«Если я забуду тебя, Иерусалим…» («Родина – чужбина» у Гоголя и Шевченко)

В 1827 году в письме из Нежина к двоюродному дядюшке. Петру Петровичу Косяровскому юноша Гоголь заглянул в свое будущее: «…меня судьба загонит в Петербург, откуда навряд ли залучу когда-либо в Малороссию. Да, может быть, мне целый век достанется отжить в Петербурге…» ¹. Ошибся он только в одном: в холодном, неприветливом, быстро опостылевшем Петербурге не «досталось отжить» и окончить свой век, однако и домой он наведывался лишь изредка, годы и годы проводя на чужбине, – как сказали бы мы сегодня, то в ближнем, то в дальнем зарубежье…

С Петербургом неразрывно связана и судьба Шевченко, здесь он обрел свободу, здесь произошло чудо «Овидиева превращения» (повесть «Художник») – он стал художником и поэтом, здесь же, на чужбине, и завершил он свой земной путь, лишь позднее обретя покой в родной земле.

Таким образом, бинарная оппозиция «родина – чужбина» выступает как типологически общая структуро- и смыслообразующая составляющая в жизненном и духовном пространстве Гоголя и Шевченко, как алгоритм их национального сознания. Такое понимание оппозиции, думается, выводит проблему за рамки бартовской структуралистской герменевтики и открывает возможности для комплексного рассмотрения текстовых и внетекстовых явлений в их взаимосвязи – в духе поздних, наиболее плодотворных идей Ю. Лотмана.

При этом индивидуально-конкретное наполнение понятий «родина» и «чужбина» у каждого из писателей свое – как в жизни, так и в творчестве, разительного несходства между ними в этом отношении не меньше, чем сходного, сугубо личное, особенное не растворено в общем. Ведь что ни говори, а хата крепостного крестьянина в Моринцах и Кирилловке – это не панская усадьба в Васильевке-Яновщине; препровождение по этапу в Отдельный Оренбургский корпус рядовым под номером 191 – не путешествие (пусть даже скитание, пусть даже с тощим саквояжем) по Европе; Орская крепость и Новопетровское укрепление – далеко не Вечный Город Ромула и Рема, не комфортный Баден-Баден…

То же и с Петербургом. Один, подобно многим его сверстникам из «малороссийских» шляхетских семей, ехал в северную столицу, обуреваемый честолюбивыми мечтами о «поприще», о государственной службе и общественном служении. Другой прибыл туда в качестве крепостного казачка ротмистра лейб-гвардии Уланского полка Павла Энгельгардта, это был не зависящий от его воли поворот подневольной судьбы: барин мог остаться в Вильне, где служил адъютантом военного губернатора, мог переехать в Варшаву, но грянуло польское восстание – и он перебрался в Петербург. Как скажет впоследствии Шевченко (правда, по другому поводу), «у всякого своя доля»…

Это так; однако родина, этнические корни, национальная почва были у Гоголя и Шевченко общие, и не случайно лейтмотивом петербургской жизни того и другого стала ностальгия.

Надо сказать, что Петербург вообще был для украинского менталитета городом ностальгии. Забрасывала ли украинца на берега Невы прихотливая судьба, или случай, или обстоятельства, стремился ли он туда сам, как бабочка на огонь, кто «в надежде славы и добра», кто «на ловлю счастья и чинов»; выбивался ли он в придворные вельможи, министры, церковные иерархи, или пополнял собою легион безвестных акакиев акакиевичей, или выбирал тернистый путь приобщения к знаниям, искусству, реализации Богом данных талантов – ностальгия не умирала, томила непрестанно, всю жизнь, то оставаясь в дремлющем, латентном состоянии, то бурно взрываясь приступами тоски. Парадоксально, а все же факт: именно чужой, далекий Петербург зачастую заставлял украинца по-новому взглянуть на свою Украину, иным же вообще как бы впервые открывал глаза на родной край и на самого себя, становился катализатором пробуждения, и обострения национальной памяти, давал импульс национальной самоидентификации.

С чего начинается, из чего рождается петербургская ностальгия?

