№2, 1963/Обзоры и рецензии

Элюар и первая мировая война

Paul ЕIuard, Lettres de Jeunesses avec deg poemes inedits. Document» recueillis par Cecile Valette-EIuard. Presente, et annotes par Robert D. Valette, Editions Pierre Seghers, Paris, 1962, 222 p.

Культуру Франции XX века невозможно представить себе без Поля Элюара. Это стало ясно давно. И все же отношение к нему никак не походило на то бесспорное почитание, каким окружают писателей, причисленных к классикам еще при жизни: вместо академических монографий Элюару посвящались острые статьи о его «уроках», а тон воспоминаний о нем как нельзя более далек от бесстрастия прилежных мемуаров. Видимо, самый путь человека, «шедшего издалека» и выстрадавшего зрелое миропонимание ценой долгих и нелегких исканий, настраивает пишущих о нем на полемический лад. Отчасти поэтому спустя десять лет после его смерти мы располагаем весьма скудным запасом документов, которые позволяли бы воссоздать детальную картину творческого становления, ни на миг не прекращавшихся поисков поэта. Появление «Юношеских писем» Элюара, собранных Сесиль Валет-Элюар и прокомментированных Робером Д. Валет, – в сущности, первый шаг, подготавливающий предпосылки для перехода от критико-публицистического освоения его наследия и биографии к аналитическому исследованию.

В книге, снабженной обстоятельным научным аппаратом и ценными иллюстрациями, помещены 118 тщательно текстологически выверенных писем Элюара к родным и его старшему другу, переплетчику А. -Ж. Ганону. Несколько первых писем посланы из легочного санатория в Швейцарии, где Эжен Грендель (настоящее имя поэта) находился с осени 1912 года по весну 1914. Более сотни писем принадлежат перу солдата-санитара, призванного в армию в середине декабря 1914 и демобилизовавшегося в чине офицера в мае 1919 года. Последнее письмо помечено 23 марта 1920 года. В целом эта переписка составляет как бы биографический автокомментарий к ранней поре духовного созревания Элюара. Она помогает понять, как в годы военной катастрофы юноша Грендель, пробовавший свои силы в подражательных стихах (позже первые две книжечки, изданные за счет автора, были им уничтожены), стал поэтом Полем Элюаром, запечатлевшим горький жизненный опыт французов «призыва 1914 года», и почему вскоре после перемирия он примкнул к анархической группе «дада».

Элюар-корреспондент не склонен к пространным исповедям, рассуждениям на общие темы. По преимуществу его письма – торопливые весточки от человека, находящегося вдали от родных и знающего, что домашние беспокоятся о нем. Сообщения о здоровье, служебных делах. Просьбы прислать газеты, книги, необходимые вещи. Вопросы о доме, родственниках, друзьях. Беспокойство о невесте, которая должна приехать в Париж из далекой России, и советы матери, как устроить их будущее жилье. Заботы о покупке и переплетении книг для библиотеки, начало которой было положено еще в детстве. Деловая переписка в связи с подготовкой и изданием написанного в армии – сборника «Долг и тревога» и «Стихов о мире»… Лишь вчитываясь в торопливые строки этих открыток и пристально приглядываясь к фотографиям, можно дорисовать себе облик молодого Элюара – хрупкого, отзывчивого юноши, выросшего в атмосфере материального достатка и неустанных забот родителей, гораздо лучше разбирающегося в книгах, чем в повседневных нуждах, и к тому же наделенного душевной чуткостью, несколько обостренной болезнью.

Понятно, что призывника, у которого за Плечами только счастливое детство в семье, легочный санаторий и юношеская любовь, при первой же встрече с войной охватывает смятение, подавленность: «Судьба всех ныне печальна, и даже радости не осталось ничего, кроме слез. Мы познаем божественное долготерпение, долготерпение перед Злом и Страданием». Элюару чужды софизмы тех, кто принял войну как некое оздоровление в горниле страданий и тягот и «с жестоким спокойствием… нашел в них «благо» для себя». Но почва уходит у него из-под ног, и между строк, заполненных обыденными подробностями, то и дело проскальзывает возглас поколебленного и все же не желающего примириться с безнадежностью доверия к жизни: «Все мы достойны жалости. Какой же неведомый источник нас освежит?» Пытаясь сохранить душевный мир, висящий на волоске, юноша цепляется за соломинку религии, даже принимает крещение, несмотря на гнев отца, жизнерадостного вольнодумца и давнишнего читателя социалистических газет.

