Еще раз о «парадоксе Катенина»

П. А. Катенин. Размышления и разборы, М., «Искусство», 1981, 374 с.

Серия «История эстетики в памятниках и документах» пополнилась новым изданием – «Размышления и разборы» Павла Александровича Катенина. Появление этого сборника не случайно: в последнее время явно усилился интерес ко «второму плану» пушкинской эпохи. Причем если раньше мы воспринимали фигуры этого «второго плана» в значительной мере через Пушкина – преимущественно как фон, как окружение, – то сейчас нас интересует и их самоценность, их собственная роль в развитии культуры.

Имя Катенина читателю хорошо известно: «Библиотека поэта» неоднократно (дважды в Большой серии и трижды в Малой) публиковала его стихотворения, баллады, переводы. Однако до сих пор литературоведов привлекало его поэтическое творчество, теоретические же и критические работы Катенина оставались без внимания. Они ни разу не переиздавались, а первоиздания давно уже стали раритетами. Между тем в литературной борьбе 20-х годов прошлого века Катенин играл немаловажную роль. Да и все его творчество можно понять лишь в совокупности, он – из тех писателей, для которых теория и практика литературной работы нерасторжимо связаны: эстетика вырабатывается на основе собственной практики, а практика подтверждается теорией. С выходом в свет «Размышлений и разборов» мы получили возможность, сопоставив одно с другим, в этом убедиться.

Составитель сборника Л. Фризман проделал большую и серьезную работу, собрав рассеянные в периодике статьи и выбрав из полемических выступлений Катенина те, что наиболее ярко и полно характеризуют его эстетическую систему.

Сборник состоит из трех разделов. В первом помещен цикл статей под общим названием «Размышления и разборы» – главный труд Катенина, где на основе лапидарно изложенной истории европейской литературы выстраивается цельная эстетическая теория. Второй раздел включает избранные статьи Катенина, в которых теория прикладывается к современной ему литературной практике. Третий – письма разным адресатам. Такое построение – от общего к частному – представляется оправданным, а картина, создавшаяся в результате отбора статей и писем, – вполне объемной.

Комментирование подобных текстов, где на каждой странице – намеки, понятные лишь в контексте времени, полузабытые имена и названия, – задача трудная и обширная, требующая большой эрудиции и скрупулезности. Л. Фриэман обладает и тем и другим. Мелкие, но досадные промахи в комментарии все же попадаются: к примеру, о Мардохее сказано: «Персонаж трагедии Расина «Эсфирь», переведенной Катениным» (стр. 336), а между тем из текста «Ответа господину Полевому…» ясно видно, что речь идет о Мардохее первоисточника – Библии.

Л. Фризману принадлежит и вступительная статья. Автор во многом поддерживает идеи Ю. Тынянова, считавшего, что литературная борьба 1820-х годов отнюдь не сводится к знакомой по учебникам схеме: романтики против классицистов. «Понятия эти в русской литературе 20-х годов значительно осложнены тем, что были принесены извне и только прилагались к определенным литературным явлениям»¹. Так, «младшие архаисты», к которым относился и Катенин, в своих взглядах соединили черты и романтической, и классицистской поэтики. Эту идею – с вежливым поклоном в сторону Ю. Тынянова – подхватывает Л. Фризман; существо дела и заслугу Катенина он видит в том, что им «была создана оригинальная эстетическая система… которая отразила своеобразие путей развития русской эстетической мысли». Задача автора – «выявить созданную Катениным систему как самостоятельную эстетическую целостность, описать, ее, объяснить ее в контексте эпохи». Попутно он стремится исправить несправедливость, учиненную над писателем: ведь «значение эстетических работ Катенина долго и очевидно недооценивалось» (стр. 11).

