Энергия просвещения. Юрий Овсянников. Наброски портрета

1

Умер в пять утра. В тот час, когда обычно в течение долгих десятилетий начинал трудовой день.

Юрий Овсянников,

«Полковник фортификации Доменико Трезини».

Юра Овсянников умер без десяти пять утра.

На протяжении долгих десятилетий он начинал свой трудовой день, ну, может быть, не в пять, в половине шестого, в шесть, но не позже. Хотя редко ложился спать рано. Деловые общения, дружеские встречи, чтение, главное – занятия за письменным столом удерживали его бодрствовать далеко за полночь.

Невозможно себе представить, что все его 26 книг (не считая переизданий, для которых он всегда старательно переделывал и дополнял текст) написаны в «свободное» от тяжелой, необозримо громадной основной работы время.

Не беру в кавычки определение – основная работа: издательская деятельность, постоянно вызывающая трудности и требующая постоянного преодоления трудностей, ею же вызываемых, эта деятельность, которую Юрий Максимильянович Овсянников с замечательной щедростью – точнее: самоотвержением – на себя взваливал, была для него не менее основной, чем собственное творчество.

Да это, собственно, было то же – творчество: поразительное по новизне и размаху замысла, разнообразию и неожиданности воплощения неустанное созидание книг, книжных серий, справочных, периодических, научных, популярных, иллюстрированных изданий.

Творчество непременно напоено радостью, и кто из нас, в том или ином качестве и в той или иной степени сотрудничавших с Юрием Овсянниковым, не помнит радостного подъема, энергичного и возбуждающего энергию в других воодушевления, которые владели им на всех этапах рождения всякого нового его детища, от обсуждения первоначальных планов до полиграфического обеспечения.

По большей части на рождаемых им творениях и имя-то его не обозначалось, ни на титуле, ни в выходных данных: себе он оставлял подчас непосильные для другого заботы и хлопоты – долгие беседы с авторами и художниками, разнообразие характеров и взглядов которых следовало привести к общему знаменателю задуманного издания, «пробивание» темы, рукописи сквозь препоны, чинимые «инстанциями», цензурой, нашим вечно пустым карманом, ночные сидения в типографии, где он придирчиво рассматривал каждый взятый с машины оттиск, и, наконец, нередко венчавший его труды разнос по случаю появления в свет «порочной», «неактуальной», то есть неугодной «верхам», книги.

Впервые в нашем отечестве он издал альбом графики Пикассо, положивший начало серии (к сожалению, – не по его вине, конечно, – не развернувшейся вполне) глубоко обдуманных и прекрасно выполненных альбомов графических работ великих мастеров. Начальство пожаловало его за труды выговором, кажется, даже и строгим, но спустя несколько месяцев альбом каким-то образом оказался на международной выставке и получил медаль. В тот день Юра прямо с работы зашел ко мне: «Помнишь историю с офицером, которого государь Павел Первый сослал в Сибирь, а потом вернул с дороги с повышением в чине?..» Но вскоре альбом снова подвергся резкому осуждению на очередном ответственном совещании – вместо звездочек на эполеты Овсянников схлопотал привычное для него взыскание. Другой сидел бы себе тихо, а он умудрился еще порадовать нас «Графикой Матисса» и «Советской графикой», центральное место в которой было отдано столь нелюбимым «наверху» работам 1920-х годов.

Сколько раз, тем более когда на книжных полках один за другим начали вставать его собственные капитальные труды, он обсуждал с друзьями возможность прекращения издательской деятельности – и не находил в себе сил расстаться с ней. Иногда, впрочем, измученный, обиженный, больной, подавал заявление об уходе, погружался в сладкие мечты о свободной жизни, неспешной работе на себя при дневном свете, задумчивых прогулках по Сокольникам, вблизи которых прожил последние тридцать лет… Но проходила неделя-другая, его отсутствие в столь многолюдном, казалось бы, московском издательском мире вдруг оборачивалось заметной пробоиной, ему звонили осторожно, поразведать, а он и рад: у него тьма идей – нежданные замыслы и столь же неожиданное воплощение. Он не умел строить свою жизнь вокруг дести бумаги, ожидающей его посреди письменного стола в домашнем кабинете: ему нужны были издательство, типография, споры, ошибки, поражения и победы, планы, свершения. Ему нужно было одаривать нас книгами, не только своими и вовсе не своими, но непременно книгами, которыми, кроме него, никто нас одарить не мог.

