Эстетический фашизм. Смерть, революция и теория будущего у Ю. Мисимы и Э. Лимонова

О популярности обоих авторов говорит многое. Эдуард Лимонов постоянно появляется на обложках глянцевых журналов, в различных ток-шоу, становится главным героем политических скандалов¹, а недавно еще и был снят фильм по его книге («Русское», реж. А. Велединский, – о харьковской молодости писателя).

Что касается японского писателя Юкио Мисимы (1925 – 1970), 80-летие со дня рождения которого недавно отметили во всем мире, то его книги также регулярно переиздаются в нашей стране, сам же он предвосхитил у нас не только приход ловца загадочных овец Харуки Мураками и других авторов его поколения, но и тот бум японской литературы², который мы наблюдаем сейчас. При этом, в отличие от того же Мураками, переведенного на русский язык уже почти полностью, не менее плодовитый Мисима не может похвастаться подобными успехами: непереведенной остается значительная часть его произведений, а за перевод наиболее важной и масштабной его работы, законченной перед самой смертью, – тетралогии «Море изобилия» (1966 – 1970), – взялись только сейчас³.

Прежде чем непосредственно приступить к сравнению двух авторов, позволим себе дать краткий очерк эстетики Мисимы, поскольку у нас до сих пор – за исключением давнего предисловия Г. Чхартишвили к его же собственным переводам⁴ – отсутствует жизнеописание или какая-либо теоретическая работа, посвященная творчеству писателя⁵.

За свою достаточно недолгую жизнь Мисима написал десятки романов и пьес, многочисленные рассказы и эссе, две прозаические тетралогии; он публиковал статьи для журналов, дневники, сценарии, стихотворения и т.д. Все эти произведения не только разнообразны по материалу (например, Мисима с равным успехом писал пьесы про средневековую Японию и про Гитлера), но и несут отчетливый отпечаток его эстетической системы. В эстетике Мисимы можно условно выделить следующие периоды:

– сильное увлечение западной культурой в начале творческого пути;

– особенное влияние древнегреческой эстетики;

– резкий отход от европейского влияния во имя традиционных японских ценностей: синтоизм, бусидо, культ императора и «прекрасной смерти» сэппуку (харакири), так называемая «мужская линия» в японской литературе;

– формирование его собственной эстетической системы, в которой, кроме античных и самурайско-синтоистских элементов, сильно также влияние буддизма (особенно некоторых его эзотерических учений) и даже индуизма (в «Море изобилия»).

Важнейшими элементами эстетики Мисимы всегда оставались темы смерти и красоты. Но несмотря на то, что на первый взгляд в его произведениях создан культ «прекрасного самоубийства», тема смерти все же вторична у него по отношению к теме красоты, поскольку смерть для Мисимы лишь «проводник», своеобразный «медиум» и, в широком смысле, сопутствующий элемент прекрасного.

Все творчество Мисимы можно воспринимать как попытку определить, чем же в конечном счете является красота и как человек может приблизиться к ней. Для Мисимы, как и для Достоевского, «красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая» (слова из «Братьев Карамазовых» Мисима взял эпиграфом для своего первого романа «Исповедь маски»).

Почти все герои Мисимы мучительно стремятся постичь загадку красоты, но подобные попытки чреваты трагическим исходом. Красота в произведениях Мисимы может быть воплощена в различных объектах, будь это старинный храм («Золотой храм»), прекрасный юноша («Запретные цвета»), море («Полуденный буксир») и т.д. Красота по Мисиме – это некая могущественная, темная, демоническая сила, существующая вне сферы морали и этики, способная при контакте с ней поработить и даже разрушить человеческую личность. Красота изначально «закрыта» для человека, поскольку обладает природой самодостаточной и антиперсоналистской; она лишь манит к себе человека, но не открывается ему полностью. Это объясняется тем, что красота вообще является трансцендентным миру явлением; она лишь представлена в этом мире некоторыми объектами прекрасного, но полностью реализована лишь за пределами тварного.