Религиозный порыв оказался недолгим. Но нравственный кризис затянулся. Слабое здоровье доставляет Элюару немало душевных мук, среди сослуживцев по госпиталю он чувствует себя отчужденно, а общение с прибывшими с фронта ранеными, за которых он пишет письма домой, обостряет в нем досаду на постоянное физическое недомогание, заставляющее его отсиживаться в тылу: «Перед этими солдатами, настоящими людьми, мне стыдно за то, что я здесь». Надеясь побороть гнетущую слабость, он подает одно за другим прошения о переводе в действующую армию. «Умоляю тебя, – объясняет он свой поступок в письме к невесте, – позволь мне жить жизнью более суровой… освободиться от прежней жизни, действовать».

В конце концов Элюар добился назначения в пехотный полк, но из-за болезни пробыл в окопах очень недолго. Знакомство с фронтом не понаслышке, а непосредственно, хотя и было кратковременным, заставило его резко повзрослеть, возмужать. «Война осветила вас по-новому, – признается в письме к Элюару его друг Ганон, – позволила мне яснее вас увидеть, лучше понять и еще больше полюбить». Драма рядовых жертв позиционной войны с ее газовыми атаками, грязью, затяжными артобстрелами, усталостью и неразберихой стала личной драмой Элюара. Рассказывая о ней в книжке «Долг», набранной на ротаторе летом 1916 года, а через год расширенной и выпущенной типографским способом под заголовком «Долг и тревога», поэт впервые обрел свой настоящий голос. В письме с фронта от 13 января 1917 года он высказывает мысль, свидетельствующую о наступающей зрелости человека, который понял, кто в окружающем хаосе прав и кто преступен, в чем его собственное призвание, назначение на земле: «Одни ответственны за жизнь. Мы ответственны. Другие ответственны за смерть, и они должны быть нашими единственными врагами».

Ключ, помогающий расшифровать это кредо Элюара-солдата, дают его стихи. Для юноши, выросшего в несколько тепличной атмосфере и попавшего в окопы чуть ли не прямо со школьной скамьи, война оказалась первым знакомством с историей, – знакомством трагическим, ибо мир сразу же повернулся к нему своим искаженным страданием ликом: то была словно сама судьба – неумолимая, разрушительная, чреватая гибелью.

Мне было двадцать лет,

И я воевал за наших хозяев –

Они нуждались в юных.

Я был до того наивен, что даже не

защищался,

Я получал удары, не помышляя даже

вернуть их… –

скажет много лет спустя Элюар, оглядываясь на свою юность. Именно как стихию неодолимую и абсолютно враждебную человечности воспринял он на первых порах историю. Перед этой извне надвигавшейся угрозой принять на себя ответственность за жизнь значило для него не дать угаснуть огоньку надежды, теплившемуся где-то в потаенных глубинах души. Отсюда мучительный вопрос, составляющий подтекст всей лирики Элюара тех лет: «Знает ли кто-нибудь, куда мы идем? Освободим ли мы радость, которая в нас, которую мы прячем, как дерево прячет свои корни?» Поколение, чья «суровая жизнь поделена между долгом и тревогой», – жертва истории, растоптавшей исконную тягу личности к скромному и тихому счастью.

Строки Элюара о людях, которые на «дороге к слезам и крови» свято хранят «самую драгоценную верность своим подругам: надежду выжить», перекликаются с раздумьями барбюсовских «пуалю»: «Человек не рожден быть воякой, он рожден быть счастливым с женой, детьми…» Но если для создателя «Огня» (Элюар называл эту книгу «самой полезной в мире») залог расцвета изуродованной человечности в пробуждении ее рядового носителя к историческому действию, то Элюар уповает лишь на созерцательное долготерпение сверстников, поклявшихся остаться до конца «чистыми» – духовно непричастными к обрушившейся на них катастрофе. По мере того как впереди все яснее брезжил мир, в письмах Элюара крепла вера в близящееся осуществление заветных чаяний. «Война подходит к концу, и мы мудры, сосредоточены. Мы станем бороться за счастье, после того как боролись за жизнь… Мы поженим наши замыслы и наши надежды! И у них родится много детей. Я в этом уверен», – пишет он 9 ноября 1918 года, «в канун новой эры мира». А весной 1919 года настал долгожданный день, когда он послал Ганону открытку с одним-единственным словом и множеством восклицательных знаков: «Демобилизован!!!»

Излиянием радости, брызнувшей наконец наружу, и стали «Стихи о мире» – сложенная вдвое листовка, отпечатанная в пятистах экземплярах на голубой бумаге. Это было радужное славословие в честь одного из «счастливцев земли» – вчерашнего солдата, вернувшегося к родному очагу: «Долгое время лицо мне было не нужно, но теперь лицо у меня, чтобы быть любимым, чтобы быть счастливым». Элюаровская лирика свершившейся грезы светла и безоблачна, она черпает свою настроенность в убеждении поэта: ледяные ветры истории унеслись в прошлое безвозвратно, отныне ничто не грозит труженику, который пришел из окопов, чтобы истосковавшимися по мирному созиданию руками возделать свой сад и насладиться ничем не омраченным покоем в кругу семьи.

