Истоки, история, современность

Сурен Агабабян, Образы и стили армянской литературы, «Советакан грох», Ереван, 1980, 261 стр.

Статьи, включенные в новый сборник Сурена Агабабяна, охватывают не только историю советской армянской литературы, но и некоторые узловые моменты ее дореволюционного развития. Книга начинается статьями, посвященными творчеству О. Туманяна, А. Исаакяна, армянской литературе начала XX века. Но и в этих работах С. Агабабян остается верен главной своей привязанности – литературе Советской Армении, сегодняшнему литературному процессу. Обращаясь к творчеству крупнейших писателей прошлого, критик тем самым исследует предысторию советской армянской литературы, без правильного понимания которой трудно разобраться в сегодняшних литературных проблемах.

Идея исторической преемственности красной нитью проходит через всю книгу. Даже в самых «современных» статьях С. Агабабян то и дело возвращается к истокам, к истории, к традициям. Это постоянное стремление видеть явления советской литературы в исторической перспективе – одно из самых ценных качеств рецензируемой книги. Тем более ценное, что желание и умение рассматривать сегодняшнюю литературу в ее многообразных исторических связях и перспективе, к сожалению, отнюдь не числится ныне среди сильных сторон армянской критики и литературоведения. Безусловно, прав С. Агабабян, когда пишет: «…Подводя итоги, определяя перспективы, мы, критики, нередко стоим на слишком узком плацдарме и видим только день сегодняшний, современность подменяем сиюминутностью. Однако существует старая истина – нельзя верно оценить настоящее, забывая о прошлом: взгляд в прошлое позволяет увидеть эту самую перспективу, верно определить масштаб современных явлений искусства» (стр. 210).

В статье «Новое эстетическое качество армянской литературы», посвященной литературе начала XX века, которая стала непосредственной предшественницей советской армянской литературы, автор подчеркивает: «Обычно новое качество эстетики связывают исключительно с пролетарским течением в литературе. Эта точка зрения сужает масштабы эстетических поисков литературы и ограничивает большое историческое явление – сферу воздействия социалистической идеологии» (стр. 9). Это замечание, на наш взгляд, имеет важное методологическое значение, причем оно не остается голой декларацией, а обрастает плотью в конкретных разборах и размышлениях о явлениях литературного развития после Октября.

В размышлениях о сегодняшнем дне армянской литературы тема традиций и преемственности звучит особенно остро. Не раз случалось, говорит автор, когда новое литературное поколение, стараясь избежать проторенных путей, эпигонства, побуждаемое желанием быть современным, в своих поисках нового слова в искусстве пренебрежительно относилось к национальным традициям, к тем незыблемым принципам, без которых трудно себе представить само существование литературы. Это вызывало, да и сейчас продолжает вызывать тревогу. Многие молодые поэты, увлеченные поисками новшеств, не смогли пока создать подлинно значительные произведения, отвечающие духовным запросам народа. Их стихи подчас просто «нечитабельны». Эта поэзия не только не имеет, но, кажется, и не ищет отклика в душе читателей.

Нужно сразу же оговориться, что пафос огульного отрицания чужд выступлениям С. Агабабяна. В его размышлениях чувствуется прежде всего озабоченность, тревога «о перспективах нового поколения»: оно «еще не сказало своего нового слова, понимая под этим поэтическое содержание. Пока мы не видим на поэтической арене таких произведений нового поколения поэтов, которые могли бы заразить читателя своим эмоциональным зарядом, держать его в сфере эмоционального влияния» (стр. 198). Это – из статьи «Облик современной поэзии», которая остро ставит назревшие вопросы литературного развития. С самого начала критик формулирует свое отношение к проблеме традиции и новаторства: поэзия «осваивает новый опыт истории, черпает в сути исторической эпохи ресурсы своего существования, свою правду». Но, с другой стороны, поэзия «является самой, быть может, «охранительной» сферой духовной деятельности и чтобы оставаться таковой, нуждается еще в одном – в непоколебимой верности основам поэзии, то есть ее родовым, наследственным признакам» (стр. 174).

