Этическое и эстетическое

Прописи вообще полезны. Не будь их, составители букварей испытывали бы кризис жанра.

Но художественной литературе пафос общих мест, страсть к взлому открытых дверей решительно противопоказаны. Эта истина сама у нас на глазах постепенно становится прописной.

Сегодня от художника требуется особая верность принципу «езды в незнаемое». И наша литература весьма активно откликается на это требование.

Конечно, и сейчас со страниц книги нередко смотрит замешенное на прописях интеллектуальное благодушие автора, но воспринимается оно уже как некий анахронизм.

Не раз отмечалось, что наши писатели все чаще стремятся к острой постановке нравственно-философских проблем и вместе с тем стараются форме дать щедрую дань, укрепить (иногда расширить) свою художественную, платформу, повысить ее «грузоподъемность».

Двуединость этической и эстетической линий творческого накала может стать залогом больших художественных открытий. Случается такое, конечно, далеко не всегда. Но даже неполное или не слишком счастливое совмещение этих двух линий заслуживает пристального внимания критики.

1. ОСМЫСЛЕННО ЖИТЬ В ИСТОРИИ

В былые времена критика любила выдавать свидетельства о глубокой интеллектуальности литературным персонажам, «думавшим» авторитетными цитатами и привычно подгонявшим живые факты под готовые формулы. Грубая имитация умственной деятельности нередко принималась за ее могучий разворот.

Изъятию таких свидетельств из обращения немало способствует интеллектуальный герой сегодняшней литературы.

С одним из них нас знакомит В. Воеводин. Центральное лицо его романа «Покоя нет», повествующего о трудной поре коллективизации, – партийный работник Илья Лемехов, человек, неизменно находящийся на переднем крае борьбы за социализм. При этом поток повседневных дел никогда не накрывает Лемехова с головой, не становится для него заедающей «текучкой». Герой В. Воеводина напряженно и честно размышляет об эпохе, о человеке в ней и особенно о счастье нынешних поколений и грядущих: каковы его исторические и нравственные координаты?

Революция не закончена. Она продолжается и требует от советских людей готовности к суровым испытаниям, известного самоограничения во имя светлого завтра. Это для Лемехова аксиома. Но, кроме того, он помнит слова комиссара, бывшего его добрым наставником во время гражданской войны: «Можно так хотеть осчастливить всех людей, так их, тугодумов, неслухов, торопить с собственным счастьем, что люди и улыбаться-то, чего доброго, разучатся».

Подлинно социалистический гуманизм соединяет высокую устремленность к новому обществу с повсечасной заботой о человеке. Таково убеждение Лемехова, таков и его главный жизненный стимул.

Людям должно быть легче, радостнее уже сегодня. Для этого требуется многое, но особенно, по мнению Лемехова, важна атмосфера правды и чистоты вокруг. Отсюда его нетерпимость к вспышкам административного восторга у мниморасторопных чинуш, к спекуляции на политических лозунгах. Как-то в бытность свою секретарем райкома комсомола он вызвал к себе одного дельца в личине энтузиаста и сказал ему: «Ваша партийная организация собирается принять тебя кандидатом в ВКП (б)… я буду голосовать против… Знаю… что большинство меня не поддержит. Как же! Ты деятель, передовик, все у тебя в порядке – и производственные показатели и учеба. Но я буду против. Ты человек жестокий и вредный, можно даже сказать, опасный ты человек… Трудно мне будет это доказать, и будешь ты, к великому моему сожалению, рекомендован в партию. Больше того скажу: далеко ты пойдешь, ты ведь неглуп. И много ты бед принесешь людям, много вреда, пока тебя не раскусят».

Хотя перед нами откровенная публицистика, доверенная автором герою, она не кажется нам посторонней. Мы воспринимаем ее в «контексте» раздумий Лемехова о сегодняшнем счастье (на которое замахивается демагог) и в общем идейном контексте романа.

Естественно, что опыт трех десятилетий, отделяющих нас от событий, описанных В. Воеводиным, усилил остроту его взгляда на них, а крутой поворот в жизни страны после XX съезда КПСС подсказал ему важнейшие идейные акценты произведения. Это, конечно, не мешает замыслу автора оставаться глубоко самобытным и потому способным прочно цементировать компоненты романа. В том числе даже те, которые по ряду признаков не вполне органичны.

В приведенной сцене, например, есть явный «пробив» исторической ткани повествования, на которую автор излишне резко наложил свой более поздний опыт. Лемехов предрекает вызванному им мерзавцу длительную полосу успехов и с горечью признает свое бессилие сейчас помешать ему: дескать, слишком прочно вошла в обиход упрощенная «шкала» оценки людей.

Предположим, человек глубокого и самобытного ума, зачитывающийся философскими трудами, умеющий разглядеть едва наметившиеся общественные тенденции, Лемехов мог видеть дальше окружающих. Но тогда, по логике своего характера, он должен как-то реагировать на их близорукость: бороться с нею, страдать от нее. Ничего подобного мы не замечаем, и нигде в романе Лемехов больше не досадует на своих непонятливых современников, а просто воюет с номенклатурным хамелеоном, когда их пути скрещиваются. Здесь уже автор явно не удержался от соблазна дать герою посмотреть в свой бинокль.

