Чудесное в героической поэме: римский образец и его русские трансформации

It would be both pleasant and instructive to pursue Claudian’s story through European literature in detail…

1970. Cameron¹

 

Пока литература мыслит свое существование на очерченном риторикой поле подражания и соревнования (imitatio et aemulatio) и строит свои отношения с традицией исходя из этих критериев, среди возникающих в ней сближений могут быть странные, но едва ли обнаружатся случайные. Возникающая в античности в послеклассическую эпоху идея о подражании и соревновании предполагает, что всякое творчество совершается как ответ на вызов, делаемый образцовым автором, и разворачивается на поле, которое отмежевано и возделано этим автором²². Это поле ближайшим образом есть то, что называется «общим местом» (греч. topos koinos, лат. locus communis): именно его прежде всего замечает и ему подражает новый поэт, стремясь переиграть классика в рамках его собственных правил, и именно разработками топосов прежде всего восхищается читатель, называющий их «красотами (les beautes) Гомера» или «красотами Вергилия». Видимо, культурное зрение такого автора и такого читателя, насколько можно о нем судить, было несколько мозаичным, способным представлять идеальное произведение как «компендиум красот»; симптоматично, что литературная критика современного типа, способная возвыситься до обсуждения эстетической целостности произведения, берет начало в России в 1810 годы, то есть несколькими десятилетиями позже эпохального общеевропейского перехода от концепции «подражания и соревнования» к концепции оригинального творчества и гениальности, и что один из первых представителей этой критики, А. Мерзляков, осудил в образцовой поэме М. Хераскова именно погрешности общего замысла и плана.

С поздней античности до середины XVIII века идея подражания обеспечивала континуитет культуры. Топос имеет создателя; античное мышление, всегда заинтересованное вопросом «кто первый создал…», сделало ответ на него неотъемлемой чертой каждого значимого художественного явления. Эта статья посвящена одной частной проблеме в пространной сфере «русской Античности»: латинский эпос и его новоевропейское освоение будут предметом нашего внимания.

 

ХЕРАСКОВ И КЛАВДИАН

В 1779 году появляется в печати «Россиада» Хераскова, первая русская полномасштабная эпическая поэма. В Первой ее песни мы находим образ олицетворенной России, возносящей молитву к небесам:

Россия, прежнюю утратив красоту,

И видя вкруг себя раздор и пустоту,

……………………………

И приближение встречая вечной ночи,

Возносит к небесам заплаканныя очи;

Возносит рамена к небесному Отцу;

Колена преклонив, прибегла ко Творцу;

Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,

Рукою показав Москву окровавленну,

Другою вкруг нее слиянно море зла;

Взрыдала, и рещи ни слова не могла.

Бог внемлет ей и предпринимает ее спасение:

Тогда единому из праведных мужей,

Живущих в лепоте божественных лучей,

Господнему лицу во славе предстоящих,

И в лике Ангелов, хвалу Его гласящих,

Всевышний рек: гряди к потомку твоему,

Дай видеть свет во тме, подай совет ему;

В лице отечества явися Иоанну,

Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..

К Иоанну IV во сне является князь Александр Тверской; он укоряет праздность царя, дает ему видеть на небесах его скорбящих предков, некогда погибших от татар, и призывает идти войной на татар:

Вещал, и далее вещати не хотел.

Чертог небесными лучами озарился,

Во славе Александр в дом Божий водворился.

Смущенный Иоанн не зрит его во мгле;

Страх в сердце ощутил, печали на челе;

Мечта сокрылася, виденье отлетело,

Но в Царску мысль свой лик глубоко впечатлело…

Иоанн призывает своего доверенного друга Адашева, пересказывает сон и ведет речи о войне³.

Прежде не было замечено, что сюжетная схема, примененная в этом случае Херасковым, является подражанием одной из латинских поэм К. Клавдиана⁴.