В свете этой установки большой интерес представляет анализ творчества Паруйра Севака. Являясь центральной фигурой армянской поэзии 60-х годов (да и после смерти оставаясь в центре литературных дискуссий 70-х), Севак стал одним из «главных героев» книги Агабабяна. И в отдельной статье о нем («Радость узнавания»), и в других статьях, размышляя о путях развития армянской поэзии, критик в первую очередь обращается именно к богатому творческому опыту Севака.

Севак закономерно воспринимался современниками как истинный поэт-новатор. С первых же своих поэтических опытов он смело шел против течения, против уже каменеющих традиций и канонов. И в своих теоретических размышлениях молодой Севак говорил о необходимости новых путей, о необходимости собственного голоса. Вдумчивый взгляд критика безошибочно определил в новаторской поэзии Севака ту традицию, ту лишне армянской поэзии, которую он продолжил и развил. Эту линию С. Атабабян называет «линией Нарекаци».

В отличие от многих критиков, которые не сразу поняли значение творчества Севака и в его лице видели «разрушителя» поэзии, С. Агабабян не только по достоинству оценил его, но и подметил все принципиальное значение традиций в его творчестве. Казалось бы, «линия Нарекаци» (пользуясь определением автора) была предана забвению за ненужностью. Севак же обнаружил в ней нечто в высшей степени созвучное нашему времени и органически близкое своему дарованию. Отсюда и начиналось его новаторство. Еще в молодости среди поэтов, особенно близких ему, Севак называл западноармянского поэта Сиаманто и Маяковского, – этот ряд Агабабян дополняет именем Уолта Уитмена. Из современных поэтов в разговоре о Севаке упоминаются Э. Межелайтис и А. Вознесенский. Таким образом, вполне определенно очерчиваются контуры традиций, армянской и мировой, в русле которых творил Паруйр Севак. И нельзя не сказать, что поиски литературной родословной крупнейшего новатора современной армянской поэзии имеют отнюдь не только академическое значение. Этот урок творчества Севака – один из главнейших, которые предстоит усвоить поэтам нового поколения.

Из наблюдений над поэтикой Севака особенно перспективным кажется следующее: Севак видел «главное в постижении Человека, в первую очередь, в раскрытии его внутреннего мира, а последний рассматривая не как завершенный, ставший шаблоном образец, а как подчиняющееся законам борьбы, непрерывно обновляющее и обогащающее явление» (стр. 151). И в этом Севак был очень близок ко многим течениям современной литературы, делающим центром внимания меняющийся, незавершенный образ человека. Эта характеристика заслуживает дальнейшего углубления и уточнения.

Правда, вряд ли можно согласиться с С. Агабабяном, когда он утверждает, что «главная проблема поэзии Севака – поиски эпического единения человека и мира» (стр. 181). В другом месте С. Агабабян говорит о «драматической форме его стихотворений.., которая возвращает нас в сферы народного эпического мышления» (стр. 216). Нам кажется, что в данном контексте термин «эпическое» имеет скорее оценочный смысл и лишен четкого терминологического содержания. Когда мы соотносим Туманяна и народное мышление, то для этого мы, безусловно, имеем основания – поэтика Туманяна во многом зиждется на традициях народного эпического мышления. Но можно ли то же сказать о Севаке (и о других поэтах той же традиции)? Видимо, понятие эпичности толкуется тут слишком широко, что, впрочем, свойственно многим выступлениям нашей критики.

Группа статей посвящена проблемам армянской советской прозы. Из них хотелось бы в первую очередь выделить статью «На пути к синтезу. А на какой основе?». Она является откликом на дискуссии последних лет. В ней С. Агабабян часто обращается к опыту литератур других республик, особенно к русской литературе. С другой стороны, и здесь много внимания уделяется проблеме национальных традиций. Литературное развитие, подчеркивает критик, – единая цепь, и корни сегодняшних явлений – в недрах истории. Во взаимодействии национальных традиций и нового художественного мышления и развивается армянская проза.

