Эволюция романтической поэтики

Ю. В. Манн, Поэтика русского романтизма, «Наука», М. 1976, 375 стр.

Действительное содержание книги Ю. Манна и уже, и – одновременно – шире ее заглавия. Предметом исследования в ней является, в сущности, лишь одна категория поэтики – категория конфликта, рассмотренная главным образом на материале русской романтической поэмы, драмы и повести 1820 – 1830 годов. Однако конфликт представляется автору не в виде одного из «слоев», или «уровней», художественной структуры, но как ее стержень, ее организующий центр – как узловая категория поэтики, неразрывно связанная с содержанием литературного произведения.

Разъясняя и обосновывая – в небольшом вводном разделе – свои исходные теоретические позиции, Ю. Манн отмечает, в частности, «очень важное методологическое свойство» художественного конфликта: он «соотносит и координирует разнообразные моменты в различных плоскостях художественной структуры. И он создает ту повторяемость сочетаний, ту вариантность моментов, которые одно время принято было называть доминантой художественного явления и которые на языке более простого, повседневного эстетического обихода определяются как своеобразие художественного явления» (стр. 16). Перейти от описания отдельных уровней художественной структуры к постижению общих законов организации литературного произведения – такова теоретическая «сверхзадача» рецензируемого труда.

Романтический конфликт, по мысли Ю. Манна, предполагает исключительность центрального персонажа произведения, особое его положение по сравнению с другими действующими лицами, которое «закреплялось рядом более или менее устойчивых моментов – описательных, сюжетных и композиционных» (стр. 32). Этой цели служили и описание его внешности, и утверждение его превосходства над окружающими, и особая значимость в судьбе и мироощущении героя высокой любовной страсти. Но самой главной, самой существенной чертой романтического героя автор книги считает его отчуждение от других людей, от общества в целом – отчуждение, принимающее обычно чрезвычайно резкие, крайние формы: бегства, изгнания, преступления, мести. Именно не какие-либо духовные и моральные качества персонажа, взятые сами по себе, «но его способность пережить определенный духовный процесс – процесс отчуждения, с более или менее повторяющимися типическими стадиями (наивно-гармонические отношения вначале, разрыв с обществом, бегство и т.д.)» (стр. 366 – 367) – вот что составляет важнейшую специфическую особенность романтического конфликта, которая и определяет всю его структуру, основу его «конструкции».

Анализируя большой материал, Ю. Манн убедительно доказывает, что выявленная им основа романтического конфликта отличалась в русской литературе замечательным постоянством и устойчивостью. А в то же время в разных жанрах, в творчестве разных писателей, наконец, в отдельных произведениях она претерпевала разнообразные модификации, подвергалась постепенному видоизменению, усложнению и переработке.

Первая часть книги посвящена почти исключительно поэме – ведущему жанру русского романтизма. Здесь хорошо показано, как под воздействием Пушкина в русской литературе сформировался и утвердился особый тип романтической поэмы, существенно отличный от байроновского образца. В произведениях Рылеева, Козлова, Вельтмана и ряда других, менее значительных литераторов черты угрюмого демонизма, превосходства над окружающими, тотального разочарования и отчуждения от общества были выражены значительно слабее, нежели у Байрона, намного смягчены по сравнению с ним. В то же время отмеченные особенности и видоизменения не затрагивают, по мнению автора исследования, самой сути, самой основы романтического конфликта, и это позволяет рассматривать произведения названных авторов как явления подлинно романтические, как «типологически закономерный и единственный в своем роде феномен русского романтизма» (стр. 138).

Четко очерченные контуры конфликта романтической поэмы в целом служат автору как бы фоном, на котором ярче раскрывается новаторство и своеобразие крупнейших поэтов эпохи: родоначальника русской романтической поэмы Пушкина, шедшего своим, особым путем Баратынского, завершителя романтической традиции Лермонтова, – значимость их вклада в разработку данного жанра.

