№5, 2022/Книжный разворот

Владимир З е л и н с к и й. Разговор с отцом / Предисл. Е. Абдуллаева, послесл. А. Зелинского. М.: НЛО, 2021. 180 с.

Эта книга может быть отнесена к мемуарному жанру, хотя и с учетом оговорки, сделанной автором: «Эти размышления лишь попутны воспоминаниям, они указывают на развилку, за которой видится бесконечное число путей, увлекательнейших для мысли, спора, жизни…» (с. 57).

Спор? С отцом? Точнее так, как и сказано в названии, — разговор с отцом, а спор с эпохой, по поводу эпохи и по поводу судьбы отца в ней, которому уже не задашь вопросы: «Как же жалею я, что открыл их для себя только через полвека после кончины отца. Вот бы углубиться в лес, отправиться по этим мысленным дорогам и начать говорить о смысле, но у меня были другие дела» (с. 57).

Сын, пишущий воспоминания в форме размышления, — Владимир Зелинский, православный священник, живущий в Италии. Отец — Корнелий Люцианович Зелинский (1896–1970), советский критик, человек сталинской эпохи, обошедшийся без каторги и ссылки, хотя и бывший на виду и как будто давший не один повод обратить на себя внимание всевидящего ока. Неизменно старавшийся выровнять свой шаг с поступью эпохи и не раз перестаравшийся в этом, что и определило его репутацию. Он все делал искренне в статьях и выступлениях, но как-то так, что его имени сопутствовал не страх или позже требование покарать за злодейства, а презрительное нежелание пожать руку. Что-то вроде комического злодея.

А ведь ничто не предвещало такое развитие жизненного сюжета. В революционном 1918-м окончил философский факультет МГУ. Учился у Г. Шпета и И. Ильина. Шпету послал план своей будущей работы «Дематериализация культуры», который прямого продолжения не имел, но отозвался в критической теории.

По философскому пути Корнелий Зелинский не пошел. Стал литературным критиком, а в 1920-х и теоретиком поэзии. Сказалась философская выучка. После первой же статьи «Стиль и сталь» («Известия», 1923) Зелинскому позвонил Маяковский: «Вы наш человек», то есть лефовский, и предложил встречу, «на которую тот пришел вместе с Сельвинским, но не как молодежь, явившаяся на поклон метру, а как самостоятельная группа конструктивистов, желающая выяснить свои отношения с лефовцами, чтобы не быть ими поглощенной. Тот визит, наверное, можно считать днем рождения конструктивизма» (с. 44).

Слово «конструктивизм» имеет много значений для 1920-х. В отношении к Зелинскому и к поэзии это прежде всего — группа. Ее признанным лидером был Илья Сельвинский, ее теоретиком — Корнелий Зелинский. В отношении к искусству конструктивизм — новое направление и новая установка, идея, пронизанная энтузиазмом созидательной утопии, исчерпавшей себя вместе с энтузиазмом. Созидание продолжалось, но не в утопическом полете, а в принудительном труде. Утопия была убеждена в том, что «оба производства, «техническое» и поэтическое, не просто дружат, они родственны между собой, перекликаются и понимают друг друга» (с. 49).

Зелинский-сын полагает, что конструктивизм отца имеет философские если не истоки, то аналогии в «техне» Хайдеггера. Судьба конструктивизма как эпохальной утопии и как программы поэтической группы оказалась трагической. Впрочем, Зелинский выбрал не путь борца за идею.

В книге об отце глава, истолковывающая конструктивизм, названа по названию отцовской книги «Поэзия как смысл», имевшей подзаголовок «Книга о конструктивизме». Книга вышла в 1929 году, когда многие, будто что-то предчувствуя, торопились издаться: Ю. Тынянов, «Архаисты и новаторы»; В. Шкловский, «Гамбургский счет» (1928); М. Бахтин, «Проблемы творчества Достоевского»… В этот хронологический ряд вписался и Зелинский, чтобы покинуть его в следующем году — отречением от конструктивизма.

Ближайший друг в конструктивистском окружении Борис Агапов писал по этому поводу: «А теперь ты ждешь покупателя на заработанный товар, на культуру, на литературную хватку, на широту мысли. Так распродается фабрика, чтобы сразу реализовать капитал, так распродается Зелинский» (декабрь 1930).

Его сын так прокомментировал это событие: «Хорошего покупателя на Зелинского, однако, не нашлось. Этот сорт покупателей вывелся к тому времени. «Импортное оборудование» осталось без применения» (с. 67).

Что оставалось? Зелинскому-отцу — находить себя на новом пути, фактически не им выбранном, по которому он попытался пойти искренне. Изменяя ли себе на каждом шагу или веря в верность его совершения?

Что остается Зелинскому-сыну в книге об отце? Искать оправдание или верить в искупление неверных шагов? Если оправдание, то, скорее, во внешних обстоятельствах и на чужих примерах. Об этом глава «Застолье со Сталиным» — о знаменитой встрече вождя с писателями в октябре 1932 года. Приглашенных более сорока. Зелинский в их числе, один из очень немногих критиков, что свидетельствует о его все еще особенном положении в литературе. Никогда не пивший по невосприимчивости организма к алкоголю, Зелинский запомнил больше других и по горячим следам записал свой репортаж. Едва ли не тогда, судя по записи, Сталин сформулировал, что такое социалистический реализм: «Художник должен правдиво показать жизнь. А если он будет правдиво показывать нашу жизнь, то в ней он не может не заметить, не показать того, что ведет ее к социализму. Это и будет социалистический реализм» (с. 76).

Зелинский-сын (не забудем — священник) оценил эту формулу согласно Евангелию, увидев в ней непозволительное смешение правды извне и правды внутри нас. Смешение это было поводом для фантомного коллективного мифа, «вложившегося в «я» вождя, олицетворявшего в себе эти 150 миллионов» (с. 78).

