Екатерина Орлова. Литературная судьба Н. В. Недоброво

Объем творческого наследия Николая Владимировича Недоброво (1882–1919) невелик, но разнообразен. Его имя имеет известность, хотя как будто не имеет самостоятельного значения, звучит лишь в контексте чужих биографий, прежде всего ахматовской: Недоброво – человек, давший наиболее проницательную оценку ее ранних стихов.

Восстанавливать, собирая по фрагментам, пришлось и биографию, и творчество. Е. Орлова решила пойти по пути последовательного наращивания материала, в каждой главе акцентируя какую-то одну грань. В первой – биография, во второй – поэзия, в третьей – критика, в четвертой – филология. Пятая глава меняет сюжетообразующий принцип. Здесь предпочтение отдано крупному плану: «Последняя встреча (М. Волошин и Н. Недоброво)». В Приложение вынесены две стиховедческие работы Недоброво и его статья «О Тютчеве».

Биография подается прежде всего как литературная судьба, неотделимая от поэзии, а поэзия прочитывается в плане выстраивания биографических аллюзий и жизненных связей. Это особенно справедливо в отношении первого раздела второй главы «Две любви Н. В. Н. (Н. Недоброво и А. Ахматова)». Первая из обозначенных в названии «любовей» – к будущей жене Л. А. Ольхиной – уже в подзаголовке принесена в жертву отношениям с Ахматовой, которые отражены во взаимном обмене стихами, во взаимных реминисценциях.

Как всегда бывает в случае установления «интертекстуальных» связей, далеко не все выглядит бесспорным. Так и остается загадкой, почему текст Недоброво «В тишине, луной облитой…» трактуется как «урок», усвоенный у Баратынского и конкретно из стихотворения «Болящий дух врачует песнопенье…» (с. 32). Да, тексты поэта-филолога Недоброво сознательно ориентированы на Баратынского, Тютчева, они вовлечены в продуктивный «диалог» с поэзией Ахматовой, но лишь на правах реплики и комментария. Недоброво сильнее всего там, где он подстраивает свой голос к традиции, вплетает в чужую речь (это согласно и с его филологиз-мом), но слишком прямая эмоциональность для его стихов губительна. Едва ли можно согласиться с тем, что романтическая элегия, приправленная «декадансом», одно из лучших его стихотворений:

Звезды падают в черное море И следы тускнеют бессильно… Слезы бегло блестят на уборе Ночи, плачущей тихо, умильно… (с. 34).

Недоброво гораздо лучше удается другое – «дидактический элегизм» (по названию его «манифеста» о Летнем саде, выполненного александрийским стихом), вписанный в петербургский пейзаж и быт, отзывающийся (хотя и не становящийся) русской классикой. Стихи для публикации у Недоброво начинают просить журналы, когда о нем уже знают как о знатоке, ценителе, критике, вынашивающем свои литературные планы и строящем свою теорию.

«Критика» Недоброво представлена четырьмя направлениями его деятельности или отчасти ее этапами: участие в газете «Русская молва»; основание «Общества поэтов»; отношения с акмеизмом; изучение творчества Фета. Мысль о создании «Общества поэтов», об объединении сил рано возникает у Недоброво. Он посещает заседания различных кружков, участвует в них, наконец, в 1913 году создает «Общество поэтов». Это дает повод Е. Орловой заняться уточнением литературных программ и позиций: какое место принадлежит Недоброво в Академии стиха Вячеслава Иванова (о которой иногда можно услышать – Академия Недоброво и Иванова), как он относится к акмеизму и Цеху поэтов, отвергает ли символизм… Вывод таков: Недоброво мыслит себя вне школ, но в литературе, «его позиция была, пожалуй, наиболее широкой в сравнении со всеми деятелями 1910-х годов» (с. 130).

Недоброво мыслит себя в первую очередь не собирателем сил и литературным вождем в духе Брюсова или Гумилева, но – филологом. Во всем его влечет осмысленность события, стремление понять поэтический сборник как книгу, поэта – в его внутренней цельности. Каждая «эпоха, – писал Недоброво, – не есть нечто последовательное во времени, ибо нити, щупальца одной эпохи заходят в другую, а иногда и в третью, а есть нечто единое в культурном отношении» (с. 236). И наконец, сама поэзия представляется ему философией углубления жизни. Воспитанный на идеях Потебни (которые рано узнал, еще учась в Харькове), Недоброво был потрясен учением Анри Бергсона (прочитанного им в 1911 году).

В контексте «»героической эпохи» русской поэтики» (где наиболее близкими Недоброво были В. Жирмунский и Андрей Белый) для его современников значение Недоброво было яснее, чем для потомков: «…все наши формалисты так или иначе учились у Недоброво» (с. 157), – полагала Ахматова. Мнение не бесспорное в своей категоричности, и жаль, что Е. Орлова не приложила более усилий к тому, чтобы подтвердить его или опровергнуть (сколько-нибудь подробно речь заходит лишь о стиховедческих взглядах Б. Томашевского).

