Двойничество в русской советской лирике 1960–1980-х

…Главный парадокс личностного существования: оно есть собственно человеческий способ бытия и вместе с тем должно быть нескончаемым завоеванием; сознание медленно высвобождается из мира минералов, растений и животных, которые продолжают жить в нас.

Эммануэль Мунье¹

* * *

Двойничество имманентно русской культуре, имманентно оно и лирике как роду литературы. Как не быть ему имманентным русской лирике- неотъемлемой части русской культуры?

Россия поразительно двойственна, двоемирна, в ней противоречиво соединены языческое и христианское, анархическое и автократическое, азиатское и европейское. Культ личности и всевластие масс, западнические причуды и славянофильские мечтания, планетарное сознание и черносотенный шовинизм, новейший технократизм и традиционно свободные гуманитарии – все это Россия. Страна, которой правили варяги и монголы, но которая покорила половину Азии и подчинила половину Европы. Страна, на чьем гербе две головы и в чьей груди, возможно, не одно, а два сердца. Да и есть ли вообще более двойственная культура?! Только представьте: суровый Феофан Грек и трогательно нежный Андрей Рублев, мрачный Достоевский и просветленный Толстой, Мейерхольд с его театром площадей и Станиславский с его углубленным анализом психики отдельного человека.

Осознание Россией собственной двойственности с исчерпывающей откровенностью раскрыл русский персонализм, разглядевший в своей славянской душе душу человека как такового. «Человек – точка пересечения двух миров. Об этом свидетельствует двойственность человеческого самосознания, проходящая через всю его историю. Человек сознает себя принадлежащим к двум мирам, природа его двоится», – писал один из апостолов персонализма Николай Бердяев, полагающий, что человек – это «странное существо – двоящееся и двусмысленное, имеющее облик царственный и облик рабий, существо свободное и закованное, сильное и слабое, соединившее в одном бытии величие с ничтожеством, вечное с тленным» ².

Имманентное России, двойничество имманентно и лирике, так как ее родовая сущность, если исходить из Гегеля, состоит в способности лирического субъекта и объекта соединяться в одном лице, что изначально предполагает субъектно- объектную расщепленность этого лица. Как гласит гегелевская эстетика, «поэзия… не только освобождает сердце… делая его предметом для него самого, но она не ограничивается простым извлечением содержания из его непосредственного единения с субъектом, а превращает его в объект, очищенный от всякой случайности настроения, объект, в котором освобожденный внутренний мир свободно, в удовлетворенном самосознании, возвращается к себе и пребывает у себя самого» ³.

То, что в основе двойничества лежит расщепление одного лица на субъект и объект, великолепно продемонстрировал в своей петербургской поэме Достоевский: старший из Голядкиных, как помнится, был объектом чужих действий, а младший субъектом, направившим свою активность на все важнейшие ценности собрата, а в конечном итоге и на самого Якова Петровича. Именно для передачи своеобразия субъектно-объектных отношений при деперсонализации использовал Достоевский в характеристике двойников многочисленные глагольные цепочки. Голядкин-младший обычно улыбался, юлил, семенил на почтительном расстоянии от начальства и всегда успевал подбиться, приласкаться, нашептать и наподличать, а для Голядкина- старшего субъекты внешнего мира сливаются в одно неопределенное, безличное «Оно», некое «Все»- спрашивавшее, кричавшее, рассуждавшее, которое ходило, шумело, говорило, смеялось, толпилось вокруг него. Так и лексически и грамматически подчеркивалось, что субъектно- объектные связи миражированы в сознании несчастного Голядкина, распавшегося в собственном сознании на иллюзорный субъект и галлюцинирующий объект.

Если опять-таки исходить из эстетики великого объективного идеалиста, то двойничество, как проистекающее из родовой сущности лирики, должно активизироваться в эпохи наиболее благоприятные для развития лирики. К таким эпохам Гегель относил периоды более или менее установившегося твердого порядка жизненных отношений, дающие человеку возможность сосредоточиться на самом себе и своих внутренних рефлексиях. Для русской советской поэзии таким периодом стали 60 – 80-е годы. Имманентное России и лирике как роду литературы, двойничество не могло не быть имманентно русской лирике, особенно лирике советской.

Весь советский этап русской поэзии – это история борьбы двух начал: индивидуализированного личностного «Я» и деиндивидуализированного безликого «Мы». Борьбы, начавшейся с поражения «Я» в бурные 20-е и продолжившейся полным торжеством «Мы» в тревожные 30-е и 40-е роковые, но завершившейся мощным нарастанием личностного начала в годы оттепели, застоя и перестройки. Культ личности подавлял в стране все личности, кроме одной – главной. Смерть Сталина и последовавшее развенчание его культа не могли не высвободить того, что сдерживалось столь долго: на 60 – 80-е выпадают и бурные теоретические дискуссии о личностном начале в поэзии – спор о субъективности в лирике и спор о лирическом герое, спор о месте личности в современном мире – и появление разнообразных поэтических течений, у каждого из которых было свое видение человека и свое представление о личности.