Много лет воевал Юрий Овсянников, чтобы увидела свет знаменитая «Чукоккала». Начальство, до высочайшего, с первого шага относилось к изданию с предубеждением. Каждую страничку смотрели на просвет, каждое слово вызывало подозрение, каждая фраза – неудовольствие. Он спорил, доказывал, набивал шишки, хитрил, перекомпоновывал материал, иногда отчаивался, вынужденный убирать нечто, что было для него дорого и необходимо, и снова воскресал своей неунывающей душой, поставив взамен пусть что-то иное, но тоже по-своему дорогое и необходимое; главное же – в этой борьбе он не забывал целого – общего совершенства содержания и формы. Когда книга, издание которой за эти годы так часто представлялось совершенно безнадежным и, если бы не он, вряд ли бы в ту пору осуществилось, когда многострадальная и прекрасная «Чукоккала» все же появилась, (уже после ухода из издательства Юры – инициатора издания) Елена Цезаревна Чуковская написала на экземпляре, ему предназначенном: «…Вы стояли у колыбели этого дитятки, вели его за слабые ручонки, когда делались первые шаги. По Вашей инициативе К. И. расширил свои эссе о Мандельштаме и Пастернаке. Впрочем, не берусь тут перечислять всего, что делалось в этой книге по Вашей инициативе, а просто радуюсь, что вот наконец вышла книжка и можно ее Вам подарить с искренней благодарностью и глубоким уважением». «По Вашей инициативе Корней Иванович…» – дорогого стоит!..

Шли годы, Юра старел, уставал, болел все страшнее, превозмогал недуги, стараясь не придерживаться врачебных предписаний («Кто не курит и не пьет, тот здоровенький умрет» – его присказка; сам и курил, и не задерживался опрокинуть стопку), время от времени в дружеской беседе принимался подсчитывать свою военную плюс инвалидную пенсию, непонятно кому доказывая, что может скромно и достойно прожить и без зарплаты (будто дело для него было в этом), – и по-прежнему вставал в шестом часу, выпивал большую кружку кофе и садился за свой стол, за собственную свою книгу (опять определение неточно: из приведенной дарственной надписи не следует разве, что и «Чукоккала» – его, собственная, а сколько таких!). Около девяти он отправлялся «на работу», в издательство, – на метро, в толчее часа «пик» и на своих двоих (а «свои двои» и ранены, и перенесли операцию на сосудах), служебной машины ему не полагалось. Вечером, после девяти-десяти часов сплошной круговерти, совещаний-заседаний, версток-сверок, непростых бесед, иные из которых оставляли зарубки на сердце, нежданных задач и нередко рискованных решений, он коротко отдыхал и снова – с наслаждением – устраивался в кресле у письменного стола, засиживаясь далеко за полночь.

2

Главные особенности времени… находят отражение в судьбах и деяниях людей.

Юрий Овсянников,

«Мастер лепки и фантазии Франческо Растрелли».

Среди известнейших серий, задуманных Юрием Овсянниковым в издательстве «Искусство» («Города и музеи мира», «Малая история искусств», «Дороги к прекрасному»), едва ли не самая популярная – «Жизнь в искусстве».

Короткое отступление («у кого что болит…»). Биографический жанр искал свое место в общественном процессе шестидесятых. О нем спорили, подчас весьма остро, вокруг него шла борьба, сами выходившие книги оказывались аргументами в спорах, оружием борьбы.

Литература в Советском Союзе, конечно, и в шестидесятые оставалась подцензурной, но простора для маневра открывалось все же несравнимо больше, чем в недавнем сталинском прошлом. Писателю-биографу дышалось полегче, нежели его собратьям, обращавшимся к современности. Неоспоримость жизнеописания – исторических событий, фактов и реалий жизни героя, документов (хотя «сверху», «сбоку» постоянно вмешивались и в отбор событий, фактов, документов, и в их толкование), неоспоримость эта, даже если не преувеличивать ее возможностей в условиях тоталитарной идеологии, тем не менее позволяла развить неординарную для тогдашних печатных страниц мысль, сообщить нечто, наводящее на раздумья о своем сегодня, привести суждение, недопустимое в произведении на современную тему.