Стиховедческие идеи Недоброво разнообразны и предваряют многие споры последующих десятилетий. Вслед Андрею Белому он различает метр и ритм, следуя на этом пути далее своего предшественника. Для Недоброво ритм – личное и индивидуальное, метр – необходимая опорная схема стиха (но не «досадная помеха», по выражению М. Гаспарова, с. 163).

Устанавливая принцип различения стиха и прозы, Недоброво подчеркивает значение графической формы текста, определяющей «психический момент» (с. 230) нашего ожидания. Что же касается сущности русского стиха, то Недоброво не рассматривает дефис в выражении «силлаб-тоника» как соединительный, но настаивает на том, что каждый из двух принципов продолжает проявлять себя самостоятельно и даже обнаруживает предпочтительную сферу действия каждого. Он рассматривает двусложные и трехсложные размеры «как хранителей разных начал – силлабического и тонического, в равной степени свойственных русскому языку» (с. 180).

Е. Орлова взялась за распутывание сложного клубка идей с целью проследить их биографию. Делать это необходимо, не забывая о том, что в сфере идей установление приоритета – вещь опасная. Во-первых, потому что идеи порой долго таятся в кружковых и частных беседах, пока кто-то один (зачастую не их создатель) не закрепляет за собой их открытие (с этой точки зрения Недоброво можно рассматривать как пострадавшую сторону). Во-вторых, идеи не возникают раз и навсегда, но постоянно переходят от одного к другому, обогащаясь, видоизменяясь. Справедливость требует восстановить авторские права Недоброво, но все же не за счет других. Не стоит (хотя так порой делают) провозглашать Недоброво, даже вместе с Брюсовым и Андреем Белым, «поколением создателей русской поэтики как науки», подготовившим «становление морфологического метода в литературоведении» (с. 4). А как тогда быть с А. Веселовским, с его «исторической поэтикой» и даже тем фактом, что само слово «морфология» в сфере литературной науки принадлежит ему и у него было заимствовано В. Проппом?

Аналогичные смещения в плане приоритета можно обнаружить и в связи с Тютчевым, который для Недоброво навсегда остался «главным героем» (с. 25). Е. Орлова уже ранее публиковала («Вопросы литературы», 2000, N 6) единственную завершенную работу Недоброво на эту тему – «О Тютчеве». Написанная не ранее 1910 и не позднее 1911 года, эта статья создается именно в тот момент, когда серебряный век подводит итог осмыслению Тютчева, видя в нем «своего». Для Недоброво Тютчев – фигура, дающая повод обнаружить свои представления об истории литературы, о соотношении эпох, о возможности/невозможности проведения границ между ними.

Преимущество Недоброво перед современниками в том, что для него Тютчев – «не знамя школы и не аргумент в борьбе с противниками». Это справедливо. Несколько странно другое: разговор об оригинальности тютчевской концепции у Недоброво начинается с того, что у него как раз наименее оригинально, – с натурфилософии. Приводится цитата из Лидии Гинзбург, состоящая из перечисления общих мест тютчевской концепции природы: «Романтический пантеизм, одухотворение природы («мировая душа»), полярность космоса и хаоса, дня и ночи…» – и делается вывод о том, что Гинзбург пишет, «как будто развивая главные положения статьи Н. В. Недоброво…» (с. 237).

Это не так. За полтора десятка лет до Недоброво Владимир Соловьев выстроил тютчевскую натурфилософию, и хотя Недоброво не ссылается на Соловьева, но порой едва ли не буквально повторяет его мысли с теми же тютчевскими цитатами (например, по поводу связи «любви» и «злой жизни»). Недоброво не мог не знать этой статьи (тем более, что она была перепечатана П. Перцовым в известном сборнике «Философские течения русской поэзии», 1896,1899). И все писавшие об этом после Соловьева «развивали» или оспаривали его положения.

Особенность Недоброво, когда он пишет о Тютчеве, состоит в другом – в акценте, который он делает на страдании и истомленности души. С этого он начинает и об этом говорит наиболее подробно. Не менее важно для Недоброво стремление не только зафиксировать идею, но продемонстрировать ее способность «проникновения в художественную форму» (Недоброво присуще обращать внимание на содержательность самой формы). И наконец, именно эти свойства поэзии Тютчева должны были послужить Недоброво «для построения в будущем новой науки» – «Истории форм человеческой души» (с. 238).

Так что не случайно Недоброво (в отличие от В. Соловьева) не начал свою статью с тютчевского пантеизма. Филологическая оригинальность Недоброво состоит, как видим, в другом. И вероятно, еще (что тоже отметила Е. Орлова) – в желании выделить в русской поэзии XIX века два направления – пушкинское и тютчевское. Это прямо противоположно мысли, которой одновременно с Недоброво завершал свое предисловие к марксовскому изданию Тютчева Брюсов, поставивший двух великих поэтов «рядом» друг с другом.

Необходимость обретения цельности поэтом, книгой стихов, эпохой – жизненная и культурная позиция Недоброво. В свете этой позиции яснее становится необходимость связать разные аспекты его собственной деятельности единством замысла и исполнения. Внутри серебряного века Недоброво возникает как важная фигура периода, предшествующего научной систематике. Недоброво не систематизировал. Он ощущал потребность новых идей в самой творческой области, искал их и нередко продуцировал.

И. ШАЙТАНОВ