Сила С. Агабабяна в трезвости оценок. Критик соглашается с выводом Е. Сидорова: «Ослабело романное мышление». Развивая эту мысль, автор книги разбирает произведения как русских авторов (Г. Бакланов), так и армянских (З. Халафян). Нам кажется верным суждение С. Агабабяна о романе З. Халафяна «Год, год, год…». Это, как пишет С. Агабабян, «произведение, несомненно, талантливое и во многом отличающееся от тех «панорам», от тех вялых сочинений, которые по недоразумению еще называются романами» (стр. 205). Но как достоинства, так и недостатки этого романа указывают на некоторые общие тенденции развития армянской прозы. Размышляя о том, что мешает главному герою романа стать истинно романным героем, С. Агабабян говорит о «заданности», «запланированности». «Его (героя. – А. Е.) внутренняя жизнь не течет «сама», естественно, а регулируется «волшебной палочкой» автора… Его думы, его переживания, его размышления о прошлом (роман имеет форму монолога-воспоминания), наслаиваясь друг на друга, «создают количество», но не качество. Да и остальные герои связаны с судьбой главного героя внешне, а не внутренне. А там, где отсутствует внутреннее взаимодействие, исчезает и действие» (стр. 206). Все эти недостатки романа Халафяна в той или иной мере свойственны многим произведениям современной армянской прозы и характеризуют то самоё «ослабление романного мышления», о котором идет речь. В то же время исследователь полемизирует с теми авторами, которые считают ослабление романного мышления и эпичности глобальными закономерностями литературы XX века. С. Агабабян утверждает, что, наоборот, происходит «романизация» и других литературных жанров. Здесь армянский критик не одинок. Он ссылается на выступления других авторов, в частности цитирует А. Марченко. Но тут, как нам кажется, ему опять не хватает терминологической четкости. Что такое «романизация» рассказа, «романизация» поэзии? И как соотносится «романизация» с «эпизацией», равнозначны ли эти термины? Ведь, действительно, роман и романизация – понятия почти безбрежные, охватывающие весьма разнородный круг явлений. И вряд ли мы откроем Америку, если скажем, что не всякий роман эпичен и в этом случае эпичность тоже не должна восприниматься оценочно. Впрочем, сам С. Агабабян с полным основанием считает, что в разработке этих вопросов теория «еще довольно сильно отстает» (стр. 211). Действительно, все эти вопросы пока не имеют более или менее однозначного ответа, и все спорные мысли С. Агабабяна отражают теоретическую нечеткость в данной области.

В этой же статье много говорится о творчестве Гранта Матевосяна. Вполне справедливо критик ставит рядом имена Севака и Матевосяна, тем самым подчеркивая значение этого писателя в развитии современной армянской прозы. Матевосян тоже явился новатором. Его произведения вызывали острейшие споры, и С. Агабабян был среди тех, кто сразу понял, оценил и поддержал его.

Критик рассматривает творчество Матевосяна в контексте сегодняшней прозы. Он несомненно прав, говоря о «язычески-фантастически-сказочном дыхании его (Г. Матевосяна) художественных структур». В этой же статье автор пишет об «острых духовных драмах», происходящих в «деревенских пасторалях» Матевосяна. Уже это сочетание – «деревенская пастораль» и «острые духовные драмы» – очень многое говорит о своеобразии творчества Матевосяна. Именно в этом неожиданном драматическом сочетании выражается та тоска по эпичности, о которой говорил в своей статье Л. Аннинский («Литературная Армения», 1971, N 7 – 8; на нее ссылается С. Агабабян). Но, на наш взгляд, все эти характеристики ещё не говорят о романности мышления писателя. Не стоит подводить его напряженно размышляющий мир под категорию романности. Этот мир в своем собственном качестве достаточно глубок и значителен.