Герой В. Воеводина считает непременным условием счастья человека его умение осмысленно жить в истории, ясно видеть себя и свой труд в живом потоке времени. Высота взгляда на мир, глубокое «историческое сознание» (Белинский) позволяет человеку чувствовать себя хозяином мира, – таково убеждение Лемехова, лежащее в основе всей его деятельности как коммуниста-организатора. Поэтому стремление героя В. Воеводина ввести людей, идущих за ним, в круг широких исторических обобщений предстает перед нами в особом свете, в свете концепции человеческого счастья, составляющей главный нерв произведения.

Рядом с Лемеховым через роман проходит другой образ – Тамара Краснова. Судьба их любви образует философскую и художественную магистраль произведения.

Выросшая в семье потомственных питерских рабочих, с ранних лет ощущавшая упорное и радостное напряжение шедшей вокруг стройки, Тамара получила ясную душевную чеканку. Однако сознание ее оставалось непотревоженным, светлое восприятие мира младенчески хрупким (сказались безоблачное детство, легкость первых жизненных шагов). И при всем том окружающие смотрели на нее как-то по-особому. Вот, например, Лемехов. Если спросить его, «какими ему видятся люди, какими они должны быть там, в будущем, он, пожалуй, мысленным взглядом увидел бы свою Тамарку. Ну повзрослевшую, конечно, умудренную, но вот точно так же открытую всяческой радости, отзывчивую на все хорошее в жизни, щедро отдающую другим свою радость…»

Не удивительно, что у Лемехова, с его устремленностью к будущему, возникла подсознательная потребность уже сейчас увидеть вблизи живой облик завтрашней радости.

Тамара была уже счастлива, притом вполне счастлива, и самим существованием своим, не замечая того, начисто отрицала служителей культа «бездуховных» радостей, или «гедонистов», «эгоцентриков», по терминологии одного из них.

Обезьяноподобная внешность бывшего адвоката Похвиснева; мясистый нос старика Французова с громадными ноздрями раструбом, его широченная волосатая пасть; нагло-кокетливая физиономия хулигана Витьки Козьева – таков у В. Воеводина разноликий портрет ненасытной плотоядности, в удовлетворении которой – смысл жизни «гедонистов».

Классово «гедонисты» как будто нетипичны – и не эксплуататоры, и даже не стяжатели. Тем не менее они враги, хотя и «опосредствованные»; враги социалистических отношений между людьми, новых принципов морали и, по логике вещей, новой власти.

И получается так, что на пути их злобы, бунта их ущемленных инстинктов неизменно оказывается Тамара Краснова. Вспомним начало романа. Молодежный вечер в одном из ленинградских домов культуры. Спектакль комсомольской самодеятельной группы. В главной роли Тамара. Ее сценические способности были не бог весть какие, но их недостаток возмещался в глазах публики душевной окрыленностью.

Ночью, когда закончился вечер, четверо молодых негодяев пытались совершить над ней насилие. Ими двигали не только скотские инстинкты, не только мстительность, обратившаяся на участницу спектакля, который клеймил хулиганство, а и стремление растоптать завтрашнюю светлую радость, не свою радость, так смело прозвеневшую уже сегодня.

И дальше в романе мы начинаем отчетливо видеть как бы поляризацию крупных пластов художественного материала между двумя центрами, на одном из которых Тамара, на другом – «гедонисты».

Во второй половине произведения действие переносится в село Шухоботь, затерянное среди лесов и болот Псковщины.

Покинув неуютный для него теперь центр, оседает в глухомани старик Французов, пригревший затем возле себя своего дружка Похвиснева; туда же приезжает «исторгнутый» городом Витька Козьев. Наконец, именно в Шухоботь партия направляет Лемехова. С ним едет и Тамара. Итак, борьба завязывается на самом трудном участке, где силы старого заняли последнюю линию обороны.

Структура конфликта (как во многих известных нам произведениях о коллективизации), казалось бы, заранее предопределена реальной расстановкой классовых сил.

Но В. Воеводин, не нарушая правды истории, строит конфликт в соответствии со своей ведущей этической темой. Во главе кулацкого лагеря у него оказывается не деревенский толстосум типа шолоховских Бородина или Лапшинова, а Французов, почти не связанный с землей, но зато теснее других связанный с моралью хищнического потребления. И жертвой заговора кулаков становится не Лемехов, хотя смертельный удар предназначался именно ему, а Тамара.

Отношение к ней «гедонистов» как будто не предвещало такой развязки. Французов временами даже по-своему любовался ею (сама жизнь!), Витька Козьев был в нее влюблен. И все же Лемехов для них – это противник, подошедший вплотную, а Тамара – живой образ торжества, победы Лемеховых. В таком качестве она и предстанет перед «гедонистом», почувствовавшим, что он уже взят на прицел. Тогда-то предсмертная ярость подскажет ему, как увеличить «дальнобойность» мести. Такова в общем виде «химия» преступления Витьки Козьева – убийцы Тамары.

