Фет как наследник антологической традиции

«…Я в Лувре, стоя перед Венерой Милосской, силился припомнить Ваше стихотворение, в котором сжалось и спряталось то, что каждый должен чувствовать перед этой статуей, перед ее всепобедной красотой, смотрящей вдаль…

Вы видите из этого факта, que nous nous entendons et nous nous sympatysons» ¹, – писал 6 (18) августа 1869 года А. А. Фету И. А. Гончаров. А в 1861 году Фет мог прочитать в февральской книжке журнала «Время»: «Мы знаем одно стихотворение, которое можно почесть… страстным зовом, молением перед совершенством прошедшей красоты и скрытой внутренней тоской по такому же совершенству, которого ищет душа, но должна еще долго искать и долго мучиться в муках рождения, чтоб отыскать его. Это стихотворение называется

«Диана». Вот оно:

ДИАНА

Богини девственной округлые

черты,

Во всем величии блестящей

наготы,

Я видел меж дерев над ясными

водами.

С продолговатыми, бесцветными очами

Высоко поднялось открытое чело, –

Его недвижностью вниманье облегло,

И дев молению в тяжелых муках чрева

Внимала чуткая и каменная дева.

Но ветер на заре между листов проник, –

Качнулся на воде богини ясный лик;

Я ждал, – она пойдет с колчаном и стрелами,

Молочной белизной мелькая меж древами,

Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,

На желтоводный Тибр, на группы колоннад,

На стогны длинные… Но мрамор недвижимый

Белел передо мной красой непостижимой.

Последние две строки этого стихотворения полны такой страстной жизненности, такой тоски, такого значения, что мы ничего не знаем более сильного, более жизненного во всей нашей русской поэзии» ². Так другой крупнейший писатель – Достоевский отзывался о фетовской «Диане».

Оба сочувственные признания романистов написаны в 60-е годы… Но возможно ли такое – чтобы в знаменитые, горячие шестидесятые«страстной жизненностью» полнились… антологические стихи? Антологические – значит, далекие от живой реальности, от современности с ее страстями. Антологические – значит, слишком условные, именно так, например, воспринимал их Л. Толстой (отбирая после смерти Фета его стихи для «Посредника», Л. Толстой, по воспоминаниям В. Лазурского, отвергал «стихотворения анакреонтического рода, сверкающие античной красотой, говоря, что эта красота слишком условна» ³). Однако и глашатай новой, трезвой эпохи Некрасов перед «Дианой», что называется, руками развел: «Всякая похвала немеет перед высокою поэзиею этого стихотворения, так освежительно действующего на душу» ⁴.

После Некрасова тургеневская пометка на полях «Дианы»: «chef d’oeuvre» ⁵ – не удивляет. А о восторгах В. П. Боткина и А. В. Дружинина говорить не приходится: для эстетических воззрений Фета они – люди «свои»…

Почему же «Диана», созданная еще в 1840-е годы, оказалась столь жизнестойкой, вернее жизнеспособной? И почему этот антологический шедевр Фета возник именно в 40-е годы – время ломки обветшалых поэтических традиций, мучительного самоопределения индивидуальностей, отзывчивых на социальный заказ, чутких к социальной боли? Что значили для самого Фета и для его современников, смотревших на искусство древних его глазами, уроки классики?

Не случайно приходит на ум это слово – «уроки». В русской поэзии уже давно существовала школа пластики и изящества – школа античности. Фет вошел в нее рядовым учеником, как входили в рисовальные классы копировать антики ученики Академии художеств. Наиболее одаренные кончали бунтом, предпочитая гипсовым слепкам негармоничную, зато теплокровную натуру. Но руку набивали на классических пропорциях, на изучении анатомии тела.

Параллель с живописью возникает естественно: и поэзия, и пространственные искусства часто черпали вдохновение из одного источника – созерцания скульптуры (из этого источника явились наивысшие антологические достижения Пушкина, а вслед за ним и Фета). «Ученики» должны постигнуть идеал, провести его через свою душу. Эстетический идеал, который неизбежно приобретает характер нравственный. А постигнув его, могут выходить в жизнь и творить сообразно со своими склонностями и способностями. Такая программа вполне соответствовала взглядам Фета, упорно ратовавшего за классическое образование⁶.

Разработка антологических мотивов была одной из устойчивых традиций в истории русской поэзии XVIII-XIX веков. Эта устойчивость, живучесть антологического стихотворения, его умение приспосабливаться к сменам поэтических эпох достойны интереса. И не всегда приходится говорить об известном «античном карнавале». Рядом с чисто условным миром мифологических героев, использующих фразеологию XIX столетия, возникает такое истинно оригинальное, самоценное явление, как антологическая поэзия Пушкина 20-х и 30-х годов. К ней примыкают опыты Фета в антологическом роде, некоторые произведения Майкова.

