один инфаркт, но на его поведении и настроении это никак не отражалось; разве что на банкетах, устраиваемых по слу- чаю юбилеев и защит диссертации, Ульрих Рихардович пьянел буквально с одной-двух рюмок — верный приз- нак, что организм посылал ему сигналы: достаточно! Но Фохт эти сигналы оставлял без внимания.

Ульрих Рихардович любил проводить время в так называемых домах творчества — не столько ради «творчест- ва», сколько общения. В Переделкине его почти всегда можно было увидеть на нижнем этаже главного корпуса, в курилке, шумно беседующего с обитателями дома, в том числе Арсением Тарковским.
Наверное, по своему характеру Ульрих Рихардович пошел в отца, русского немца, юриста по образованию, за- нимавшего должность профессора в Санкт-Петербург- ском университете, а потом в Нежинском историко-фи- лологическом институте. В Нежине, будучи уже в солидном возрасте (70 лет!), он влюбился в артистку ка- кого-то бродячего цирка, вскоре повел ее к венцу, и от этого брака там же, в Нежине, в 1902 году произошел Уль- рих Рихардович. Наверное, и мать с ее экстравагантно- стью поучаствовала в образовании его характера, и совре- менный мемуарист свой содержательный очерк о Фохте не зря озаглавил: «Сын профессора и артистки» (см.: Его- ров Б. Ф. Воспоминания. СПб., 2004. С. 388—398).
Что касается научной эволюции Ульриха Рихардови- ча, то она была извилистой, как и у многих исследовате- лей его поколения.