На пороге шестидесятых серия «Жизнь замечательных людей» решительно изменила свое лицо. В новых выпусках менялись отношения автора с героем, лицо автора обретало индивидуальные черты, свободнее становились оценки, шире привлекался исторический материал, много внимания отдавалось стилистическим поискам. В итоге рождался, становился на ноги современный отечественный биографический жанр. Такие книги, как «Лунин» Н. Эйдельмана и «Чаадаев» А. Лебедева, «Лев Толстой» В. Шкловского и «Резерфорд» Д. Данина (называю те, что сразу вспомнились), – подтверждение этому.

Юрий Овсянников тонко и точно сознавал, чувствовал, схватывал духовные движения Времени. Серия биографий художников стала одной из первых, затеянных им в «Искусстве». Книги серии в белой с цветным квадратиком- фрагментом на суперобложке тотчас нашли своих читателей – достать их было трудно. В этих книгах, конечно, само собой усваивалось то доброе, что было найдено за последние несколько лет авторами «ЖЗЛ», но при этом они отличались от жэзээловских (имею в виду не отдельные образцы, а в целом) меньшей эклектичностью и идеологизированностью, ориентацией (чему способствовали вкус и эрудиция Юрия Овсянникова) на лучшие западные образцы, эстетической направленностью и цельностью.

Я не стал бы задерживаться на этом лишь в угоду собственным пристрастиям. Но я убежден, что работа с авторами и книгами «Жизни в искусстве» сильно повлияла на литературное творчество самого основателя серии.

Духовная жизнь общества в шестидесятые годы была пропитана стремлением понять настоящее и повлиять на него, именно поэтому в эти годы бурно возродился в людях интерес к прошлому, к началам, желание взглянуть на прошлое по- новому, не замутненным идеологическими догмами и сцеплениями взглядом. Одухотворение, «осердечение» истории, приближение ее к каждому из нас всего энергичнее достигается, когда прошлое предстает перед нами, оживает в нашем сознании персонифицированным. Такой подход оказался близок писателю Юрию Овсянникову. Не только в созданных им жизнеописаниях (а таковых в его творчестве, пожалуй, большинство), но и в книгах иного жанра история предстает очеловеченной, в сопряжении личностей, их идей, намерений, поступков. «…Познание личности художника, условий его существования, помыслов и побудительных причин к созданию того или иного произведения помогает рельефнее и глубже понять все его творчество, – пишет Юрий Овсянников. – Во имя этого мне захотелось, чтобы на страницах этой книги ожил Растрелли-человек – горячий, нетерпеливый, вечно куда- то спешащий. А рядом с ним – те, кто окружал зодчего в жизни… Ведь главные особенности времени – его характер, нравы, вкусы – находят отражение в судьбах и деяниях людей».

3

Счастлив тот, кому не надо бояться.

Юрий Овсянников, «Мастер лепки и фантазии…».

Когда рождалась серия «Жизнь в искусстве», Юра предложил мне в ней участвовать. Я давно мечтал написать о своем любимом русском художнике Николае Ге, но сказать о нем то, что хотелось, в советское время вообще, к тому же в условиях нового приступа «борьбы с религией», охватившего наши власти во второй половине 1960-х, казалось немыслимым. Николай Ге – это не только и не столько «Царь Петр допрашивает царевича Алексея», тем более не идиллический «Пушкин в Михайловском», воспроизводимый в школьных учебниках и на обложках тетрадей. Николай Ге – это Евангелие и цикл картин о страстях Христовых, это Толстой и толстовское учение, – поди поведай!.. Поэтому на вопрос пригласившего меня для беседы Овсянникова о герое предполагаемой книги я, будучи еще мало знаком с собеседником (впоследствии нас с Юрой связывали годы близкой дружбы), не представляя себе его дерзкой смелости в делах, отвечал, что хотел бы написать о Ге, но у меня есть и другие темы. «Какие же могут быть другие темы, если вы хотите говорить о Боге», – сказал Юра и подписал договор.

Позже издательский редактор, листая сигнал, схватилась за голову: «Что же это мы выпустили!» Но Юра приурочил выпуск книги «под» 100-летний юбилей Ленина: «Есть, конечно, опасность, что из-за юбилея сильнее влетит, но, скорей всего, в суматохе не заметят; тем более, что на обложке знакомый фрагмент: Петр допрашивает и готовится казнить сына, – все привычное, родное…» Книга прошла тихо, замеченная именно теми читателями, которыми Юра и я дорожили. В каком-то обзоре донесли ворчливо, что много ссылок на Евангелие, – тем дело и кончилось, без оргвыводов.