Так, пушкинским поэмам свойственна большая сложность основного конфликта и всей сюжетно-психологической ситуации произведения. Центральный персонаж «южных поэм» переживает, как правило, двойное отчуждение: от общества, из которого он бежал, и от своего нового окружения. С другой стороны, судьба героя у Пушкина соотносима обычно с судьбой – автора – как аналог и параллель. Все это вместе взятое многократно усиливает эффект романтического отчуждения. Иной путь усиления романтического конфликта избирает Баратынский. Центральное место в его поздних поэмах занимает не бегство героя от общества (оно отодвинуто в предысторию), но его возвращение, его попытка вновь наладить свои отношения с окружающими. Неизбежный крах этих попыток знаменует неразрешимость трагических противоречий между героем и другими людьми, необратимость процесса отчуждения. Наконец, в «Демоне» и «Мцыри» Лермонтова наблюдается предельное обострение конфликта. Всеобщность отрицания и неприятие всего сущего достигает здесь байроновской высоты и силы, принимает субстанциональный характер.

Проследив эволюцию романтического конфликта в пределах одного жанра, Ю. Манн показывает также и его развитие на междужанровом уровне. Наметившийся в предромантической и романтической лирике – в виде системы устойчивых лирических оппозиций, – первоначально сложившийся и оформившийся в лоне романтической поэмы, где он был оснащен «множеством туманных намеков, недомолвок, умолчаний как в части предыстории центрального персонажа, так и в основном течении событий» (стр. 249), романтический конфликт обретает новые черты в жанрах драматических и повествовательных. Во второй части книги и рассмотрена эволюция романтической прозы и драмы, представляющая «продолжение и обогащение той системы поэтики, которая сложилась на почве лирики и поэмы» (стр. 235).

На обширном и подчас малоизученном материале (повести А. Бестужева-Марлинского, Полевого, Погодина, Павлова, Гоголя, драматические произведения юноши Лермонтова, Белинского, Хомякова, Кукольника и др.) здесь прослеживается дальнейшая судьба романтического конфликта: его бытовая конкретизация и социальное заострение, его модификация при соприкосновении с темой исторической и народной, постепенное усложнение его структуры от конца 1820-х к рубежу 1830 – 1840-х годов.

С другой стороны, большая определенность романтического конфликта в прозе и драме отдаленно предвещает уже наступление эпохи реализма. И эта связь с реализмом особенно ярко проявляется в иронической обработке и преодолении романтической традиции («Дурацкий колпак» Филимонова, «Ижорский» Кюхельбекера), а также – в возникновении начатков диалогического конфликта, когда герою-романтику едва ли не на равных противостоит в качестве оппонента герой иного склада – носитель житейской мудрости, человек с трезвым умом и охлажденным сердцем (Дмитрий Калинин и Сурский в юношеской драме Белинского, Арбенин и Белинской в «Странном человеке» Лермонтова). Их противостояние предвосхищает отчасти собственно диалогический конфликт в произведениях «натуральной школы» (Александр и Петр Адуевы в «Обыкновенной истории»).

Такова – в самых общих чертах, в самом сжатом и схематическом виде – суть развиваемой Ю. Манном концепции, концепции тщательно разработанной.

Как видно, эволюция романтизма представлена в книге словно изнутри – с точки зрения собственно литературных закономерностей, изучать которые (и это становится сейчас все яснее) столь же необходимо и важно, как и воздействие на искусство социально-исторических факторов.

Но книга Ю. Манна привлекает не только своей концепцией.

По ходу изложения автор высказывает свежие, интересные соображения и замечания относительно текстов отдельных произведений, вдумчиво и проницательно их анализирует. Это в равной мере относится и к произведениям малоизученным, и к тем, которым посвящена обширная научная литература. Отметим, в частности, рассуждения о роли так называемой «вторичной ситуации» в «Кавказском пленнике» (пленение и рабство героя в краю, куда он бежал в поисках свободы), анализ рассказов старого цыгана о Мариуле и о сосланном Овидии, раскрытие философско-символического смысла последней из «южных поэм», характеристику женских образов в «Бале» и «Наложнице» Баратынского.

Едва ли не лучшие страницы книги посвящены лермонтовскому «Мцыри» – произведению, основательно и глубоко изученному нашими литературоведами (достаточно вспомнить хотя бы работы А. Соколова, Д. Максимова, Ю. Лотмана). И тем не менее Ю. Манну удалось прочесть его как бы заново. Своеобразие поэмы он видит в том, что обычное для романтизма бегство героя из цивилизованного общества в естественную среду является для Мцыри также и возвращением на круги своя – в мир, близкий ему и изначально, в привычные и единственно возможные для него условия существования. Эта совмещенность, неразличимость ситуаций бегства и возвращения и дает, по мысли исследователя, ключ к пониманию тончайшей игры противоположностей в тексте произведения, открывает диалектику смысла лермонтовской поэмы. Теоретическая основательность, строгая концептуальность, глубокое проникновение в суть и смысл художественного творения, – сочетанием всех этих достоинств и обусловлена ценность нового исследования о русском романтизме.