Этот потусторонний мир, в котором манифестируется абсолютная красота, у Мисимы ясно не определен, он лишь условно наделен некоторыми чертами состояния буддийской нирваны или синтоистской махоробы. Из трансцендентности мира прекрасного для героев Мисимы следует, что приобщиться к нему можно лишь ценой собственной смерти, обеспечивающей выход в тот мир. Мисима, с самого начала эстетизировавший самоубийство, привлекает как обоснование для смерти идеал бусидо, в частности – ритуализированную смерть (сэппуку) во имя императора, служение которому «замутнено» пороками современного общества, а также обращается к традиционной самурайско-верноподданнической традиции, пытаясь обосновать красоту с точки зрения этики.

Казалось бы, определена и сама красота (некое похожее на буддийскую нирвану состояние за пределами этого мира), и механизмы взаимоотношений с ней (приобщение через смерть, точнее – через «прекрасное» самоубийство). Но этот способ не «работает», как показывает Мисима в своей финальной и, по собственному признанию, венчающей все его предыдущее творчество тетралогии «Море изобилия»: герои совершают «прекрасное самоубийство» сэппуку, но посмертного единения с красотой оно не обеспечивает.

Итог тетралогии (после которой Мисима сам, наподобие своих многочисленных героев-самоубийц, совершил «прекрасное самоубийство») неутешителен: красота так и осталась силой страшной, глубоко трагической и априорно непостижимой, а попытки приобщиться к ней оборачиваются для индивида фатальным исходом.

Сравнение эстетик Мисимы и Лимонова кажется оправданным уже при поверхностном знакомстве с произведениями обоих писателей. Однако если знать, что Мисима является одним из любимых писателей Лимонова, который знаком как с его творчеством, так и с биографией и чуть ли не во всех книгах которого можно найти упоминания о Мисиме, то такое сравнение будет еще более обоснованным. Не будет преувеличением сказать, что Лимонов является своеобразным «продолжателем дела Мисимы», ибо он не только использует в своем творчестве элементы его художественной системы, но и, развивая их, идет дальше по тому же пути. Сходство, начинающееся в творчестве, продолжается в биографии.

Творчески общее для них – эстетика молодости, темы смерти, самоубийства, телесности, революционный пафос; биографически – увлечение западничеством в начале жизни, латентная гомосексуальность, скандальный имидж «неудобного писателя» на своей родине, популярность за границей, увлечение национализмом и попытка революционного восстания, то же самоуравнивание творчества и биографии, снятие какого-либо противоречия между ними, стремление самому творить биографию и творить ее прежде всего в соответствии с идеалами своей эстетической системы.

Во многих темах, будь то тема революции, смерти или молодости, Лимонов опирается на идеи Мисимы. Однако обратимся лишь к тем темам в творчестве обоих писателей, в развитии которых Лимонов либо пошел дальше Мисимы, либо привнес собственные оригинальные идеи.

SELF-MADE MAN

Пожалуй, именно Лимонов довел до формального совершенства имиджевую политику писателя, который умеет щеголять политическими взглядами самых разных цветов и оттенков и именно благодаря этому является успешнейшим менеджером самого себя.

Дмитрий Голынко-Вольфсон.

«Империя сытых анархистов»⁶

Известно высказывание американского японоведа, переводчика и друга Мисимы Дональда Кина о том, что «лучшим произведением Мисимы был он сам». Яркость и своеобразие жизненного пути этого писателя имела, на наш взгляд, отчасти негативное влияние на последующую интерпретацию его творчества – жизнь Мисимы как будто затмевает произведения, его личностная неординарность дает повод для не всегда обоснованных оценок творчества, а иногда и для откровенных инсинуаций, основанных лишь на поверхностной трактовке отдельных произведений.