Миф утверждался уже тогда, в застолье, поражая теперь тем, какие люди вполне искренне действовали по его велению. Об этом — самая пространная глава в книге «Три экскурса». Каждый со своим названием. Первый — «О Сейфуллиной и совести». О «совестливой, насквозь советской» (с. 86) писательнице, принявшей на веру дошедший до нее «из верных источников» приговор, что ее муж Валериан Правдухин замешан в политическом деле.

Второй экскурс — «Фантазия о Кольцове». О его неистовой искренности и о том, переживи он 1937-й (когда до собственного ареста он успел в числе первых заклеймить шпионов-троцкистов), каким бы мог быть его прямой путь. От борьбы с космополитизмом, когда он, «растоптав свое еврейство, подобно брату (Борису Ефимову. — И. Ш.), возглавил бы ряды обличителей «убийц в белых халатах»…» И далее — по списку: «После ХХ съезда глашатай возвращения к «ленинским нормам», воинствующий критик культа личности и <…> наконец, достигнув конца 1980-х, убежденный прораб перестройки…» (с. 88–89).

И третий экскурс — «Письмо Пастернака». Личное письмо другу А. Фадееву по поводу смерти и похорон Сталина: «Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа» (с. 92).

Разве не пишутся и не написаны уже строки в «Докторе Живаго» о том же могуществе, о «сангвиническом свинстве жестоких, оспою изрытых Калигул»?

Не кажутся достаточными интеллектуальные ужимки современных биографов Пастернака, кивающих на «автоинтертекстуальность» письма (с. 93). «Дело не в Сталине <…> Сам Сталин был только частью, возможно, и важнейшей, всего лишь главным носителем того грандиозного вируса, который поражал многие миллионы. Среди них и великие души. Сегодня это кажется непостижимым» (с. 92). Среди «великих душ», в разное время пораженных этим вирусом, и А. Сахаров, и патриарх Алексий I с примерами в той же главке, но уже вне перечисления «экскурсов».

Это фон для памяти об отце, фон, данный не для того, чтобы оправдать, но объяснить «вирусное» время и сказать, что отец отказался от участия в нем, «от литературной жизни, укрывшись за небольшими статьями и рецензиями, за счет которых и выживал» (с. 103). «ХХ съезд (февраль 1956 года) был для отца не очень шумным, но явным праздником» (с. 104).

Однако праздник подпорчен, поскольку впереди рассказ о двух самых тяжелых для репутации Зелинского поступках. Первый — участие в деле Пастернака (выступление 31 октября 1958-го). Главка «Дело Пастернака» начинается с фразы, ставшей камертоном: «Конечно, не только одни писатели, в это дело «опустили» все советское общество» (с. 109). Сделали ли Зелинского, бывшего одним из многих, козлом отпущения? Но разве он не дал повод? Он, давний знакомый, если не друг Пастернака, обрушивший свой голос в общем гневе не только на него, но и на его защитников, спровоцировавший потерю работы Вячеславом Ивановым (Комой), сыном своего давнего друга Всеволода Иванова. «Но в пастернаковском деле среди многих замаранных были замаранные особо, и среди них наш с братом отец. Я всегда ощущал эту особость, эту выделенность как промыслительное наказание» (с. 110).

И одновременно — нарастающее желание у отца искупить, вырваться из-под власти вируса. Отсюда его мысль остаться в Англии, если в 1962-м ему бы позволили поехать вместе с сыном. Но не позволили. В том же году Зелинский пишет Солженицыну, поддержав его письмо к съезду писателей, после чего одному предстояла высылка, а другому — уход на пенсию и полный конец карьеры.

Таким мог бы выглядеть оправдательный финал, однако не так построена книга. За 1962-м следует перенос в 1940-й к внутренней рецензии, зарубившей издание сборника Марины Цветаевой, что стало прелюдией к ее гибели. Объяснение от Владимира Зелинского — «ложный профессионализм» (с. 138). Попытка разобраться в стихах с точки зрения советского (и ощущавшего — искренне — свою советскость) критика. Репутация у этой рецензии иная. Стилистически самая мягкая от известного цветаеведа Анны Саакянц: «позорный документ» (с. 142). Наиболее эмоциональная от самой Цветаевой: «И это я-то формалист? О, сволочь, З-ий» (с. 144).

Эта же рецензия в поминальном списке сына того, что предстоит отмолить. Поправку, которую Владимир Зелинский хотел бы сделать к литературной репутации отца, — критик «официальный», но не «официозный» (с. 149). Разъяснение к различию — в следующем за цветаевской темой эссе «Парадокс о критике. 1950–1960-е годы» по названию одного из последних эссе отца. Об освобождении стиля и мысли от официоза, хотя местами и пробивающегося «словесными заклинаниями, из того культа будущего, который имел свой обязательный ритуал» (с. 153).

Эта книга о репутации литератора и о судьбе личности в «вирусные» времена, когда чем больше дано, тем больше предстоит подавить в себе и, конечно, тем больше спросится. Это очень личная книга, хотя в основном не из области семейных отношений и не «женского сюжета» («весьма богатого», с. 159), здесь сведенного к минимуму. Книга о репутации и об искупительном понимании красоты, о чем давно хотел сказать автор — сын и чего ждал он — отец.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2022

Цитировать

Шайтанов, И.О. Владимир З е л и н с к и й. Разговор с отцом / Предисл. Е. Абдуллаева, послесл. А. Зелинского. М.: НЛО, 2021. 180 с. / И.О. Шайтанов // Вопросы литературы. - 2022 - №5. - C. 278-284
Копировать