Единство позиции
В. Баранов, Время – мысль – образ. Статьи о советской литературе, Волго-Вятское книжное изд-во. Горький, 1973. 269 стр.
Новая книга В. Баранова начинается главой, названной «Размышления о Большом Человеке». Формула – Большой Человек, видимо, подсказана критику, давно уже занимающемуся творчеством А. Толстого, фразой из «Хождения по мукам». В разговоре с большевиком Чугаем Рощин признавался: «Потерял в себе большого человека, а маленьким быть не хочу…»
Рощин говорит о масштабах личности скорее в биографическом плане. В. Баранов же, цитируя эти слова, справедливо переосмысливает их в широком историко-литературном контексте. В самом деле, защита прав и достоинства «маленького человека», а также разоблачение, осуждение человека мелкого давно рассматриваются как основной пафос русской литературы.
В. Баранову удалось обнаружить красноречивую перекличку М. Горького и А. Толстого. В одном и том же 1924 году, независимо друг от друга, они писали: «Мне кажется, что он везде зачат, этот большой человек… И я уверен, что Россия ближе других стран к созданию больших людей» (М. Горький). «Вот общая цель литературы – чувственноепознание Большого Человека» (А. Толстой).
Сближение этих высказываний позволяет критику найти формулу общей перспективы развития русской литературы и перейти к конкретному рассмотрению своей основной темы – «движение героя советской прозы».
Большой Человек – в отличие от маленького – не жертва истории, а ее творец. И В. Баранов прав, когда интересующее его движение рассматривает как изменение форм социальной активности, неразрывно связанное и с переменами во внутреннем мире человека. Верно рассуждение В. Баранова о том, что бездеятельность и пассивность маленького человека находились в прямой зависимости от фаталистического отношения к жизни, от надежды на пресловутое – «авось образуется». Тем самым высвечивается мысль о связи действия и мировоззрения, поступка и его идейно-нравственных предпосылок.
Вовлекая в поле зрения полувековое развитие литературы, используя огромное количество произведений – от повести А. Яковлева «Повольники» до романа В. Кожевникова «В полдень на солнечной стороне», – В. Баранов создает убедительную картину эволюции Большого Человека. Измеряя масштаб литературных героев активностью их жизненных позиций, В. Баранов тем самым определяет и собственную позицию, и круг волнующих его проблем.
Если значение личности соотносится с ее социальной представительностью, то естественно возникает интерес к «государственной личности» как к совершенно новому ее типу, рожденному Великим Октябрем. Возникает интерес к человеку, живущему тревогами и заботами народа. Если история рассматривается как пространство, в котором живет, борется, развивается и утверждает себя Большой Человек, го естественно возникает скрещение в литературе современной и исторической тематики. Если связи человека и общества оказываются в центре художественного исследования, то естественно возникает представление о социально-психологическом анализе как непременном и существенном качестве советской литературы.
Так логика рассуждений связывает воедино разнородный материал, который содержится в книге В. Баранова.
А материал действительно разнороден. Обзорные статьи, посвященные тому или иному периоду литературного развития, и полемические заметки, имеющие своим предметом одну-единственную есенинскую строку, творческие портреты и публикации ранее неизвестных документов. Угроза бессистемности, пестроты и хаотичности была очень реальной. Ее удалось преодолеть благодаря продуманности композиции, единству методологии и эстетических критериев.
Сила В. Баранова как критика, литературоведа – в точном и емком истолковании художественного текста. Он, кажется, первым заметил, что в литературе 20-х годов вряд ли найдется другой роман, в котором интерьер был бы так же активен, как в «Белой гвардии» Булгакова. Тщательно выписывает критик многократно и любовно упоминаемые в романе, даже поэтизируемые автором, приметы дома Турбиных: «часы, играющие гавот, источающую тепло изразцовую печь, мебель старого красного дерева… шкафы с книгами, пахнущими шоколадом, наконец, знаменитые кремовые шторы…»
В. Баранов справедливо видит в поэтизации быта булгаковскую жажду прочности бытия, вобравшего в себя нетленные нравственные ценности. И тогда выясняется вся мера заблуждений этого большого писателя. Представление о незыблемости идеалов рождает ошибочную мысль об их независимости от времени. «Часы проходят через весь роман, но кремовые шторы одерживают верх над ними. Часы словно отказываются обозначать время, они становятся как бы частью пространственной характеристики быта». В цитированном рассуждении отчетливо сказывается умение В. Баранова проникнуть в самую суть художественной ткани произведения, его вкус к анализу подробностей образной системы. Потому мне непонятно, как О. Гладышевой, автору обзора о литературоведческих книгах, вышедших в последнее время в городах Поволжья (см. «Волга», 1974, N 4), удалось обнаружить в этой мысли крамолу, – а ведь она, по словам критика, «дает также повод удивиться тому, какие штуки может выкидывать с автором стиль». Впрочем, не так уж и непонятно. Должно быть, О. Гладышева не дала себе труда вникнуть в общий смысл сопоставления «часов» и «штор» и попросту выдернула цитату из контекста. Это печально, тем более что сама же О. Гладышева считает, что «изъятые из конкретного литературного анализа цитаты выглядят как бестактный и нарочитый подбор».