С безотчетного чувства одиночества, затерянности в чужом мире, как было у Никоши Гоголя. «На меня напала хандра или другое подобное, – признается он в первом своем письме к матери через несколько дней по приезде в столицу, – и я уже около недели сижу, поджавши руки и ничего не делаю» (X, 136). С разочарования, удручающего контраста между тем, что рисовалось пылкому воображению юного провинциала, и реальной картиной: «Скажу еще, что Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал, я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы» (X, 136 – 137). Хандра и разочарование усугубляются житейским дискомфортом, материальными затруднениями. Гоголь жалуется на нужду, на столичную дороговизну («Жить здесь не совсем по-свински, т. е. иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали»), приводит подробные сведения о ценах на квартиру, дрова, съестные припасы, на фрак и панталоны, на переделку шинели «и на прочие дрянные, но необходимые мелочи» (X, 137). Быть может, есть в этих жалобах некоторая доля лукавства, расчет на материнское чувство и более щедрое вспомоществование, но есть, несомненно, и вполне искренняя тоска по привычному, удобному домашнему укладу («не франчу платьем, как было дома», «обедаю и питаюсь не слишком роскошно» – X, 138), есть ностальгия на, так сказать, бытовом, «физиологическом» уровне, которая сохранится надолго. И через несколько лет, когда о нужде и «не слишком роскошных» обедах уже не было речи, Гоголь, уговаривая Максимовича поскорее ехать на Украину, в Киев, рисует в письме поистине фламандский натюрморт-пейзаж: «А воздух! а гливы! а рогиз! а соняшники! а паслин! а цыбуля! а вино хлебное… Тополи, груши, яблони, сливы, морели, дерен, вареники, борщ, лопух!.. Это просто роскошь!» (X, 297). Между прочим, и у Шевченко, совсем не избалованного усадебным комфортом и изобилием, «кулинарная» память играет не последнюю роль: в февральском письме 1843 года он шутливо бранит Я. Кухаренко за то, что тот рассказывает ему о варениках, «потому что это проклятущее блюдо… недели три мне снилось».

Но особенно сильный ностальгический фактор – петербургский климат, скудная северная природа. Адресованные матери и друзьям гоголевские письма первых лет пребывания в столице полны сетований на «проклятый», «убийственный» климат, на позднюю весну, летнюю духоту, когда «воздух хочет уничтожить, а не оживить» (X, 273), «деспотически» долгие зиму и осень, на «однообразно печальные сосны и ели» и «серое, почти зеленое северное небо» (X, 239). Как контраст к этим унылым впечатлениям оживают в воображении картины украинской природы. «Какова у вас весна? – спрашивает он у матери. – Я думаю, уже давно на деревьях показались листья. Как вы счастливы, а мы вряд ли в половине мая дождемся их» (X, 229). И с грустью вздыхает в письме к Максимовичу: «Итак, вы поймаете еще в Малороссии осень. Благоухающую, славную осень, с своим свежим, неподдельным букетом. Счастливы вы» (X, 273). Сам Гоголь испытывает такое же счастье, лишь приехав на лето 1832 года в Васильевку, под «небом Украины и яркими лучами солнца»; «весь август здесь был прелестен, – пишет он И. Дмитриеву (это ему он жаловался в предыдущем письме на «серое, почти зеленое северное небо»), – начало сентября похоже на лето. Я в полном удовольствии» (X, 242). Хотя дома и зима с ее морозами и метелями воспринимается совсем не так, как в Петербурге: В. Скуратовский тонко отмечает в этой связи «бодрый художественно-фенологический парадокс «Ночи перед Рождеством» – чем крепче «диканьский» мороз, тем больше оживляются люди и коллизии «полтавской» повести!» ²

В петербургских письмах Шевченко упоминания о климате занимают сравнительно меньше места; возможно, так получается из-за того, что нам известна переписка поэта лишь начиная с 1839 года, о его впечатлениях более ранних лет мы не имеем достоверных свидетельств. Все же в письме к Я. Кухаренко от 30 сентября 1842 года поэт жалуется: «…мы пропадаем в этом проклятущем Петере, чтоб он замерз навеки, тут теперь 10 градусов мороза…». В письмах к Ф. Королеву (18 ноября 1842 года), Г.

1. Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч. т. X, [М.], 1940, с. 111. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. Вадим Скуратівський, Історія і культура, Киев, 1996, с. 21. О «резчайшем противопоставлении Диканьки и Петербурга» как «идеологической песни песней Гоголя» см. также: Вадим Скуратовский,…На пороге как бы двойного бытия (из наблюдений над мирами Гоголя). – В кн.: «Гоголеведческие студии», вып. 2, Нежин, 1997, с. 65.[↩]