Эстетическим идеалом русской критики того времени стала личность целостная, непротиворечивая, не пораженная болезнью раздвоенности. В изображении характера человека как сочетания противоположных качеств упрекали Маргариту Алигер (Б. Соловьев) ⁴ и Евгения Евтушенко (Вл» Соловьев) ⁵. Специальные статьи обрушивали на нецелостность, противоречивость личности в поэзии Лев Аннинский⁶ и Петр Строков⁷, Все еще считалось, что современник как «человек коммунистического типа выступает во всей поэтической слитности своего характера» (А. Дымшиц) ⁸, поэтому настоящий поэт должен был оставаться «пропагандистом личности неделимой, цельной» (В» Гейдеко) ⁹. Показательно, что Н. Рыленков в докладе на IV Всесоюзном совещании молодых писателей привел всем в пример строчки И» Волгина: «Я против раздвоения души! // Ликуй, герой мой, и страдай во плоти! // Одним со мною воздухом дыши…» ¹⁰. И лишь в начале 90-х отношение к целостности лирического героя меняется. Критика даже признает одним из лучших стихотворений 1990 года «Раздвоение» Евгения Евтушенко.

Бичуемые критиками нецелостность, противоречивость стали отличительной чертой русской лирики в постсталинском обществе. Демон двойничества равно искушал лирику эстрадную и «тихую», анемичных интеллектуалов и поэтов жестких, волевых характеров, традиционалистов и метаметафористов.

В середине 50-х, а именно тогда начались 60-е годы, на литературном Олимпе безраздельно господствовала группа чрезвычайно активных поэтов-публицистов, которых благодаря манере их выступлений называли «громкими» или эстрадными. Претендуя на то, чтобы быть учителями человечества, эти писатели не были уверены в собственной нравственной силе; громогласно заявляя свое индивидуальное «Я», они фактически молчаливо демонстрировали свое единое и нечленимое групповое «Мы». Поэтому каждый из них не мог не быть внутренне раздвоенным. Само «Я» этой поэзии было сладчайшей иллюзией вздремнувшего после бурных социальных катаклизмов массового «Мы». Лучше всех остальных эстрадников иллюзорность такого «Я» продемонстрировал Роберт Рождественский.

Лирический герой Роберта Рождественского относился к своему «Я» как к другому. Завидовал себе: «…стал испытывать я нечто. // Толирадость. // То ли зависть // к самому себе. / Другому. // Обнимающему землю. // К ошалелому разгону. // К беспричинному веселью». Презирал и благодарил себя: «В ком / был уверен / ты? // – В себе… // Кого ты // презирал? // – Себя… // Кого / благодарил? // – Себя… //не доверял // кому? // – Себе…» И даже играл себя и свои чувства: «Давай придумаем / себя // в придуманной квартире. // Сыграем в смех, / сыграем в спор, // начнем мириться ласково. // Давай в любовь сыграем / по // системе // Станиславского». Но в то же время он понимал, что высшая ценность духовного мира – право быть самим собой: «…Кем / хочешь умереть? // – Собой!» Так напишет он, поначалу было усомнившись в своем «Я». «Не стоит от себя бежать…» – признается он в одноименном стихотворении, осознав, как это непросто – «жить, //не затвердив // чужие роли. //…быть собой / в дыму // и клятве пылкой».

Принимать ценность внутреннего тождества и не иметь его… В такой ситуации, стремясь к присущей всему живому гармонии, надо либо привести свое существование в соответствие с притязаниями, либо отказаться от недостижимой ценности, либо, не делая ни того, ни другого, упиваться сладкою мукой.

Невозможность первого Роберт Рождественский поймет в стихотворении «Сердце», когда не позволит своей душе вырваться из грудной клетки. Продуктивность второго он признает, но только не для себя, а для своей лирической героини, которой подыщет многомерный образ матрешки («Матрешка»), эстетизировав сложность, многослойность русского женского характера почти как национальную особенность. В итоге поэт выберет третье – самое, на его взгляд, болезненное и дисгармоничное. И мучится у Рождественского вынужденный быть всего лишь трюковым двойником кинодублер от того, что «я лезу куда-то / по чертовой стенке. // А хилый герой // репетирует сцену / в постельке». И мучится от двойственности своей судьбы сам поэт: «Вернуться б к той черте, / где я был мной. // Где прилипает к пальцам // хлеб ржаной. // И снег идет. // И улица темна, // И слово «мама» – / реже, чем «война»… // Не возвращаться б / к той черте, / когда // становится всесильной немота. // Ты бьешься об нее. // Кричишь, / хрипя. // Но остается крик внутри тебя».