В принципе я готов присоединиться и к другим словам О. Гладышевой – «эмоциональность, порывистость стиля… ведут к недосказанности и некоторой скачкообразности его мыслительных построений». Этот упрек, который критик адресует В. Баранову, как бумеранг, возвращается к самому автору обзора. Ведь В. Баранов-то как раз логичен и последователен. Все то же рассуждение о «часах» и «шторах» у него вовсе не повисает в воздухе: за ним следует разговор об эволюции Булгакова, об углублении в его творчестве чувства историзма, о том, что этот процесс (вехой которого стала пьеса «Бег») был облегчен опытом А. Толстого, его романом «Хождение по мукам». И эта мысль представляется вполне справедливой. Ограниченный метафизический взгляд на жизнь, присущий Турбиным (порой внутренне близкий самому Булгакову), выявил свою полную несостоятельность, как только столкнулся с диалектикой революции. Но пролетарская революция, как известно, отнюдь не означала только разрушения и уничтожения. Сопоставляя разных писателей, обнаруживая в их творчестве «отдельные точки соприкосновения», и прежде всего восторженное утверждение эмоционального богатства человека, В. Баранов приходит к очень важному выводу: «Защита общечеловеческих этических ценностей, попранных в мире буржуазного чистогана, была одной из тех форм деятельности, в которой два различных творческих метода- каждый со своих позиций- вступили в полосу сотрудничества». Наличие этой «полосы» облегчало движение к социалистическому реализму – сначала А. Толстому, затем, в известной мере по его следам, – М. Булгакову.
Конечно, результаты этого движения отнюдь не совпадали, но критик прав, обнаруживая сходство в самом направлении эволюции художников, которые приходили к признанию принципов историзма и социально-психологического анализа. «Эпоха выдвигала непреложное требование, – пишет В. Баранов, – чтобы постичь таинственные законы, управляющие движением души человека, надо постичь законы, которые управляют движением человечества».
Раскрывая общие закономерности литературного процесса, В. Баранов не отвлекается от индивидуальных особенностей художников, которые оказываются в поле его зрения. Творческие портреты земляков критика – Н. Кочина и Б. Пильника – оказываются вполне уместными в книге, посвященной общим проблемам искусства, ибо дают отчетливое представление о той сложной системе связей, которая существует между личностью художника и результатами его творчества.
В. Баранов попытался рассказать о творческой индивидуальности своих коллег – так в книгу вошли статьи о литературной работе К. Чуковского и А. Макарова, В. Огнева и Л. Теракопяна. Они интересны и сами по себе, но опять-таки не случайны в книге, ибо анализ работ критиков ведет автора к точным выводам о возможности и необходимости многообразия аналитического освоения литературы и жизни, творческого состязания манер и индивидуальностей также и в этом жанре литературы.
Хотелось бы добавить, что справедливый вывод В. Баранова подтверждается и его собственной книгой. Но здесь я вынужден сделать одну оговорку.
В Баранов включил в сборник статью «Гармония и алгебра», «увидевшую свет, – как он пишет, – десятилетие назад». Такая публикация правомерна в том случае, если статья выдержала испытание временем (не знаю, нужно ли оговаривать, что это не относится к публикациям, имеющим историческое значение). Статья «Гармония и алгебра» такого испытания не выдерживает. Безнадежно устарели те вульгарные формулировки о соотношении содержания и формы в искусстве, которые язвительно высмеиваются В. Барановым. Сегодня уже никто не обращается к тем книгам, которые он критикует, которые принадлежат позавчерашнему дню нашей эстетики. Правда, есть в его критических замечаниях и некоторый перебор. Критика «Основ марксистско-ленинской эстетики» носит характер словесных придирок. По сути же, сам В. Баранов пишет, что идея выявляется «через логику сюжетного развития», а именно это утверждает и А. Егоров, автор главы «Содержание и форма» в названной книге.
Для решения проблемы В. Баранову следовало бы обратиться к более поздним публикациям. Однако он этого не сделал и поэтому позитивная часть его статьи также не отличается ясностью и определенностью. «…Форма, – пишет В. Баранов, – есть тот момент во внутреннем развитии содержания, когда оно наиболее адекватно своей сущности, когда эта сущность выражается с наибольшей силой». Что же это все-таки значит? А если сущность выражена не с наибольшей силой, то в этом случае и формы нет?
Любопытно отметить, что в этой статье сохранились некоторые формулировки, абсолютно чуждые и диалектическому духу книги, и ее высокому научному уровню.
«Видов искусства, как известно, девять». Кому известно? В какую эпоху это было известно? Если автор напоминает о девяти музах, то ведь это древняя мифологическая классификация, включавшая в себя историю и астрономию. Видимо, В. Баранов оговорился, но тут же следует смысловая неточность. «Пока при помощи математики исследуется реально лишь один вид искусства – литература». И опять приходится недоумевать: еще пифагорейцы использовали математику для рассуждений о музыке и скульптуре. Короче говоря, В. Баранову вторжение в область теоретических вопросов эстетики не удалось. И мне искренне жаль, что в интересную, нужную книгу оказалась включена устаревшая, очень несовершенная статья.
г. Куйбышев
Л.