Клавдий Клавдиан (ок. 370 – 404 года н.э.), грек из Александрии Египетской, был, по-видимому, из семьи, достаточно состоятельной, чтобы дать ему риторическое образование, и, возможно, двуязычной (то есть имевшей в своем составе чиновников на римской службе), поскольку его владение латынью слишком основательно, чтобы счесть его следствием лишь хорошего школьного обучения. Далеко не единственный странствующий поэт в эту пору – и, в частности, среди египтян, о которых Евнапий вынес тогда знаменитое суждение, что они «помешались на поэзии» (Vit.Soph.X, 7, 12)⁵, – Клавдиан, получив на родине образование, покинул ее и около 394 года появился в Риме. Его первое дошедшее до нас сочинение – панегирик консулам 395 года, Пробину и Олибрию; поэт, считающийся язычником, посвящает панегирик юношам из известной христианской семьи Анициев, назначенным консулами после битвы при реке Фригиде, где император Феодосии Великий, разбив узурпатора Евгения, одержал решительную победу над сильной языческой оппозицией. Клавдиан, как можно понять, удачно справился с задачей и заслужил благосклонность заказчиков. Возможно, влияние кого-то из его покровителей доставляет Клавдиану более ответственную работу – панегирик на консульство следующего, 396 года, которое принимал – впервые после смерти Феодосия – его младший сын, 11-летний Гонорий.

В это время Клавдиан привлекает внимание Стилихона, романизированного вандала, мужа Серены, племянницы и приемной дочери Феодосия Великого. Стилихон, которого один отечественный историк удачно назвал «полудержавным властелином»⁶, после смерти Феодосия стал опекуном Гонория и правителем западной половины империи. С этого момента и до 404 года, когда Клавдиан, как можно полагать, кончил свои дни, он оставался придворным поэтом и пропагандистом Стилихона, пишущим панегирики по официальным поводам, инвективы против врагов Стилихона и эпические поэмы о его войнах.

, Уехав из Рима к миланскому двору Гонория в самом начале своей придворной карьеры, Клавдиан вновь оказался в Риме лишь в 400 году, когда он рецитировал перед сенатом третью книгу панегирика Стилихону. По этому случаю сенат особым декретом удостоил его бронзового памятника на Форуме Траяна – для 30-летнего грека, пишущего латинские стихи, это успех более чем блистательный. В том же году он женится на дочери богатого сенатора из Африки, причем в устройстве этого брака участвовала Серена, к которой поэт обращается со стихотворным выражением признательности.

Клавдиан проводит медовый месяц в Африке; с этим периодом связано прекращение его поэтической деятельности – после эпической поэмы «Гетская война», рецитированной в Риме в мае-июне 402 года, до «Панегирика на VI консульство Гонория Августа», исполненного там же в январе 404 года. На полтора года Клавдиан ускользает из поля зрения историков поздней античности, и они не могут не сожалеть о потере столь ценного источника. «Панегирик на VI консульство Гонория…» – последняя датируемая поэма Клавдиана; после нее сведений о нем нет; если Клавдиан не умер в этом же году, то во всяком случае он не пережил 408 года, когда в результате антигерманского заговора Стилихон был казнен, а его приверженцы перебиты в Равенне. Чем-нибудь помимо смерти трудно объяснить то, что Клавдиан не откликнулся на второе консульство Стилихона (405).

Менее чем за десять лет Клавдиан создал около десяти тысяч стихотворных строк, в том числе десять больших политических поэм: панегирики на III, IV и VI консульства Гонория (396, 398, 404), на консульство Манлия Феодора (399) и самый объемный, в трех книгах, на консульство Стилихона (400); инвективы на двух главных врагов, препятствовавших восточным планам Стилихона: на префекта претория Руфина, убитого в 395 году, и на патриция Евтропия, евнуха и консула (399); две, условно говоря, эпические поэмы – «Гильдонова война», посвященная африканской кампании Стилихона, и «Гетская война» о борьбе с Аларихом в Италии; наконец, в 398 году по случаю бракосочетания Гонория с Марией, дочерью Стилихона, Клавдиан пишет гекзаметрическую поэму и обновляет древний фольклорный жанр фесценнин.