Нетрудно разглядеть, что насильниками в Ленинграде и убийцей в Шухоботи двигали одни и те же побуждения – отомстить с наибольшим упреждением.

Между тем сама Тамара тоже шла навстречу трагической развязке. Певшая в ней беспечная радость делала Тамару легко уязвимой. Недаром в душевной лучезарности жены Лемехову чудилось что-то тревожащее, чреватое опасностями. Оказавшись в Шухоботи, Тамара не почувствовала напряженности обстановки.

Названия нескольких глав второй части романа записаны прямо с голоса Тамары: «Жить хочется повеселее», «Все-таки не хочу ждать», «И люди вокруг какие отзывчивые». А первая глава, где автор представляет Тамару читателю, называется «Голубое и розовое».

Тамара жила так и чувствовала так, будто в мире уже нет негодяев и убийц, будто борьба завершена. Она не желала ограничить себя в радости, отложить частичку ее «на потом» и, умея различать лишь «голубое и розовое», проглядела приближение опасности.

Итак, с одной стороны, чрезмерно лучезарное мировосприятие, беззащитное перед злом, с другой – историческая обреченность. Это сопоставление могло бы быть фальшивым – слишком велико нравственное расстояние, отделяющее Тамару от «эгоцентриков», – если бы не высота авторской позиции, позволяющая совмещать самые далекие точки без нарушения дистанции между ними.

В какой же мере художественный «облик» романа соответствует его этико-философскому пафосу?

Вначале избранная писателем форма повествования поражает своей старомодностью: дотошным документализмом, обнаженностью авторских оценок, безыскусным введением пространных биографий героев, деловой однозначностью фразы, исключающей подтекст. Затем, когда нам постепенно открывается замысел книги, мы замечаем, что ее художественная специфика в значительной мере оправдана.

«Покоя нет» не принадлежит к числу произведений, где ведущая мысль целиком растворена в образной системе. Писатель, будто боясь, чтобы идея книги не зазвучала камерно, сам нередко обращается к читателю через головы своих героев. Он говорит о закономерностях времени, о его отдельных приметах, прямо указывает на социальную обусловленность тех или иных шагов, совершаемых героями.

Вместе с тем герои этого своеобразного романа-трактата отнюдь не выглядят неподвижными величинами, живут вполне самостоятельной жизнью. Только жизнь эта, из которой писателем методически извлекается интеллектуальный экстракт, холодновата, что, конечно, ослабляет душевную сопричастность с ней читателя.

В таком произведении, как «Покоя нет», где система образов подчинена системе понятий, чем дальше герой от рассуждающего автора, тем ему (в художественном смысле) безопаснее. Французов, например, оказался, с этой точки зрения, в самых благоприятных условиях. И, конечно, герой, являющийся «доверенным лицом» писателя, особенно подвержен опасной логизации.

Как образ Лемехов постоянно живет на границе «художественной» и «понятийной» сфер произведения, обеспечивая контакты между ними. Стоило автору превратить главного героя в «рупор», «функцию» – и контакты бы нарушились. Но этого не случилось, писатель заставил нас поверить в напряженность и динамизм умственной жизни самого Лемехова, который не просто подсобляет автору поднести кое-где теоретическую кладь, а на равных несет ее вместе с ним.

И все же этот образ по своей художественной достоверности уступает другим центральным образам романа. Ставя Лемехова перед сложными практическими решениями, испытывая его мужество и волю, заставляя переносить невзгоды и тяжелые утраты, автор, как правило, подвергает героя давлению внешних обстоятельств, неизменно уводя его от внутренних трудностей, от тех острых нравственных коллизий, которые могли бы нарушить обычную интеллектуальную уравновешенность Лемехова, свойственную ему как соучастнику философских раздумий писателя (например, в столкновениях с карьеристами и демагогами герой выглядит слишком неуязвимым для ударов противника). В результате Лемехов гораздо интенсивнее осмысливает происходящее, нежели участвует в нем.

В. Воеводин избирает почти протокольную манеру повествования, указывая то в сносках, то прямо в тексте на его историческую достоверность. Тем самым он «заземляет» свою концепцию, которой время от времени грозит опасность отлета в область умозрительного. По тону и способу подачи фактов «Покоя нет» напоминает развернутое следственное заключение с подробным изложением предыстории преступления и анализом его причин. Поэтому в романе появляется дополнительная сила сцепления авторских рассуждений с образной системой – логика документа, предполагающая выводы.

Однако у формы есть своя инерция. Подчеркнутый аскетизм художественной манеры В. Воеводина способствует точной «привязке на местности» его философского замысла, но, конечно, отнюдь не способствует полноте читательского «сопереживания».

2. КАКОЙ ЖЕ ИДЕАЛ ВЗЛЕЛЕЯН?

Почти одновременно с романом В. Воеводина в «Неве» (1961, NN 3 – 4) печатался роман Л. Обуховой «Заноза» (1961, NN 1 – 3).

Характерная черта нашей сегодняшней интеллектуальной жизни – острый интерес к этическим проблемам, в частности к вопросу о счастье человека. В обоих произведениях этому вопросу уделено немалое внимание.