Энциклопедия «Привычного дела» В. И. Белова: Монография / Под ред. С. Ю. Баранова. Вологда: Полиграф-Периодика, 2021. 655 с.: ил.

Набирающая популярность «энциклопедия одного произведения» ориентирована, как правило, на классическую русскую литературу — достаточно сослаться на такие заметные филологические программы, как пятитомная «Энциклопедия «Слова о полку Игореве»» и двухтомная «Онегинская энциклопедия», в работе — инициированная Пушкинским Домом «Обломовская энциклопедия».

С «великолепной тройкой» соседствует двухтомная «Энциклопедия романа «Два капитана»» (2019), хотя этот роман не отнесешь к упомянутой классике. Продлением классической традиции в советский период стали «Мы», «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Чевенгур» — всего не перечислишь…

В ряду избранных текстов расположилась и повесть В. Белова «Привычное дело», появившаяся в первом номере журнала «Север» в 1966 году. Прочитав повесть еще в рукописи, Ф. Абрамов по горячим следам писал автору: «Повесть твоя меня совершенно оглушила» (с. 11). Через год А. Яшин назвал повесть «удивительной»: «…для сравнения на память приходят самые лучшие образцы нашей великой русской литературы» (с. 620).

Спустя пятьдесят пять лет после появления повести семеро энтузиастов-исследователей завершили свой заведомо нелегкий, долговременный и капитальный труд по созданию «Энциклопедии «Привычного дела» В. И. Белова». Это научное событие могло состояться благодаря таким основательным разработкам, как библиографический указатель (1982), биобиб­лиографический указатель (2017, 2-е изд., доп.) и коллективная монография «Повесть В. И. Белова «Привычное дело» как вологодский текст» (2016).

Структура объемистой книги отличается непротиворечивой взаимодополняемостью академического комментирования и ясности изложения, лингвокультурологического подхода и литературоведческого анализа. Основополагающая функция возложена на статьи «Язык «Привычного дела»» и «Внутренняя речь», сосредоточенные на речевой организации повести в ее прямой соотнесенности с формами народной речи: «на общий лексический объем текста (около 45 тыс. единиц) приходится свыше тысячи диалектизмов» (с. 609).

Диалектизмы рассортированы на лексические, этнографические, семантические. Разобраны фонетические особенности невероятно колоритных вологодских говоров, обогативших интонационный и мелодический строй повести. Вся эта лингвистическая и к тому же завлекательная предметность вводит читателя в живописный мир просторечия, не совпадающего с литературной нормой: «грит» (говорит), «бухтина» (небылица), «жись» (жизнь), «фершал» (фельдшер), «всурьез», «суседские». Запомнилась одна из жемчужин северорусского говора — импозантный глагол «ухайдакать» (израсходовать, испортить, потерять), дважды использованный в повести.

Вологодская речь, изменяющая род существительного («верную путь»), частица «дак», явленная 86 раз в тексте, увлекательные фразеологизмы, сравнительные обороты («золотым колечком укатилась молодость») — эта речевая практика функционирует в литературном пространстве как код доступа в стародавнюю культуру русской народной речи. Внутренний монолог аттестуется как «авторская речь, пропущенная через призму сознания персонажа» (с. 70). Диалог с самим собой продемонстрирован в мастерски развернутом прологе повести, когда мерин Пармен так и остался безмолвным собеседником Ивана Африкановича, озвучившего свой экспрессивный и даже смачный внутренний монолог.

Что или кто еще могли бы быть отмеченными в энциклопедии?

Анфиса Ивановна, мать Белова. Она по формальному соображению выпала из словника — ее нет в сюжете повести. Если не забывать о том, что на своем пути создатель «Привычного дела» многое записал со слов матери, то трудно отделаться от ощущения недопустимости ее отсутствия.

Это ощущение распространяется и на «душу» — ей тоже не нашлось места. Формулой «главная мировоззренческая категория повести, с которой тесно сопряжена онтологическая проблематика произведения» (с. 154), открывается статья «Жизнь». Так оно и есть, но, нисколько не оспаривая «жизнь», хочется напомнить о глубинной соприродности жизни и души человеческой, выразительно представленной в повести: «Жись-то все равно не остановится», но и душа, покуда жив человек, не исчезнет, не обесценится…

Мы не устаем переживать этот незабываемый пульс состоя­ний души: «ощущение близости родных душ…», «…опять все успокоилось в душе — много ли человеку надо?», «у Ивана Африкановича заболела душа», «Ивану Африкановичу хотелось поговорить, излить душу…», «здесь, у озера, нечаянно пришел к Ивану Африкановичу ровный душевный покой», «какая-то струнка в душе тонко заныла…».

У Белова жизнь и душа в равной степени экзистенциально и концептуально значимы, семантически синхронизированы. Отсюда повышенная душевная ранимость Ивана Африкановича, определившая подлинность его персональной идентичности. Без души он не обходится и в размышлениях, и во внутренней речи, и в своей неутраченной совестливости: она прочно поселилась в его поведении, в миросозерцании, в реакции на события. «Душа болит» — это не столько тривиальное словосочетание, сколько смыслопорождающая парадигма, предопределившая сквозную тональность художественного мира Белова.