Через четыре года после смерти Клавдиана гибнет Стилихон; тогда же по приказу Гонория умерщвлены и Серена, и их со Стилихоном сын, Евхерий. Еще через два года вечный Рим был захвачен готами Алариха. На современников (например, на бл. Иеронима) весть об этом подействовала как признак конца света. Трудно не поддаться впечатлению, что если к достоинствам поэтического таланта относится провидение, то этим даром Клавдиан был обделен: его поэзия пережила предметы, которым добросовестно служила.

Клавдиан создал жанр стихотворного панегирика – порождение, как выражается Алан Кэмерон, «брака между греческим панегириком и латинской эпической поэзией»⁷. Перспективность этой новации трудно переоценить: русскому читателю, находящему устойчивыми базовые структуры жанра, созданного Клавдианом, у Симеона Полоцкого, Ломоносова и Василия Петрова, влиятельность римского поэта должна представляться весьма и весьма высокой. Один из самых поздних выразителей римского патриотизма⁸, Клавдиан дал возвышенный образ «золотого Рима», переживший века и одушевлявший национальное чувство и политические теории итальянцев начиная с Данте, чья «Монархия» в этом отношении испытывает как минимум опосредованное влияние Клавдиана через Бенцо д’Алессандрия⁹. Средневековая слава Клавдиана – от времени, когда его начинают читать в X веке, до XII и позже, когда он становится в один ряд с классическими римскими поэтами, будучи цитируем наравне с Луканом и Овидием, – это прежде всего слава политического философа и, если можно так выразиться, «поэта-метафизика». В первом качестве он является как безусловный авторитет в «Поликратике» Иоанна Солсберийского, во втором -‘ оказывает влияние на аллегорическую поэму Алана Лилльского «Антиклавдиан»¹⁰.

Авторитет Клавдиана-эпика в Новое время засвидетельствовал Торквато Тассо, в четвертой песни «Освобожденного Иерусалима» подражающий двум однотипным клавдиановским пассажам – совету Фурий в преисподней, которым открывается инвектива «Против Руфина», и образу прогневленного Плутона, собирающегося воевать с Юпитером, в начале «Похищения Прозерпины». У Тассо дьявол, восседающий на престоле в преисподней подобно грозному клавдиановскому Плутону, произносит перед демонами речь о том, как Христос сокрушил их царство и гонит их с земли, – как и фурии у Клавдиана ропщут на золотой век, водворенный на земле Феодосием Великим. Сцены совета в преисподней в «Потерянном Рае» Мильтона восходят к тому же клавдиановскому прототипу (прямо или через посредство итальянского эпика).

С Мильтоном же связано обсуждение достоинств Клавдиана как эпика в XVIII веке. Д. Аддисон, разбирая батальные сцены в шестой песни «Потерянного Рая», показывает, как Мильтон со вкусом пользуется образами, заимствованными из «Илиады» Гомера и неоконченной «Гигантомахии» Клавдиана: сравнение, надо сказать, не в пользу Клавдиана. Мнения Аддисона по данному вопросу были известны в России второй половины XVIII века, с одной стороны, через французские переводы сочинений Хью Блера, профессора риторики и изящной словесности Эдинбургского университета, одного из самых авторитетных для русской эстетической мысли представителей шотландской школы; с другой – через Вольтера, который воспроизводит (не ссылаясь на источник) некоторые из наблюдений Аддисона как в статье «Эпопея» из «Философского словаря», так и в примечаниях к одиннадцатой песни «Орлеанской девственницы»¹¹.

Таким образом, два авторитетнейших эпика Нового времени подражали Клавдиану в своих произведениях, а когда обсуждалось понятие возвышенного (sublime), неизбежно фигурирующее в рассуждениях об эпопее, имя Клавдиана оказывалось в одном контексте с Гомером и Мильтоном – это если не упоминать многочисленных латинских пособий по риторике и поэтике, начиная с «Поэтики» Скалигера, где примеры из Клавдиана бытуют в изобилии наравне с цитатами из авторов золотого века римской литературы.