Надо признать, жизнь Мисимы, озабоченного «примериванием различных масок», отчасти дает для этого основания. Аристократическое происхождение и обучение в привилегированной школе, Токийский университет и служба в министерстве финансов. В итоге же – карьера литератора, одного из самых успешных в японской литературе XX века. Путешествия по всему миру, театральные постановки и экранизации произведений, собственные опыты в театре и в кино, примечательные успехи в культуризме, кэндо, плавании, лекции студентам, а затем «переквалификация» из западника в ультраправого радикала, создание собственной военизированной группы «Общество щита» («Татэ-но кай») и самоубийство – сэппуку – после неудачного захвата военной базы в Токио-Творчество Мисимы при этом перетекало в область реальной жизни, грани между произведениями и жизнью размыты, писательство и жизнь предстают явлениями одного порядка, органически сливаются в своеобразный экзистенциальный поиск. Правда, надо отметить, что Мисима тщательно следил за тем, чтобы «подавать» публике лишь им самим отобранные факты биографии, некоторые же стороны своей жизни скрывал полностью (например, никогда открыто не афишировал свои гомоэротические наклонности).

Про Лимонова Михаил Шемякин сказал приблизительно то же, что Кин о Мисиме: «Мне кажется, что Лимонову все до фени. Кроме себя. Он очень талантлив. Внутри очень одинок. Он проник в гущу интереснейших событий. Не завидую никому, кто попадет в поле его зрения: тот будет выведен в его романе со всей подноготной. То, что он напишет, будет пользоваться на Западе бешеным успехом. Но я мало верю в то, что Лимонов – приверженец какой-либо политической идеи. Разумный, циничный, саркастичный человек…»⁷ А Сергей Чупринин в своем словаре «Литература сегодня: Жизнь по понятиям» пишет – хоть и в негативном ключе – о Лимонове в словарной статье к понятию «властитель дум».

Говоря о «самосочиненности» жизни, нужно отметить эффектную биографию Лимонова – биографию, которую он сам и создал: «хулиганские» похождения, ограбление магазина и сумасшедший дом в молодости на Украине, богемная жизнь в Москве, эмиграция в Америку, жизнь городского маргинала в Нью-Йорке, общение с троцкистами, переезд во Францию и дружба с левыми радикалами⁸, череда гражданских и официальных жен и любовниц, участие в военных конфликтах в Югославии и на территории республик бывшего Советского Союза, имидж скандального писателя, возвращение в Россию, наконец, создание собственной партии, арест при попытке приобрести оружие с целью революционного восстания и продолжение политической активности после выхода на свободу.

Что все это было не простым стечением обстоятельств, а сознательным выбором, становившимся материалом для книг, Лимонов, кажется, никогда и не скрывал: «Я инстинктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные – это война и женщина <…> И еще я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шел по этому пути. Мои книги – это моя биография: серия ЖЗЛ» («Книга воды»). В самом конце «Священных монстров», книги о так или иначе вдохновивших Лимонова культурных персонажах, он пишет: «Ну а поскольку уж я художник, автор многоликого полотна «Священные монстры», то имею право, как какой-нибудь Рембрандт, пририсовать рядом с русским генералом (Юрием Гагариным. – А. Ч.) себя: Эдуард Лимонов. На меня уже падает загар веков». В книге тюремных мемуаров «В плену у мертвецов» Лимонов добавит, что уже «бронзовеет с ног».

В случае с Лимоновым мы можем отметить два существенных отличия от Мисимы. Во-первых, Лимонов гораздо последовательнее Мисимы в создании собственной биографии. Во-вторых, Лимонов более откровенен, чем Мисима. Кроме того, что Мисима никогда сознательно не писал о том, что он создает свою биографию, можно вспомнить и дебютные автобиографические произведения обоих: написанную от третьего лица, с закамуфлированными элементами собственной биографии «Исповедь маски» Мисимы и предельно откровенный, даже можно сказать исповедальный, написанный от первого лица роман «Это я – Эдичка».