Тщательно проанализировав входящие в сборник работы (особенно «Размышления и разборы»), исследователь выстраивает идеи в логически-непротиворечивый ряд, где все находит свое объяснение. Основной пафос Катенина (по Л. Фризману) – в утверждении независимости художника от школ и направлений: «…Прекрасное во всех видах и всегда прекрасно»; единственное пристрастие «извинительно и даже похвально: предпочтение поэзии своей, отечественной, народной» (стр. 50) – такую поправку к декларации независимости можно только приветствовать. Если главное достоинство художника – самобытность, то, следовательно, главный порок – несамостоятельность мысли, подражательство, равно как в слепом преклонении перед старыми авторитетами, так и в бездумном следовании новой моде. А поскольку вопрос о «классических идолах» явно неактуален, то основной запал полемиста направлен против «romantique». Однако, как считает Л. Фризман, «действительный враг Катенина – не романтизм, а «мода романтизма» (стр. 36). «…Судить о произведениях высоких искусств по, прихотям моды – явный признак слабоумия» (стр. 50); Катенин требует общих критериев оценки – метода, как скажем мы сейчас, правил, как говорил он сам, а кроме убежденности надо было (в ту пору) обладать и немалым мужеством, чтобы выступить в защиту правил: уже одно это слово вызывало праведный гнев у романтиков.

Безусловно, добросовестному исследователю Л. Фризману импонирует добросовестность Катенина, который позволял себе судить лишь о предметах хорошо знакомых, в отличие от критики «мнимо романтической», предлагавшей вместо обоснованного суждения «отрывок, взгляд и нечто».

Итак, во вступительной статье Катенин представлен читателю как фигура яркая и значительная; это смелый, независимый автор, обладающий «мощным, крылатым талантом», может быть, порою излишне резкий, зато бескомпромиссный и свободный от литературного сектантства. Но, защищая Катенина от обвинений в приверженности к классицистским догмам, узости, Л. Фризман, на наш взгляд, впадает в другую крайность и несколько преувеличивает широту его взглядов. В самом деле, на чем основано это мнение, кроме как на заявлениях самого Катенина? И что заставляет нас верить ему на слово? А обратившись к тексту, мы ни в «Размышлениях и разборах», ни в переписке не найдем романтических произведений, что пришлись бы по вкусу нашему критику, столь громко декларировавшему терпимость, зато во множестве встретим суждения типа: «…»Фонтан» что такое, и сказать не умею; смыслу вовсе нет» (стр. 245) (это о «Бахчисарайском фонтане» Пушкина); «чему дивятся в уродливых произведениях недозрелого Шиллера?» (стр. 290) и т. д. и т. п. А кого прославляет Катенин? Гомера, античных трагиков, Вергилия, Данте и Корнеля с Расином, Шекспиру же хоть и не отказывает в величии, но с оговорками: «…Он по всем обстоятельствам не мог иметь ни тех сведений, ни того изящного вкуса, ни даже того терпения и досуга, без коих никакой гений не сотворит трагедии, достойной… стать наравне с Мельпоменой афинской» (стр. 66), – суждение, как мы видим, вполне классицистское. Катенин ратовал за «простоту и натуру»; Л. Фризман уверяет, что речь идет о реализме, который «не был назван и описан, но – предугадан» (стр. 42), – точно ли так? В чем, например, провинился Гольдони и иже с ним? «Бог весть, что у них за люди: любовники хлопочут, как бы не истратить лишних денег… офицеры трусят на дуэлях… Я думать не хочу, чтобы оно в самом деле так было в Италии…» (стр. 124) – упреки, на наш слух, вовсе анекдотические и от реализма весьма далекие. Но если сомнительна посылка – о многосторонности Катенина, то спорным становится и вывод: «Воинствующий апостол натуры и простоты предвещал великие художественные свершения XIX века» (стр. 43).

Для опровержения этого вывода привлечем в сторонники Пушкина и Грибоедова. Это, впрочем, дело не новое: на их мнения ссылаются все, кто писал о Катенине. Ревнители его славы приводят соответствующие цитаты: по словам Грибоедова, именно Катенину он «обязан зрелостию, объемом и даже оригинальностию»² дарования. В унисон звучат и слова Пушкина: «Многие (в том числе и я) много тебе обязаны…»³. Вероятно, корифеи русской литературы знали, что говорили, и, следовательно, правы сторонники Катенина. Но ведь и их оппоненты (Н. Пиксанов, И. Розанов и др.) не на песке строили свои концепции. Напомним, что письмо Грибоедова, где мы встречаем признание заслуг Катенина, написано в ответ на критику «Горя от ума», автором решительно отвергнутую. Так, может быть, вступительный реверанс должен был позолотить пилюлю и не слишком раздражить приятеля (известного своим самолюбием) отказом от опеки: «Я как живу, так и пишу свободно и свободно»⁴. Что же до Пушкина, то наряду с вышеприведенным отзывом и другими, столь же лестными, встречаются и прямо противоположные. Например, в письме к Вяземскому читаем: «Он опоздал родиться. – Не идеями (которых у него нет) – но характером, принадлежит он к 18 столет<ию> та же авторская мелкость и гордость, те же литературные интриги и сплетни»⁵. Научная добросовестность не позволяет Л. Фризману вовсе «не заметить» этих строк, но от целого пассажа остается одна фраза, самая нейтральная. Предложенное же объяснение звучит смутно: в письме к Вяземскому якобы дается «характеристика «изнутри», акцентирующая субъективную сторону дела», а похвалы «вскрывают объективный смысл, который приобретала деятельность Катенина».