Душа как сила мотивирующая не покидает и жену Катерину, мать девятерых детей: девятистраничная статья «Катерина» (А. Федорова) одна из лучших в энциклопедии. На душе у Ивана Африкановича «было какое-то странное беспокойство. Он словно чуял сердцем, что сегодня придет Катерина». Чуять сердцем… Катерина, «уйдет она в поле, на ферму ли, ему будто душу вынет».

Какое-то неотменяемое родство сближает ее и корову Рогулю, образчик изощренного антропоморфизма: «…сквозь дрему накатывались к ней видения…», «Рогуле снилась такая же весна, какая была тогда, с сизой росой на траве…», «…она была равнодушна к своим страданиям и жила своей жизнью, внутренней, сонной и сосредоточенной на чем-то даже ей самой неизвестном»… Харизматическая «Рогулина жизнь» (шестая глава) по обаянию и притягательности перекликается со второй главой повести «Жена Катерина».

В метафизической неразделимости жизни и души, матери и сына рождается Лад — категория, обстоятельно описанная в статье Т. Ворониной. Этот узловой для Белова концепт конкретизируется как «понятие антропологическое, это сама жизнь <…> качественный способ ее проживания в согласии с людьми, природой и самим собой» (с. 257) с учетом выстраданной писателем мысли об «утраченном идеале» (с. 258).

Об идеале, но не об идиллии: «Современному писателю не нужна идиллия, он ее не ищет, на ней не настаивает <…> В чем же тогда источник притяжения и силы героя? В его духовной полноценности, цельности. Именно человеческой цельности жаждут писатели, обращаясь к деревне. И боятся они, всего более, ее отсутствия, потери ее вышедшим за пределы деревни героем» [Шайтанов 1981: 40]. Спустя четыре десятилетия И. Шайтанов счел нужным вернуться к неослабевающей проблеме беловского творчества, актуальность которой не столько угасла, сколько осложнилась: «…она сегодня лишь обострилась в глобальной всемирности уже не как проблема только «малой родины» и человека, ступавшего по земле, а теперь переехавшего на городской асфальт»¹ [Шайтанов 2021: 57].

Сложность ситуации не в глобализме как таковом: он «пришел в качестве новой утопии, которая хороша и даже необходима как идея, привлекательная на горизонте цивилизации, но опасна и трагична, если предписана к немедленному осуществлению» [Шайтанов 2021: 56]. Поэтому в XXI веке ключевой вопрос формулируется с предельной ясностью: «Обречен ли прежний носитель этой вековой культуры на роль потребителя массовой продукции в ее низовых формах? Эти люди были болью Василия Белова» [Шайтанов 2021: 56]. Подлинно современный ответ согласится с тем, что «крестьянский труд непроизводителен», но в то же время он не может позволить себе пренебрежение к первооснове: «ЛАД традиционной культуры — та ценность, с которой человечество по меньшей мере не готово расстаться, поскольку ощущает себя человечеством, только обладая ею. А за ее пределами начинается расчеловечивание» [Шайтанов 2021: 56].

«Привычное дело», вынесенное на обложку повести, в тексте присутствует в инверсионной, но излюбленной героем форме приговорки, присловья: дело привычное. Когда «неподвижного» воробья берут на «теплую ладонь», бережно укладывают под фуфайку и при этом находят душевные слова («…отогревайся в даровом тепле, а там видно будет. Тоже жить-то охота, никуда не деваешься. Дело привычное. Жись. Везде жись»), когда тот же Иван Африканович долго любуется лисой, то непременно возникает его любимое присловье: «дело привычное». Разговор с земляками коснулся пребывания Ивана Африкановича на фронтах: «…на каком я не был, везде был. Дело привычное». Это автономно уравновешенное, на себе замкнутое словосочетание переводит каждое событие в формат несуетливого спокойствия и душевного покоя, корректируя, умиротворяя, охлаждая запредельные смыслы и боли: «шесть пуль прошло, век не забыть», «лежим, к смерти привыкаем». Катастрофический предел, но и ему быть делом привычным… Многозначительная инверсия, переключившая название повести, заслуживала вхождения в словник — как и Анфиса Ивановна, и Душа, и Лад…

Повесть как событие современной литературы вобрала в себя комплекс идей, в ряду которых С. Баранов акцентировал «национальную картину мира», напоминая о «глубоком смысле национального бытия». Учитывая такие ответственные формулировки, как «национальные мировоззренческие константы», «национально значимый мирообраз», нетрудно предположить, что содержательность словника только приумножилась бы, появись в нем «национальная картина мира» (с. 7).

В заключение подчеркнем главное: энциклопедия «Привычного дела» Василия Белова, отсылая к незамеченным смыслам и деталям, побуждает перечитать повесть и, следовательно, воспользоваться шансом на ее глубокое осмысление. Не упуская из виду вовлеченные в повесть обстоятельства, события, повествовательные компоненты, бытовые подробности, вещи, авторский коллектив по кирпичику собирал и в итоге собрал впечатляющий контекст в его историко-культурном, социальном, духовном, психологическом измерениях.

1. К сожалению, статья не была учтена даже в библиографическом списке энциклопедии.[↩]