Изложение в книге ведется неспешно, словно в замедленном темпе. Ее автор тщательно взвешивает аргументы, стремится к возможно более полному, всестороннему и убедительному обоснованию каждого тезиса. Такая осмотрительность, такое бережное и совестливое отношение к истине не может, разумеется, не импонировать, ибо встречается в нашей науке далеко не всегда. И дело тут, по-видимому, не просто в научной добросовестности исследователя, но и в его невысказанном убеждении, что истина сложна и многогранна, что художественное произведение менее всего поддается плоскому, однозначному истолкованию. Каждым своим наблюдением, каждым обращением к тексту он как будто напоминает читателю: не спешите с выводами, всмотритесь внимательнее, все не так просто, как может показаться на первый взгляд, как порой мы привыкли думать, как считалось ранее.

Иногда, к сожалению, эта осторожность и боязнь односторонности, упрощения выглядят чрезмерными и мешают автору остро и резко сформулировать свои опорные положения. Скажем, Ю. Манн признает, что русский романтизм был явлением сложным, синтетическим, своего рода сплавом романтических начал с началами неромантическими. Согласен он, кажется, и с тем, что собственно романтические начала были выражены в русской литературе относительно неполно и слабо. Недаром ведь приводит он остроумную фразу Белинского о герое Козлова, который столько же похож на героев Байрона, сколько мальчик, задавивший бабочку, на человека, взорвавшего целый город (см. стр. 127).

Сочувственно цитирует он и другое высказывание Белинского: русский романтизм – это добряк, не понявший ни мрачного гения Байрона, ни всеобщности его разочарования (см. стр. 121 – 122). Все это, думается, позволяло прийти к более смелым и решительным выводам касательно природы русского романтизма и его отношения к романтическому движению на Западе, а не ограничиваться, как сделано в книге, несколько неопределенными и расплывчатыми формулами о «тончайшем соприкосновении и взаимодействии» в нем противоположных тенденций (см. стр. 138).

При всей тщательности аргументации Ю. Манна отдельные его утверждения выглядят все же недостаточно доказательными, спорными. Анализируя, например, пушкинских «Цыган», автор приходит к мысли о том, что «вина» Алеко и цыганского табора, так сказать, обоюдна: «И если, с одной стороны, «цивилизация» не выдерживает критериев бедной вольности, то, с другой стороны, вольная стихия не может дать «сыну цивилизации» идеального переживания гармонии и счастья… Земфира не может не измениться, и эта перемена не может не сокрушить Алеко» (стр. 85). По-видимому, данный вопрос невозможно решить, оставаясь в границах одного произведения или даже одного жанра. Если же поставить «Цыган» в связь с другими произведениями Пушкина, и прежде всего с его лирикой, станет ясно: неизменность любовного чувства отнюдь не казалась Пушкину безусловным благом, не входила в состав его нравственного идеала. И потому вряд ли поэт мог винить своих героев за то, что они изменчивы и свободны в своих чувствах, в своих душевных порывах.

Трудно согласиться и с утверждениями Ю. Манна о том, что Мазепа, герой поэмы Рылеева, «в большой мере дублирует Войнаровского, но дублирует в более традиционном, байроновском варианте» (стр. 141), что поэт «идеализировал реального Мазепу» (стр. 111). Как же объяснить в таком случае хорошо известный факт: все без исключения рылеевские характеристики Мазепы (в том числе и в художественных текстах) были резко отрицательными? Украинский гетман всегда служил поэту-декабристу образцом вероломного политика, коварного и бесчестного исторического деятеля. Напротив, пафосом, одушевляющим творчество Рылеева, неизменно было утверждение нравственной чистоты борца за свободу. Идеалом подлинного гражданина и является в поэме ее заглавный герой. Мазепа же, надо думать, не дублирует Войнаровского, но контрастирует с ним.

Изучение русского романтизма продвинулось за последние годы далеко вперед. Обстоятельное и серьезное исследование Ю. Манна может служить тому одним из подтверждений.