ЛИМОНОВ О МИСИМЕ

Эд постоянно сотворял себе кумиров. Устаревший, не оправдавший надежд или уличенный в жульничестве кумир безжалостно свергался, и его место занимала свеженькая статуя <…> В биографии Эдуарда Савенко-Лимонова не раз появлялись уже и будут появляться могучие фигуры как бы старших братьев – указателей пути <…> Без кумира Эдуард Лимонов жить не умел.

Эдуард Лимонов. -«Молодой негодяй»

В числе тех кумиров, которые остались «несвергнутыми» на протяжении всей жизни Лимонова, можно назвать де Сада и Селина, Че Гевару и Бодлера, Жене и Мисиму. При этом стоит заметить, кумиры-предшественники у Мисимы и Лимонова были общие: де Саду Мисима посвятил целую пьесу, о Жене и Бодлере писал в нескольких эссе. Без преувеличения можно сказать, что Мисима был едва ли не главным «кумиром» Лимонова, тем писателем, эстетику которого Лимонов перенимал и развивал; той личностью, «по мотивам» жизни которой Лимонов выстраивал собственную биографию. Как мы уже писали выше, упоминания о Мисиме можно найти чуть ли не во всех книгах Лимонова. Приведем некоторые из них.

В книге «У нас была великая эпоха» Лимонов демонстрирует доскональное знание трактата «Хагакурэ» Цунэтомо Ямамото, в котором излагается средневековый кодекс самурая и который был любимой книгой Мисимы (он даже написал собственное истолкование этой книги – «Введение в Хагакурэ»). Вспоминая о своей бабке, говорившей, что «у мужчины щека должна гореть», Лимонов пишет: «Сама этого, разумеется, не зная, бабка Вера слово в слово повторяла заповедь японского монаха, бывшего самурая Йоши Ямамото, каковой советует в одной из глав «Хагакурэ»»всегда иметь при себе красное и пудру» и употреблять, если «ты обнаруживаешь, что твой цвет плох…»». Чуть дальше, упоминая про один мужественный поступок своей матери, Лимонов пишет: «Когда у тебя такие железные люди в родителях, то сам ты тоже стараешься быть не бледнеющим перед опасностью самураем».

Все эти упоминания о «Хагакурэ» и бусидо в книге о собственном детстве у Лимонова отнюдь не случайны. Повествуя о первых послевоенных годах и создавая образ «Великой эпохи», он выстраивает определенный исторический идеал. Если для Мисимы эпохой, которой следовало подражать, было средневековье с царившим тогда культом императора и кодексом бусидо, то для Лимонова это именно послевоенные годы – эпоха простых нравов, честных человеческих отношений и индивидуальной свободы (властям тогда было не до тотального контроля).

В эстетизации советского прошлого Лимонов отнюдь не одинок. Так, писатель Александр Кабаков говорит: «Середина XX века была абсолютно ужасна с точки зрения любого нормального человека. Это и нацизм, и сталинизм <…> Это чрезвычайная популярность до войны левой идеи (и нацистской тоже) во всех странах. Это послевоенная страшная нищая жизнь. Но, при всем при этом, время было эстетически совершенно. На мой взгляд, эстетически это было лучшее время XX века, это была классика XX века». Пытаясь объяснить причины подобного явления, он замечает: «Я думаю, что эстетический подъем жизни всегда связан с жестокими временами. Демократия, как правило, не дает больших эстетических результатов»⁹.