Антологическим стихам обычно придается значение периферии в развитии поэзии. Однако миссия у них особая. Именно миссия. Как метко выразился Белинский, в антологии надо усматривать ту «всемирную мастерскую, через которую должна пройти всякая поэзия в мире, чтоб научиться быть изящною поэзиею» ⁷.

Искусство античности по-прежнему воспринималось как идеал, образец и норма. Мифология Древней Греции виделась словно изваянной прекрасным резцом, эстетически-возвышенной. В действительности же, как пишет исследователь античности С. Аверинцев, «греческий миф совсем не «красив» и не «благороден» в том смысле, в котором употреблял эти слова классицист XIX века; здесь точно такой же избыток зверской жестокости, щемящего страха, гротескной непристойности, как и во всякой невыдуманной мифологии… За каждой «солнечной», «жизнеутверждающей», «пластичной» картиной греческого мифа открываются темные и пугающие глубины» ⁸.

Но и в своем, пусть ложном, виде античная мифология решала в русской поэзии немаловажные задачи. Подражание прекрасным образцам, предусмотренное эстетикой классицизма, предромантическая анакреонтика, республиканские идеалы декабризма, облаченные в римскую тогу, игривый стиль лицейской стихотворной переписки, насыщенной мифологическими реминисценциями, античный колорит как один из видов романтической экзотики – вот лишь некоторые линии, которые можно наметить в истории формирования антологического стихотворения. Они прослеживаются в поэзии конца XVIII-первой трети XIX века, их наличие и нередко сосуществование понятно в эпоху бурного самоопределения и расцвета русской литературы, во времена ее «золотого века». Однако в 40-е годы, когда происходит активное утверждение эстетики реализма, когда формируются и побеждают художественные принципы «натуральной школы», кажется нелогичной новая вспышка «пьес в антологическом роде». Тем не менее антологические стихи Фета и Майкова привлекают благосклонное внимание критики. Но антологический жанр вряд ли вызвал бы одобрение у современников «натуральной школы», если бы воспринимался в духе прежней романтической поэзии. Как известно, первые сборники Фета и Некрасова, вышедшие в 1840 году и в основном построенные на перепевах романтических штампов «под Бенедиктова», восторга у читателей не вызвали.

Белинский называет антологические стихи «поучительным фактом литературы» ⁹. Высшим достижением этого жанра в России он считает антологические стихи Пушкина. По степени приближения к ним, как к образцам, критик определяет русскую антологическую традицию и дальнейшую ее жизнеспособность видит в равнении на Пушкина. Если учесть, какое громадное значение Белинский придает в эти годы творчеству Пушкина, становятся очевидными мотивы оценки и антологических стихов. Белинский постепенно группирует прельщающие его признаки этого жанра, сообщая им явную направленность, единство: пластичность, рельефность, скульптурность, ощутимость, гармоничность, соразмерность, точность, четкость, ясность, определенность, живописность, зримость и т. д. Без сомнения, эти признаки говорят о реалистических тенденциях, которые проявлялись в жанре.

Теперь мы можем сделать вывод об антологическом жанре начала 40-х годов как по-своему переходном к «натуральной школе», «натуральному» методу, который сам по себе совпадал с методом описания в антологическом стихотворении (в том числе и в описании нравов), но полярно расходился с ним в выборе предмета изображения.

И там, и тут соблюдалась «верность натуре», но в одном случае натурой служила гармонически-спокойная окаменевшая древность, а в другом – живая и чаще всего кричаще-дисгармоническая действительность.

1. Что мы друг друга понимаем и друг другу сочувствуем (франц.), – И. А. Гончаров, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, Гослитиздат. М. 1955, стр. 420.[↩]
2. »Ф. М. Достоевский об искусстве», «Искусство», М. 1973, стр. 84 – 85. [↩]
3. »Л. Н. Толстой и художники», «Искусство», М. 1978, стр. 122. [↩]
4. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, Гослитиздат, М. 1950, стр. 336.[↩]
5. А. А. Фет, Полн. собр. стихотворений, «Советский писатель», Л. 1959, стр. 751[↩]
6. См. его статью «Два письма о классическом образовании», – «Литературная библиотека», 1867, т. V, кн. 1 и 2. Другой, противоположной школой был фольклор. У него тоже была своя, совсем иная система ценностей, своя традиция, своя теория и практика, свои «педагогические» приемы – методы воздействия на слушателя и читателя.[↩]
7. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, Изд. АН СССР, М. 1955, стр. 224.[↩]
8. »Идеи эстетического воспитания», т. I, «Искусство», М. 1973, стр. 118. [↩]
9. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 230.[↩]