Кто же «третий»?

Летом 1856 года, в самый разгар напряженной работы над («Очерками гоголевского периода русской литературы», Чернышевский написал для «Современника» небольшую рецензию на стихотворения Огарева. В этой рецензии шла речь о создании образа нового героя, принципиально отличного от Онегина и Печорина, Бельтова и Рудина. По мысли Чернышевского, это должен был быть тип революционного демократа, способного доказать, что «разум может владычествовать над жизнью», что «человек может свою жизнь согласить с своими убеждениями» ¹, – другими словами, борец и строитель новой жизни. Три писателя, по мнению критика, могли создать этот тип, но их имена остались неназванными, да и самое их упоминание по каким-то причинам в печатный текст рецензии не попало. «…Тот тип, который воспроизводится между прочим поэзиею г. Огарева, – пишет в черновике рецензии Чернышевский, – остается еще в нашей литературе идеалом, дальше которого не повели ее передовые наши люди. Некоторые из них, – мы могли бы назвать двоих, – одного прозаика, другого поэта – идут вперед, по всей вероятности поведут за собою и литературу; мы могли бы сказать, что по некоторым благородным и свежим качествам таланта можно еще не оставлять надежды на деятельность третьего… Но то, что будет, когда-то еще будет, а теперь наша литература еще не вышла из момента развития, представителем которого в лирической поэзии служит г. Огарев» (т. III, стр. 847).

И вот уже тридцать лет, с тех пор как эти строки были найдены и опубликованы Н. Богословским, ученые пытаются выяснить, кого имел в виду Чернышевский, говоря в середине 50-х годов XIX века о писателях, призванных создать образ нового человека². Предполагалось, что это Тургенев, Некрасов и Толстой, причем два первых имени не вызывают сомнений. Однако трудно поверить, что именно Толстого Чернышевский считал в ту пору передовым деятелем русской литературы. В статье, посвященной этому вопросу, Е. Гитлиц приводит слишком мало доказательств в защиту своей версии, ограничиваясь исключительно литературными фактами: «Чтобы серьезно разъяснить смысл «непонятых строк» Чернышевского, – пишет она, – надо поставить вопрос о послегоголевском развитии русской литературы».

Однако этого мало. Следует рассмотреть вопрос не только с точки зрения литературного процесса, но прежде всего с точки зрения общественной борьбы накануне революционной ситуации. В 1856 году, после Крымского поражения, обозначился конец дворянского периода русского освободительного движения. Наступало время коренной ломки устарелых феодальных отношений, и оказалось, что даже лучшие представители дворянства не хотят революции, боятся ее, готовы пойти на компромисс с правительством. Теперь в авангард революционной борьбы выдвигались новые люди, разночинцы, готовые погибнуть или добиться решительной победы над самодержавием и крепостным правом.

В «Очерках гоголевского периода» и в рецензии на стихотворения Огарева Чернышевский ставил вопрос о связи двух поколений русских революционеров. Он первым отчетливо понял, что к середине 50-х годов наступал новый этап борьбы, когда явилась возможность от слов, от уяснения задач перейти к непосредственному решению этих задач, поставленных сначала декабристами, потом Белинским и Герценом. Таким образом, определяя свое отношение к предшественникам, он ставил вопрос по-новому, пытаясь решить, какими реальными силами располагает революция.

Чернышевский высоко оценивал деятельность людей прошлого десятилетия. Они много сделали, писал он в рецензии на стихотворения Огарева, их «энтузиазм… был очень сильным деятелем в нравственном развитии нашего общества…» (т. III, стр. 564). Новые люди хорошо знают, «что если они могут теперь сделать шаг вперед, то благодаря тому только, что дорога проложена и очищена для них борьбою их предшественников, и больше, нежели кто-нибудь, почтут деятельность своих учителей» (т. III, стр. 567). Чернышевский уже сознает, что нужно сделать шаг вперед по сравнению с предшественниками, что многие «приготовлены теперь к тому, чтобы слышать другие речи» (там же).

На это обстоятельство исследователи обращают мало внимания, а, как мне думается, именно оно решает спор: Чернышевский выдвигал на первое место троих представителей тогдашней литературы не по своеобразию и величине их таланта, а по тому, могут ли они сказать эти «другие речи», сказать новое слово о жизни, возглавить новое направление общественной борьбы.

В своей рецензии он утверждал, что люди 40-х годов для этой борьбы не подготовлены условиями того времени, что они не могли согласить свою жизнь со своими убеждениями, не раз сомневались в осуществимости своих стремлений, что их беспощадное отрицание умирающего строя нередко оставалось бесплодным. В сущности, этим уже начинался спор о «лишних людях», которому вскоре суждено было стать центральным в передовой публицистике того времени.

Такое отношение к предыдущему поколению было у Чернышевского уже продуманной программой. Об этом свидетельствует седьмая (да и все последующие) статьи «Очерков гоголевского периода». В шестой статье он очень высоко оценивал деятельность Белинского и его соратников. Но потом тон несколько изменился, и Чернышевский стал подчеркивать ограниченность их деятельности: «Белинский был человек сильный и решительный; он говорил очень энергически, с чрезвычайным одушевлением, но нелепою ошибкою было бы называть его, как то делали, бывало, иные, человеком неумеренным в требованиях или надеждах. Те и другие имели у него основание в потребностях и обстоятельствах нашей деятельности, потому, при всей своей силе, были очень умеренны» (т. III, стр. 231;

1. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. III, Гослитиздат, М. 1947, стр. 568. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. См.: М. Нольман, Непонятные строки Чернышевского, «Вопросы литературы», 1960, N 5; Е. Гитлиц, Необоснованное решение, «Вопросы литературы», 1961, N 11.[↩]