Экзистенциальный задачник. Владимир Маканин

2008 год можно считать годом, когда Маканин прозвучал после того, как несколько лет находился на втором плане. «Испуг» старой гвардией маканинских читателей был воспринят вяло, да и в опубликованном виде эта книга еще не воплощала авторского замысла. Кроме того, ни одно маканинское произведение не вызывало такой напряженной полемики, как «Асан». Обсуждения романа числились среди самых популярных тем в Живом Журнале. Из рецензий в периодике и интервью с писателем по поводу «Асана» можно было бы сложить порядочный том. Спусковым крючком послужило присуждение роману премии «Большая книга»: текст, который был бы сочтен приемлемым, останься он в статусе очередного изделия странного, но признанного мастера, вызвал отторжение, оказавшись после присуждения премии в звании лучшего.

Самыми жестокими критиками Маканина оказались представители узкотематической литературы — о Чечне. С их точки зрения, ситуация выглядит следующим образом: большой писатель залез в их огород, нахватался вершков, все переврал — и оказался признанным, достойным их же самих представлять массовому российскому и западному читателю. Почва для конфликта очевидна.

Нужно заметить, что написано о Владимире Маканине много — много действительно глубоких, вдумчивых статей. В особенности стоит отметить статьи Л. Аннинского, А. Архангельского, Е. Ермолина, Н. Ивановой, А. Латыниной, А. Марченко, А. Немзера, И. Роднянской и др. Показательно, что Маканина по достоинству оценили именно критики, которые на закате советской эпохи встречали новые времена. Высказывания же тяжеловесов советской критики о писателе найти сложно. Так что «советскую репутацию» Владимира Семеновича можно не переоценивать.

Однако самые свежие высказывания названных критиков в лучшем случае относятся ко времени обсуждения романа «Андеграунд, или Герой нашего времени» — своеобразной книги итогов, которая заставила говорить о себе едва ли каждого последовательного в своей деятельности критика. В дискуссии вокруг «Асана» голосов литературных тяжеловесов, напротив, не было слышно, а кто-то так и просто шептал, наблюдая попытки Маканина спорить с оппонентами: «Лучше бы писатель помолчал». В некотором смысле «Асан» познакомил Владимира Маканина с новой аудиторией, новой критикой — эти люди довольно плохо его знают, для них «старые заслуги» писателя — это, конечно, аргумент, но на деле пустой звук. Старые читатели Маканина его последний роман приняли, более того, — приняли с искренней радостью за любимого автора. Получается, в том, что написано и пишется о Маканине, есть довольно заметная лакуна: не понят современный Маканин, а не просто абстрактно «заслуженный». Вот эту лакуну я и хотел бы попытаться заполнить.

Образ писателя: поэтика уравнений

Родившийся в 1937 году, писатель вполне мог быть типичным «шестидесятником», тяготеющим к литературной кружковости. Маканин, однако, всегда держался особняком. К началу 70-х он уже много публиковался — но не в журналах, а в издательствах. Издать книгу вне журналов, как вспоминал сам писатель, называлось тогда «попасть в братскую могилу»¹. Впрочем, книги Маканина выходили почти каждый год — новое по-разному сочеталось с публиковавшимися ранее рассказами и повестями. Потом была явная удача: автор попал в обойму писателей, представлявших настоящую русскую литературу на Западе. Однако восприятие Маканина за рубежом тоже не было безоблачным — время от времени писатель неожиданно для себя самого оказывался разменной монетой в ходе разгорающихся идеологических дискуссий. Тем не менее при любой погоде Маканин занимался своим делом.

Владимир Маканин окончил механико-математический факультет МГУ, куда был отдан постольку, поскольку в школьные годы прекрасно играл в шахматы. Математика была достаточно серьезным увлечением — по его словам, им была написана даже научная монография. Однако «это не тронуло сердце» — математик стал писать. Рациональный, схематичный ум Маканина позже всегда отмечался критиками. Как кажется, математика дала начинающему автору столь необходимую писателю дистанцию по отношению к любому материалу, который только благодаря дистанции и можно увидеть как партию или мудреное уравнение. Особого рода уравнения — главный инструмент работы писателя — инструмент художественного познания и преображения реальности.