Можно, разумеется, просто обойти спорный вопрос, вспомнить, что впоследствии Пушкин пытался примирить Вяземского с Катениным. Но это, в конечном счете, не так даже важно. Куда важнее другое: желание Пушкина привлечь Катенина в журнал, призывы «забрать в руки общее мнение»⁶ относятся к периоду до 1830 года – до «Размышлений и разборов».

Казалось бы, в своем трактате Катенин сделал то, что хотел от него Пушкин: попытался «дать нашей словесности новое, истинное направление»⁷. Не случайно же и напечатаны статьи именно в «Литературной газете». Однако в 1833 году Пушкин пишет: «Критики, по-настоящему, еще у нас не существует…» А в 1836 Катенин обращается к Пушкину со своей обидой: «Как! Ты издаешь журнал, а я знаю о том едва по слуху!» (стр. 322) – видно, редактор «Современника» к тому времени уже не считал приятеля «находкой для журнала».

Когда Л. Фризман пишет: «Свое дело (критику. – Л. З.) Катенин знал. Но оно далеко не совпадало с делом Пушкина» (стр. 31), – а затем: «Оценить значение Катенина в истории русской культуры можно, лишь учитывая пути ее дальнейшего развития» (стр. 43), – не впадает ли он в противоречие? Какие иные пути есть в русской литературе кроме тех, что проложили Пушкин и Гоголь? И каким «удивительным образом служила будущему» деятельность Катенина, если он не принял ни «Медного всадника», ни «Маленьких трагедий», ни «Бориса Годунова»? («…Что от него пользы белому свету?.. На театр он нейдет, поэмой его назвать нельзя, ни романом, ни историей в лицах, ничем… Кому будет охота его читать, когда пройдет первое любопытство?» (стр. 310) — писал Катенин в 1831 году, а в 1852 повторил примерно то же.) Не принял он, по свидетельству Писемского, и Гоголя.

Катенин одним из первых ощутил кризис романтизма; строгий и непримиримый критик, он боролся с романтической модой и позой, он напророчил их гибель. Но когда романтизм сошел со сцены, пришлось сделать то же и его противнику. Непризнание испортило его характер, и так от природы не легкий. Многим одаренный, Катенин не имел одного, что необходимо истинному таланту, – своей темы, созвучной с ритмами эпохи. Он был «прирожденным протестантом»⁸, обладал большим отрицательным зарядом, а ведь антагонист, по законам классической драмы, в своих действиях связан с протагонистом.

Судьба Катенина по-своему трагична – это судьба художника, которому не нашлось места в своем времени. И по-своему поучительна, поскольку поучительны заблуждения. Катенинский сборник проясняет белые пятна в истории русской эстетики и воздает должное писателю – одному из подлинных подвижников русской литературы.

1. Ю. Н. Тынянов, Пушнин и его современники, М., «Наука», 1968, с. 23.[↩]
2. А. С. Грибоедов, Полн. собр. соч., т. 3, Пг., 1917, с. 168[↩]
3. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, М., Изд. АН СССР, 1937, с. 262.[↩]
4. А. С. Грибоедов, Полн. собр. соч., т. 3, с. 169.[↩]
5. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, с. 365 – 366.[↩]
6. Там же, с. 261.[↩]
7. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, с. 261 – 262.[↩]
8. См.: В. Миллер, Катенин и Пушкин. – В кн.: -«Пушкинский сборник», М., 1900.[↩]