Естественность прозы

– Ефим Яковлевич, наша сегодняшняя беседа посвящена мастерству писателя. Мастерство – понятие не отвлеченное, и его смысл, пожалуй, лучше всего раскрывается в связи с конкретным произведением и всем процессом его создания. Сейчас я имею в виду книгу, над которой вы работаете много лет, – «Деревенский дневник». Сельская литература имеет свои «мощные, корни» – традиции, идущие от поэмы Гесиода к «Крестьянам» Бальзака, произведениям Глеба Успенского и Решетникова. Жизнь деревни – неисчерпаемая тема. Почему именно эта тема оказалась главной для вас?

– Впервые я стал думать об этом давно, лет десять назад, во время болезни, когда не мог работать. Сейчас я пишу автобиографические заметки, в которых хочу продолжить возникшие тогда мысли и пытаюсь дать ответ, почему я пишу о деревне. Должен сказать, что я родился и провел детство в уездном городе, а детские впечатления, мне думается, многое определяют в жизни художника. В юности, учась живописи, я подолгу живал в деревне – ездил на этюды. Наконец, в годы коллективизации мне приходилось разъезжать по деревням с агитбригадой.

Все это – во-первых.

А во-вторых, деревня всегда была притягательной темой для русского художника. Однажды, в рецензии на спектакль театра «Современник»»Без креста», я уже писал об этом. Деревенская жизнь – традиционная тема русского искусства. Хотя наша страна давно перестала быть по преимуществу крестьянской, русский Художник ещё Долго будет испытывать потребность изображать жизнь деревни. Любое событие, которое происходит в деревне, тотчас же отзывается в городе. Даже у писателей, воображение которых занято только судьбами городских людей, как, например, у Достоевского, даже у них в интонациях, словах, образах неизбежно обнаруживается их коренная связь с тем, что раньше называли провинциальной, а теперь периферийной, районной жизнью.

У меня давно было желание поселиться где-либо за пределами Москвы, в «обыкновенной» России и, наблюдая течение жизни, писать о ней. Тесное знакомство с деревней я начал как литератор еще в довоенные годы, когда много ездил по стране, по преимуществу в совхозы и колхозы южной, степной части страны; немало пришлось мне поездить и в послевоенные времена. Однако меня, как и многих, интересовали главным образом выдающиеся люди деревни, добивавшиеся рекордных урожаев, замечательных успехов, интересовали проблемы, связанные с внедрением новых сельскохозяйственных культур, новых механизмов… Тогда же, в начале 50-х годов, мне захотелось узнать жизнь обыкновенных людей обыкновенной деревни, причем среднерусской.

Я думаю, что это было неосознанное влечение к демократическим традициям русской классической литературы, к традициям Тургенева, Глеба Успенского, Чехова, Бунина… Приятно, что вы упомянули Решетникова, писателя, которого теперь почти забыли. А был он настоящим писателем. Дело в том, что писатель – это прежде всего личность, деятель. И здесь для меня, например, нет разницы между Решетниковым и, скажем, Львом Толстым, при всей несопоставимости их таланта, масштаба идей, владевших каждым. Оба они были тружениками великой русской литературы, в которой элемент гражданственности всегда был первостепенным. Думать о народе, о деревне – давняя традиция русской интеллигенции, следовательно, и русской литературы.

Конечно, о деревне и раньше писали по-разному, но кровная заинтересованность в ее судьбах, искреннее сочувствие к ее людям объединяет русских писателей. Что, казалось бы, общего между, я бы сказал, аристократом Буниным и демократом Глебом Успенским (которого очень люблю)? Но вот признавался же Бунин, что с великим удовольствием поставил бы эпиграфом к своей книге один из последних заветов Успенского: «Смотрите на мужика…» На мой взгляд, оба этих великих художника, каждый с помощью ему одному свойственных изобразительных средств, с наибольшей степенью приближенности к правде нарисовали картину деревенской жизни дореволюционной России.

Деревенская жизнь неотделима от природы.

Пока существует природа, до тех пор темы природы и человека, связанного с ней, будут существовать в литературе. В природе, мне думается, много того, что питает искусство вообще: гармония, сообразность, уравновешенность. Поэтому и литература, и живопись, и архитектура (вероятно, и музыка тоже) тесно связаны с природой. Литературный пейзаж нельзя считать фоном повествования, и я не могу согласиться, например, с Ю. Трифоновым, который однажды в «Литературной газете» выступил против засилья пейзажа в прозе, рассматривая пейзаж как некую необязательную декорацию, на фоне которой развертывается действие, причем, сколько я помню, отвлекающую от главного в книге. Есть разные писатели: одни изображали природу, другие нет (как, например, есть писатели, не писавшие о любви, – Глеб Успенский, Салтыков-Щедрин), но природа – это такое же действующее лицо, как человек. И труд, связанный с природой, каким является крестьянский труд, – это особый труд. Может быть, это старомодно сказано, но крестьянский труд, по-моему, облагораживает человека. Я не представляю себе время, когда не будет труда, связанного с землей.

– Один из критиков, говоря о том, почему вы выбрали для своей книги именно форму дневника, а не романа или повести, писал, что это была своего рода реакция на «трафаретно-кинематографическое» изображение жизни деревни. С определенной точки зрения такое объяснение, может быть, верно, но было бы интересно знать ваше мнение на этот счет. Как возникла сама идея дневника?

– Пожалуй, замечание это справедливо. Его можно отнести вообще к литературе конца 40-х – начала 50-х годов, и не только на деревенскую тему, за редкими, на мой взгляд, исключениями. Оно относится ко всей далекой от жизни, «сочиненной» литературе.

В 1951 или в 1952 году, когда у меня появилось намерение выбрать какой-нибудь среднерусский район и проводить здесь столько времени, сколько позволят обстоятельства, – я работал тогда в «Литературной газете», – форма будущей книги мне не была ясна. Живя в деревне, я старался очень точно записывать все, «как оно есть». Я стремился к точности потому, что очень часто тогда в книгах все описывали непохоже – и деревенский быт, и людей, и дома, и дождь, и деревья…

Сперва я предполагал, что эти записи мне послужат материалом для повести или цикла рассказов. Но однажды их прочитал Эм.