Часто, особенно в рассказах, Маканин первой же строкой формулирует то «дано», в котором кроется художественная задача. «Человек заметил вдруг, что чем более везет в жизни ему, тем менее везет некоему другому человеку», — вот первая фраза рассказа «Ключарев и Алимушкин», в ней сразу задан прием, из которого и произрастает как сюжет, так и конфликт, состоящий в том, что герою-счастливчику приходится каким-то образом принять вдруг осознанный бесчеловечный закон, согласно которому тот, на кого не хватило удачи, должен закономерно погибнуть. Или начало рассказа «Антилидер»: «Когда Куренков на кого-то злился, он темнел лицом, смуглел, отчего на лоб и щеки ложился вроде бы загар, похожий на степной. Он худел. И можно сказать, что становился маленьким». И здесь прием очевиден, — прием, особым образом увязывающий внешность героя и его внутреннее состояние, — абсолютно литературный. Именно он позволил добиться потрясающего по своей пронзительности финала, в котором жене Шурочке было достаточно после долгой разлуки увидеть мужа, чтобы «почувствовать, что больше его не увидит», — «лицо было темное. И тело темное». Маканин всегда математически точно схватывает формулу происходящего — именно она, продолжая метафору, оказывается основной при решении художественного уравнения.

«Коронная область писателя — не психология, а социальная антропология, «социальное человековедение», — писала о Маканине И. Роднянская в статье 1986 года «Незнакомые знакомцы». — Каждая индивидуальность имеет у него свои стойкие корни в специфическом слое и укладе»². Действительно, уравнения, предлагаемые писателем, всегда увязывают человека с его временем — неизменно исторически узнаваемым, — а затем предполагают некие действия — испытания новым временем. Кажется, что Маканин прошелся по всем послевоенным десятилетиям, показав людей, сформированных то послевоенными надеждами, которым не суждено было сбыться («Солдат и солдатка»), то искренними, порывистыми 60-ми («Один и одна»), которые сменились прагматичным, «мебельным» десятилетием («Старые книги»), то мутными 80-ми, давшими волю целителям («Предтеча») и антиутопическим фантазиям, в которых уже угадывались 90-е с их испытанием толпой («Лаз», «Квази», «Сюжет усреднения»). Способность отмечать вехи времени, ставить точный диагноз болезням, которыми обстоятельства заражают человека, всегда отличала маканинскую прозу.

Впрочем, даже в произведениях, в которых историческое время не выпирает, можно видеть тот же метод. Весьма показательна повесть «Где сходилось небо с холмами» — о судьбе композитора, выросшего в аварийном поселке, певческую традицию которого он развивал в своем творчестве. Однако чем дальше он продвигался в своем творчестве, тем более истощал саму традицию: «Разве ячменный колос, взрастая, не истощает почву? — так подумалось, и красивое это сравнение, про колос, задело и зацепило молодой ум». Вся повесть — о вызревании как будто случайно пришедшей в голову мысли внутри «молодого ума». Эта мысль раскрывается одновременно и чувством вины, и пониманием особого творческого механизма: «Он выхватывал глубинную народную мелодию, брал из куста, мелодии не живут в одиночку, — брал и выпячивал, вынимал ее нутро на обозрение всем, а потом доводил до такого блеска, что им не одолеть, не справиться — открыть рот и закрыть. Их голоса как бы угасали один за одним». В этом примере поэтика Маканина предстает в концентрированном виде, уже очищенном от необязательных усложнений: писатель фиксирует неконтролируемое произрастание в человеке сюжета, определяющего его судьбу, — то есть истинную, а не желаемую роль в мире.

За право исполнения этой роли в человеке, по Маканину, борются два начала — индивидуальное и «роевое». Так, музыкант Башилов черпает из «роевого», преодолевает его, вытаптывает, испытывает по отношению к нему чувство вины, стремится возродить его, организовав в родном поселке детский хор. Так, сюжет повести «Человек свиты» начинается с того, что герой почувствовал, как его за неведомый ему просчет исключили из теплого микросообщества, собравшегося вокруг руководителя предприятия. Одна за одной мучительно рвутся нити, связывающие с «роем», — и герой внезапно предстает никем: он был значим не собственной значимостью. На пике переживания потери, на пике пьяного индивидуалистического бунта он вдруг чувствует, что стал свободен. И засыпает прямо на улице, положив ногу на ногу, — чтобы было удобнее.