Нам кажется, прав С. Агабабян, утверждая, что «поэтика прозы Г. Матевосяна определяется стремлением к раскрытию большого, общего, к символизации явлений» (стр. 213). Опираясь на соответствующие элементы национальной словесности, Матевосян именно этой стороной своего творчества близок к новым веяниям прозы. Но тут же С. Агабабян добавляет: «В этом смысле Г. Матевосян продолжает линию Туманяна, линию «романизации» художественного отражения, где явления жизни написаны не мелкой вязью, не миниатюрно, а взяты крупно, синтетично и «барельефно». Но ведь мир Матевосяна принципиально отличен от мира Туманяна (несмотря на всю нескрываемую любовь Матевосяна к великому предшественнику), и иначе не могло быть. И эпохи очень разные, и творческиэ индивидуальности. Поэтому и символизация, и «барельефность» изображения у каждого свои. Связи Матевосяна с традицией, на мой взгляд, здесь слишком выпрямлены.

Говоря о поэтике прозы Акселя Бакунца, С. Агабабян пишет: «На пути поисков соответствия эстетического идеала и поэтического мастерства поэтика прозы Бакунца волей-неволей пришла к поэтике прозы Ов. Туманяна» (стр. 117). На наш взгляд, С. Агабабян тут противоречит сам себе. Его же собственный анализ творчества Бакунца, проведенный в статье «Аксель Бакунц. Поэтика прозы», говорит о том, что эта поэтика, будучи качественно новым явлением, соотносилась с разными стилями, весьма далекими от поэтики Туманяна. «Конечно, – пишет автор, – в поэтике Бакунца нельзя не обнаружить устойчивых черт, уходящих своими корнями к пламенному поэтическому строю «Истории» Егише, эпической широте исторических летописей, лапидарной описательности средневековых миниатюр, роскоши стиля армянских преданий. Все это веками выкристаллизованное мышление входило в стилевой строй бакунцевских творений, составляя ту самую традицию, которая шла от своеобразия армянской прозы» (там же). Весьма интересное и плодотворное, на наш взгляд, наблюдение. Но тогда мы должны признать, что традиции Туманяна были одним, притом не главным, из элементов, которые, пройдя через горнило творческой индивидуальности Бакунца, составили его поэтику.

Впрочем, сближение Туманян – Бакунц – Матевосян далеко не случайно; и то, что С. Агабабян назвал эту проблему, – его заслуга. В упомянутой уже статье критик убедительно вскрывает некоторые элементы поэтики Бакунца, восходящие к Туманяну. Но дело не только в этих элементах. Туманян положил начало сильному течению армянской прозы, связанному с деревней и глубоко отражающему важнейшие проблемы жизни народа. Бакунц и Матевосян, каждый по-своему, достойно продолжили эту линию. Но сейчас уже мало обозначить проблему. Необходимо вдумчивое и всестороннее ее изучение с учетом момента развития. Все писатели, о которых идет здесь речь, глубоко отличаются друг от друга, и нельзя не видеть, что эти различия отражают определенную тенденцию исторического развития литературы. В качестве первого стилевого и содержательного признака этого развития можно было бы назвать усиление субъективного начала, которое от эпического, несубъективного мира Туманяна, через пронизанный лиризмом мир Бакунца, привело к принципиально субъективному голосу Матевосяна. Но это мнение можно выдвинуть пока только в качестве гипотезы. Тут необходимы серьезные исследования, И одним из сильнейших толчков к такой работе являются статьи С. Агабабяна.

Объем рецензии не позволяет более подробно остановиться на очень ценной работе автора, посвященной поэтике Бакунца. Это, насколько нам известно, первое более или менее развернутое исследование, посвященное поэтике крупнейшего прозаика Советской Армении. Здесь масса интересных, глубоких наблюдений над сюжетом у Бакунца, над его художественным словом, живописностью его стиля (значение цвета и линии в его образе мира) и т. д.

Вне нашего обзора остались и некоторые другие интересные статьи и рецензии, включенные в данный сборник. Мы сознательно ограничились анализом нескольких стержневых вопросов, исследуемых критиком.

В заключение остается только добавить, что выступления С. Агабабяна всегда отличаются страстностью и принципиальностью, широтой мышления, что в полной мере проявилось и в рецензируемом сборнике.

г. Ереван