О чем-то сходном пишет в своей книге «Светлый путь»¹⁰, посвященной живописи советских лет, исследовательница Вера Чайковская, отмечая рождение в те годы в официальной советской эстетике «новой чувственности». Лейтмотивами этой «новой чувственности» автор называет культ телесности, апологию спорта и физического труда – полуязыческое переживание природы! А все эти компоненты напрямую отсылают нас к эстетике фашизма (вспомним хотя бы фильмы Лени Рифеншталь), с которой, как мы покажем дальше, у Лимонова, как и у Мисимы, обнаруживается весьма много пересечений. Этот культ здорового тела, физического труда и т.д. создавался в условиях, совершенно, казалось бы, для этого не приспособленных: нищета, голод, социальная необеспеченность, а в послевоенное время – и физические страдания. Именно так этот феномен описан у Людмилы Улицкой: «Несчастное племя советских людей, сплошь перекалеченное войной поколение безруких, обожженных и изуродованных физически, но обитавших в окружении гипсовых и бронзовых рабочих с могучими руками и крестьянок с крепкими ногами, презирало всяческую немощь» («Искренне ваш Шурик»).

На этом фоне Лимонов выстраивает свой образ смелого и мужественного ребенка-подростка, вынужденного отстаивать свою честь среди довольно диких нравов местной «шпаны». Для этого и его аналогии с бусидо / «Хагакурэ»: Лимонов еще не знает о них, но инстинктивно строит свое поведение в соответствии с полюбившимся позже японским идеалом.

В «Подростке Савенко» Лимонов, вспоминая свои подростковые годы в криминальном районе Салтовка, сожалеет: «Мужчина терпит и молчит. Если бы Эди-бэби был знаком с японским кодексом бусидо или с учением стоиков, читал бы Марка Аврелия или Юкио Мишиму¹¹, он бы знал, что салтовский кодекс недалеко ушел от названных кодексов, и ему было бы чем занять свои мысли, рассуждая о сходствах и различиях и тем самым смягчая свою боль, но Эди-бэби еще не слышал о бусидо, и хагакурэ, и стоиках…». «Хагакурэ» упомянуто также в книге «Убийство часового» (в связи с гражданской темой), в «Укрощении тигра в Париже» (в связи с темой любви, уподобленной войне). В сборнике «Девочка-зверь» Лимонов признается, что использует наставления из «Хагакурэ» («лет десять я читаю и перечитываю «Хагакурэ» с комментариями Мишимы») для медитативных практик и т.д.

В книге «Дисциплинарный санаторий», посвященной жизни в современном тоталитарном обществе англосаксонского типа (метафора – «санаторий»), есть глава «Возбуждающиеся». Так Лимонов называет тех, кто, несмотря на подавление личной воли Системой, все же выступает против нее. Лимонов сознательно избегает термина «герой», потому что в современном лексиконе это слово профанировано Голливудом¹²¹².

Приводя же истинное значение слова «герой», Лимонов апеллирует к греческому понятию – кажется, что и греки здесь не случайны, если вспомнить увлечение Мисимы греческой эстетикой, – «имя, данное греками полубогам и большим людям». Он приводит три примера истинных «возбуждающихся» – Че Гевара, Муаммар Каддафи и Мисима (упомянутый первым). Он – «Супермен Мишима», «певец Самурая в обществе безлицых добродетельных миллионов тружеников Мицубиси и Хонда». Лимонов кратко описывает и неудавшуюся попытку восстания Мисимы, на его примере показывая, насколько занижено в современном обществе само слово «герой»: «Когда Юкио Мишима 25 ноября 1970 года обратился к солдатам сил auto-defense (самообороны (англ.). – А. Ч.) с призывом: «Поднимайтесь, поднимайтесь сейчас! Так мы рискуем потерять самурайскую традицию Японии!» – солдаты встретили его криками: «Заткнись, имбецил! Перестань играть в героя!»»

Самое же обстоятельное упоминание о Мисиме у Лимонова находится в его эссе из книги «Священные монстры» под названием «Юкио Мишима: да, Смерть!». Это «Да, Смерть!» стало, кстати, одним из девизов партии Лимонова – так заканчивается почти каждая статья в партийной газете «Лимонка».