«Роен ты или не роен? — вот в чем вопрос, вот в чем для вас вся истина, — это отрывок из романа «Один и одна», из монолога «шестидесятника», остро чувствующего новизну 70-х, — вы, Игорь, сильны ройностью. Иметь деловых и помогающих друзей, жену с детьми, иметь ненавязчивую родню, иметь во всякой сфере умного своего человека — вот в чем постижение жизни, ее смысл, пришли иные времена, пришли иные племена <…> В сущности, все и вся у вас говорит одно: особенного не ищи, ни о чем особенном не думай, войди в рой, прилепись и будешь спасен. Рой сам найдет тебе и дело, и оправдание дела». Неиндивидуальное начало жизни для Маканина ни в коем случае не является социальной проблемой — эта тема всегда звучит не по-советски, экзистенциально. Удел «я» — его борьба с олицетворениями толпы, массы. Причем часто эта борьба — внутренняя: внутри человека сильно бессознательное искушение слиться с роем, сдаться толпе.

Такое испытание «я» приобретет максимальный масштаб в маканинском «Андеграунде».

Поэтика растворения в герое

Творческую эволюцию Маканина внимательному исследователю еще предстоит проследить. На способность писателя чуть ли не каждое десятилетие «убегать» в новую поэтику остроумно указал А. Агеев³. Мне хотелось бы подчеркнуть изменения, пришедшиеся на постсоветский период.

До этого времени автор почти не писал от первого лица. «Я» в произведениях появлялось, но, скорее, в качестве субъекта размышлений, участвующего в действии прежде всего фантазией, додумыванием. Постоянный образ маканинского «я» советского периода — совершенно ненавязчивый в качестве героя писатель Игорь Петрович. А вот начиная со «Стола, покрытого сукном и с графином посередине», появившегося в 1993 году и заработавшего «Русского Букера», «я» становится главным героем и центром новой маканинской поэтики. Этот ряд был продолжен «Андеграундом», затем еще не опубликованной полностью книгой «Высокая-высокая луна» и, наконец, «Асаном». На этой манере нужно остановиться чуть подробнее.

Образа автора в этой прозе уже нет, автор всецело играет на стороне героя, всматриваясь в пласты его сознания и подсознания, фиксируя даже непроговоренные мысли и ощущения. Соединяя в первое лицо сознание автора и героя, Маканин погружается в бесконечное настоящее, черпает из него, возможно, больше, чем нужно ленивому читателю, — и в результате докапывается до того, что в человеке первобытно, досовременно, но что «работает», двигает «здесь и сейчас». Точка зрения из настоящего разбивает все стереотипы, оживляет их свежим взглядом с его чувственной, грязноватой и простоватой конкретикой. Внутренний монолог этого «я» начинает казаться несколько избыточным и бесстыжим, однако само «я» — неисчерпаемым в способности трактовать и чувствовать настоящее. Примечательно, что «Ключарев-роман» — роман, собранный писателем из рассказов и повестей, объединенных одним героем по имени Ключарев, — заканчивается «Столом, покрытым сукном…» — вещью, написанной от имени первого лица, в котором фамилия героя не упоминается. Лаконичная поэтика предыдущего периода разомкнулась в космос внутреннего мира «я».

Роман «Андеграунд» начинается фразой героя о том, что, мол, кто бы читал Хайдеггера, если бы не перевод Бибихина. И далее герой показывается «притихшим на очередном здесь и сейчас», которое подкрепляется настоящим временем повествования. Конечно, философская формула немецкого мыслителя появляется здесь не случайно — на нее натолкнула новая поэтика.

У меня была возможность лично адресовать писателю вопрос о том, почему он предпочитает с некоторых пор не воспарять над героями и что он нашел в потрепанной философской формуле. «Здесь и сейчас — это лишь другое название индивидуальной неповторимости героя, — ответил Маканин. — Он потому и личность, что живет здесь и сейчас. Но именно поэтому он и не может быть схвачен взглядом сверху, взглядом, воспарившим над героем. Это бы сразу выдало автора. Это бы выдало его авторские претензии. Да и сами возможности его «лепки». Ключ к прочтению героя должен найти сам читатель, находясь в поминутно-примитивной связи с героем, то есть в связи здесь и сейчас».

Об «Андеграунде» сказано немало##См., например, Архангельский А. Где сходились концы с концами // Дружба народов. 1998. № 7; Немзер А. Когда? Где? Кто? О романе Владимира Маканина: опыт краткого путеводителя // Новый мир.

1. Об этом В. Маканин рассказывал в программе «Линия жизни» на телеканале «Культура». Стенограмма выступления находится по адресу: http://www.tvkultura.ru/news.html?id=142174.[↩]
2. Роднянская И. Б. Незнакомые знакомцы // Роднянская И. Б. Движение литературы. Т. I. М.: Языки славянских культур, 2006. С. 609. [↩]
3. Агеев А. Гражданин убегающий // Новый мир. 2007. № 5. [↩]