Но именно в этот момент, когда, как казалось Элюару, настало время претворить в жизнь мечту, столь заботливо взлелеянную и пронесенную сквозь четыре страшных военных годах, обнаружилось, что она – лишь иллюзия, прекрасная и недолговечная. В истерзанной послевоенной Франции помыслы об отгородившемся от мира камельке могли быть только утопией счастья. Сомнения закрадываются Элюару в душу уже поздней осенью 1918 года, а по приезде в Париж он, видимо, переживает пору горького похмелья и переоценки многих воззрений, прежде представлявшихся незыблемыми.

К сожалению, по редким кратеньким запискам зимы 1918 – весны 1920 года трудно проследить в деталях ход этого духовного перелома. Лишь в одном из писем (от 13 ноября 1918 года) проскальзывает глухой намек на то, что светлая жизнерадостность «Стихов о мире» отнюдь не исчерпывает умонастроений Элюара: «Я пишу стихи мрачные, мрачные, как небытие». Об обуревавших его сомнениях позволяет догадываться и судьба творческих замыслов тех лет. Сразу же по выходе «Стихов о мире» поэт задумал превратить листовку в книгу «Призыв ко всем». Дело успешно продвигалось, о чем свидетельствует серия двустиший и четверостиший, до сих пор никогда не публиковавшихся и приведенных в письме Ганону от 17 января 1919 года. Однако вскоре работа заглохла: очевидно, она уже не отвечала душевному состоянию Элюара. Зато он с помощью своей жены – в девичестве Елены Дмитриевны Дьяконовой, лично знавшей многих русских литераторов и дружившей с Мариной Цветаевой, которой Элюар послал один из первых экземпляров «Долга и тревоги», – увлеченно трудится над переводом «Балаганчика» Александра Блока, оценивая его как «маленький шедевр».

Судя по письмам, перевод был закончен, но по неясным причинам никогда не увидел света и впоследствии затерялся. Тем не менее интерес к «лирическому фарсу», в котором за прихотливой буффонадой скрывается печальная насмешка над «картонными» иллюзиями и самообольщением, сам по себе знаменателен. Тогда же, в декабре 1918 года, в «Кайе идеалист франсэ» появляются два стихотворения Элюара под общим заголовком «Чтобы жить здесь» («Твой смех словно вихрь опавших листьев»). Рядом с песнью обретённого счастья в «Стихах о мире» эти строки поражают пронзительной жалобой на тоскливую чреду дней, приносящих лишь’ страдание. Их сумрачная горечь предсказывает, что недалек тот час, когда из-под пера поэта выйдут признания, служащие как бы трагическим эхом к его словам о «лице, нужном для счастья»: «…И лишь голова мертва. Я, должно быть, убил ее. Лицо мое больше не понимает меня. И нет вокруг других лиц». То были первые симптомы кризиса веры, кризиса того созерцательного – не смогшего породниться с революционной гражданственностью – гуманизма, который согревал Элюара в окопах, но не выдержал испытания послевоенным разбродом и крушением всех прежних ценностей.

Летом 1919 года в Париже Поль Элюар познакомился с Жаном Поланом и Максом Эрнстом, затем – с Арагоном, Бретоном, Супо, Тцара. Их сдружила сходная судьба, общее отвращение к буржуазной цивилизации, стихийно-нигилистический бунт против убогой морали благоразумных мещан, в котором было столько же анархического задора, сколько и «социальной безграмотности». В феврале 1920 года Элюар встал во главе дадаистского журнальчика «Пословица». Последнее в книге письмо – написанное на афише «движения дада» приглашение Ганону прибыть на вечер, где будет продемонстрировано, что «дада вовсе не церковь и не тюрьма», и где предстоит «подвергнуть презрению искусство 33 стран».

«Юношеские письма» подводят нас к порогу сюрреалистского лабиринта, о блужданиях по запутанным ходам которого Элюар позже расскажет со всей искренностью в поэмах «Неумолчная поэзия» и «Все сказать».

Критику и биографу, решившему последовать за Элюаром по этому почти двадцатилетнему пути к революционной правде века, поворотными вехами, ориентирами служат его книги, но между ними приходится пробираться на ощупь. От необходимости полагаться здесь на приблизительные Догадки мы избавимся только тогда, когда рядом с письмами юношеской поры на наши столы лягут последующие тома элюаровской переписки. Замысел Робера Д. Валет продолжить его ценное начинание хочется искренне поддержать: лишь после завершения этого нужного деда появится возможность создать подлинную биографию Поля Элюара.

Цитировать

Великовский, С. Элюар и первая мировая война / С. Великовский // Вопросы литературы. - 1963 - №2. - C. 214-218
Копировать