В этом эссе Лимонов не только упоминает в связи с Мисимой «Хагакурэ», но и показывает детальное знание как биографии Мисимы, так и его творчества (Лимонов читал на английском и все романы тетралогии «Море изобилия», и эссе «Солнце и сталь», и такое достаточно малоизвестное произведение, как «Полуденный буксир»¹³). Лимонов описывает восстание Мисимы, обстоятельства его сэппуку.

Лимонов характеризует Мисиму как «редкого в послевоенное время правого Героя» и «самого неяпонского из японских писателей», «парадоксальным образом явившего миру аутентичный самурайский дух». В его ремарках о Мисиме просматривается точное понимание жизненного и творческого пути писателя. Так, Лимонов замечает, что комментарии Мисимы к «Хагакурэ»»уже не литература, а этика, и эстетика (курсив мой. – Л. Ч.), и фанатизм». Также он пишет, что Мисима проделал эволюцию «из эстета в правого политика». Высказывает Лимонов и понимание смысла неудавшегося переворота Мисимы: «В «Хагакурэ» Дзете Ямамото убеждает: «Возможно подумать, что смерть провалившегося в своей миссии – напрасная смерть.

1. «Сам писатель Лимонов <…> находится под подозрением в организации всех проходящих в стране акций протеста – от митингов пенсионеров до пикетов учителей Беслана» (Афиша. 2005. N 2. С. 17).[↩]
2. О восприятии Мисимы, Мураками и, шире, рецепции японской литературы в нашей стране см. нашу статью: После моды на Мураками // НЛО. 2004. N 69.[↩]
3. На сегодняшний день в переводе Е. Струговой вышло два первых романа тетралогии – «Весенний снег» и «Несущие кони».[↩]
4. Чхартишвили Г. Жизнь и смерть Юкио Мисимы, или Как уничтожить храм // Мисима Ю. Золотой храм. СПб.: Северо-Запад, 1993.[↩]
5. См. нашу статью: Некоторые особенности эстетики Мисимы Юкио // Восток. Вып. 3. Т. 2. М.: Издательский центр ИСАА при МГУ, 2004.[↩]
6. Голынко-Вольфсон Д. Империя сытых анархистов // НЛО. 2003. N64. С. 175.[↩]
7. Шемякин М. Из интервью газете «Комсомольская правда». 1993. 19 октября [↩]
8. В Америке Лимонова вызвали для беседы в ФБР, во Франции против предоставления ему гражданства возражала местная контрразведка DST.[↩]
9. Книжное обозрение. 2004. 26 апреля. N 17 – 18.[↩]
10. Чайковская В. Светлый путь. Советская живопись 1920 – 1950 годов. М: Искусство XXI век, 2004.[↩]
11. Лимонов читал Мисиму и Цунэтомо в английских переводах – отсюда такое неправильное с точки зрения российской японистики транскрибирование их имен.[↩]
12. Ср. с высказыванием Ж. Батая о революции как «ценности <…> связанной с беспорядочными состояниями возбужденности (курсив мой. – А. Ч.), позволяющими жить, надеяться и, если потребуется, жестоко умирать» (цит. по: Фокин С.«Русская идея» во французской литературе XX века. СПб.: СПбГУ, 2003. С. 131). Как и термин «возбуждающиеся», слово «дисциплинарный» тоже, возможно, выбрано не случайно и должно отсылать нас к такому понятию Мишеля Фуко, как «дисциплинарное тело», под которым философ подразумевал тело, послушно выполняющее под давлением современной власти некие производственные операции. С «дисциплинарным телом» Фуко у Лимонова соотносится понятие «механизма, обслуживающего механизм», выдвинутое им, правда, в другой книге (Лимонов Э. Русское психо. М.: Ультра. Культура, 2003. С. 172).[↩]
13. »Полуденный буксир» («Гого-но эйко», 1963) у Лимонова называется по английскому переводу названия «The sailor who fell from grace with the sea» («Матрос, потерявший благосклонность моря»). [↩]