Екатерининская эпоха дала русскому читателю и значительную подборку переводов Клавдиана:

1. Было бы вместе приятно и поучительно проследить историю Клавдиана в европейской литературе детально… (англ.). Cameron A. Claudian. Poetry and propaganda at the court of Honorius. Oxford, 1970. P. 426.[↩]
2. Относительно тоцосов в европейских литературах см. классическую, но до сих пор, к сожалению, не имеющую русского перевода монографиюЭ. Р. Курциуса (мыпользовалисьанглийскойверсией): Curtius E. R. European literature and the Latin Middle Ages / Transl. Willard R. Trask. New York, 1953. Остановлении принципа «подражания и соревнования» в эллинистической и римской литературе см.: Williams G. Change and decline: Roman literature in the Early Empire. Berkeley, 1978. P. 192 – 213.[↩]
3. Цит. по изд.: Творения М. Хераскова, вновь исправленныя и дополненныя. Ч. 1. М., 1796.[↩]
4. Например, в диссертации Питера Тиргена (Thiergen P. Studien zu M.M. Cheraskovs Versepos «Rossijada». Materialien und Beobachtungen. Bonn, 1970), где специальные разделы отведены Гомеру, Вергилию, Овидию и Лукану как источникам «Россиады», вопрос о Клавдиане даже не ставится.[↩]
5. Остранствующихпоэтахсм. напр.: Cameron A. Wandering poets: A literary movement in Byzantine Egypt // Historia. 1965. N 14; The Cambridge history of classical literature. II. Latin literature / Ed. by E.J. Kennedy. Cambridge, 1982. P. 706f.; GeigerJ. Some Latin authors from the Greek East // Classical Quarterly. 1999. N 2. P. 612f. Суждение Евнапия см. в русском переводе «Жизней философов и софистов»: Римские историки IV века. М.: Росспэн, 1997. С. 279.[↩]
6. Диесперов А. Блаженный Иероним и его век. М.: Канон + ОИ «Реабилитация», 2002. С. 96.[↩]
7. Cameron A. Op. cit. P. 255.[↩]
8. О римском патриотизме Клавдиана см. специальный раздел в монографии: Paschoud F. Roma aeterna. Etudes sur le patriotisme romain dans l’Occident latin a l’epoque des grandes invasions. Neuchatel, 1967.[↩]
9. Davis Ch. T. Dante and the idea of. Rome. Oxford, 1957. P. 73ff. [↩]
10. См.: Шмараков Р. Л. Руфин и антируфин: римская инвектива между нормативной поэтикой и аллегорической поэмой // Известия Тульского государственного университета. Серия «Проблемы языкознания». Вып. 6. Тула, 2004; он же. Образцовый государь в «Поликратике» Иоанна Солсберийского: римская модель и христианская санкция // Известия Тульского государственного университета. Серия «Социология и политология». Вып. 5. Тула, 2004.[↩]
11. Об аддисоновской оценке шестой книги «Потерянного Рая» см.: Moore L. Beautiful Sublime. The Making of Paradise Lost, 1701 – 1734. Stanford, 1990. P. 120ff. Изложение оценок Аддисона см. в русском переводе X. Блера (Опыт реторики, сокращенный большею частик» из наставлений докт. Блёром в сей науке преподаваемых. СПб., 1791), в «Корифее» Я. Галинковского, где было опубликовано «Аддисоново раз-смотрение Потерянного Рая» (Корифей или Ключь литтературы. Кн. 11. СПб., 1807), и – снова по Блеру – в «Правилах словесности» Якова Толмачева (Толмачев Я. Правила словесности, руководствующия от первых начал до вышших совершенств красноречия. Ч. 2. СПб., 1815). Статью Вольтера «Эпопея» см.: Вольтер. Эстетика. Статьи. Письма. Предисловия и рассуждения. М.: Искусство, 1974. С. 238.[↩]