Не каждый может мучиться от двойственности бесконечно, и не так уж важно, предопределена ли эта двойственность навязанной тебе обществом социальной ролью либо изначальными особенностями судьбы. И лирический герой Роберта Рождественского не раз откажется от своего «Я». От дремлющего в нем темного, не освященного высокой культурой начала: «В майонезных барахтаясь гущах, // я негаданно // чую порой, // как во мне / просыпается купчик // третьей гильдии // или второй…» Вообще от той черты в своей судьбе, «когда становится всесильной немота». А в горькую минуту отчаянья и от всей прожитой жизни: «…живу все время / начерно. // И, видимо, не так… // вновь на огне корежатся // года-черновики».

Однако, отказываясь от какой бы то ни было части своего «Я», поэт обрекая себя на переживание внутренней неполноты, которую восполнял, отрекаясь от «Я» вообще, растворяя свою неповторимую индивидуальность во всеохватном «Мы». «Мы» дало ощущение радостного единения с толпой: «Ах, какое хорошее дело: //с тротуара / в колонну шагнуть! // Быть не около – // а со всеми. // Не поблизости, // а – среди». Чувство защищенности и даже бессмертия: «Можно / убить / меня. // Нас // убить невозможно!»»Мы» позволяло малому стать великим: «Я – / безоговорочно и бесповоротно – // капля// в океане моего народа». «Я» растворялось в «Мы» поколения, собирающегося высаживаться на Марс и восторженно уезжающего по райкомовским путевкам на целину («В защиту воспоминаний»), верящего в свое право судить все и вся («Вступающим в жизнь»), поколения хозяев собственной судьбы («Мы судьбою не заласканы»), умеющих любить жизнь («Наверное, будут глохнуть историки…»), верящих, что «когда- нибудь, / в будущих зорях, // пройдя над горами и безднами, // предъявим, как пропуск, мы / руки в мозолях //и сердце //с охрипшими песнями».

Убегая от дисгармонически раздвоившегося на несоединимые противоположности «Я» в уютную множественность единых в своей одинаковости частичек «Мы», Роберт Рождественский из мира индивидуальных неповторимых личностей попадал в мир безликих социальных и профессиональных признаков. Функция при этом оказывалась важнее субстанции. Роль- актера. Маска- лица. Качества профессиональные для поэта важнее общечеловеческих. Талант, человек, наиболее полно воплощающий в себе свою профессию, стоит над добром и злом, он бог и черт одновременно; ответственный лишь перед самим собой, он выше, сильнее и бога, и черта: «Талант, как на медведя, / шел / на бога! // И черта // скручивал / в бараний рог!..» Талант прощает все. Так, один из персонажей книги Рождественского «Голос города», единственный на селе кузнец, ворует лошадь. Деревенский сход решает вместо нарушившего закон, но незаменимого, отличного работника, повесить бондаря, так как бондарей – двое, к тому же один из них – лентяй. Лирический герой поэта хочет быть таким кузнецом, то есть стать необходимым обществу благодаря своим профессиональным, а не человеческим качествам.

Преобладание социального над человеческим, отказ от самовыражения в угоду выражению внешнего персонажного мира, миражировало лирическое «Я» Роберта Рождественского, избавляло его от раздвоенности, но слишком дорогой для поэта ценой.

* * *

Всевластное объективное «Оно» социума теснило невыразимое субъективное «Я» и у другого эстрадного поэта. Еще на раннем этапе своего творчества он прямо заявил, что лирический мир его поэзии включает не только внутреннее «Я» лирического героя, но и многоликое «Они» внешних по отношению к этому «Я» персонажей Евгения Евтушенко: «Я жаден до людей, // и жаден все лютей… // Как молодой судья, // свой приговор тая, // подслушиваю я, // подсматриваю я. // И жаль, что, как на грех, // никак нельзя успеть // подслушать сразу всех, // всех сразу подсмотреть!» Этому принципу поэт остался верен и в зрелые годы:

1. Эммануэль Мунье, Персонализм, М., 1992, с. 11 – 12[↩]
2. Н. А. Бердяев, Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989 с. 296.[↩]
3. Г. В. Ф. Гегель. Эстетика, т. 3, М., 1971, с. 493.[↩]
4. Борис Соловьев, Поэзия наших дней. М., 1958, с. 34 – 35[↩]
5. Вл. Соловьев,О поэте, о его стихах и о его читателях. – «Новый мир», 1973, N 2, с. 266 – 267.[↩]
6. Л. Аннинский, Жажда цельности. – «Навстречу будущему». Сборник статей молодых критиков, М., 1962.[↩]
7. Петр Строков, Утраченные критерии и поэзия «собственных противоречий». – «Молодая гвардия», 1974, N 8.[↩]
8. А. Дымшиц, Вечно молодой (о книге стихов Николая Асеева «Лад»). – «Литература и современность», сб. 3. Статьи о литературе 1961 – 1962 годов, М., 1962. с. 479.[↩]
9. Валерий Гейдеко, Проба характера. Литературно-критические статьи, Ставрополь, 1971₃ с. 74.[↩]
10. Н. Рыленков, Поэзия молодости. – «Литература и современность»; сб. 4. Статьи о литературе 1962 – 1963 годов, М., 1963, с. 224.[↩]