Движение литературы и индивидуальность критика

Феликс Кузнецов, За все в ответе. Нравственные искания в современной прозе, «Советский писатель», М. 1975, 504 стр.

Читая издательскую аннотацию, очень часто можно обнаружить фразу о том, что книга будет полезна как специалистам, так и всем интересующимся… Изначально оптимистические заверения подобного рода отнюдь не снимают вопроса о степени полезности издания для читателей с весьма неодинаковым уровнем подготовки. Написать книгу и для круга профессионалов, и для широкого круга любителей – задача не из легких. Немалое достоинство обширной монографии Ф. Кузнецова «За все в ответе» я вижу в том, что автор удовлетворяет обе эти аудитории (запросы которых весьма неодинаковы) без заметных потерь для той и другой стороны. Как в видоискателе фотоаппарата при точной наводке, у него всегда – «резко»… А объекты для «съемок» он выбирает значительные, интересные.

Прежде всего, перед нами панорамный по широте охвата обзор современной прозы. Не рискую прибегать к перечню названий и имен: список получился бы очень длинным. Скажу только, что в книге подробно, «монографически» анализируется до полусотни наиболее заметных произведений последних лет, не говоря уже о десятках тех, которые рассматриваются более лаконично или привлекаются попутно (хотя и в этом случае разговор представляет для читателя несомненный интерес).

Единство при анализе столь многообразного и, как отлично сознает автор, неравноценного не только по уровню художественного выполнения, но порою и по идейному звучанию материала придает книге тот главный угол зрения, который обозначен подзаголовком: «Нравственные искания в современной прозе». Надо полагать, актуальность этого аспекта доказывать специально нет никакой необходимости.

Основательный запас прочности придает позиции автора тот историко-методологический экскурс, который совершается во введении и в главе первой. Здесь рассмотрены такие вопросы, как народное и национальное, Россия и Европа, патриотизм истинный и ложный, «интеллектуализм» и «истоки».

Исследуя категории нравственности в неразрывной связи с развитием национального опыта, автор убедительно демонстрирует, какую опасность таит отход от принципов конкретно-исторического социально-классового анализа явлений действительности. Последователи «веховской» идеологии на Западе и в наши дни не перестают утверждать начала «религии, идеализма, либерализма, патриотизма, традиционализма и народоправства», всячески пытаясь противопоставить русское – советскому и восхваляя мотивы «защиты»»древних ценностей» (а на деле некритического увлечения стариной) у некоторых советских писателей, За всеми теми «измами», которые в упоении выстраивают в ряд «веховцы» 60 – 70-х годов, стоит один самый главный «изм» – «антикоммунизм».

Очень часто опровержение догматов буржуазной советологии становится специальной задачей наших литературоведов, и это вполне понятно. Книга Ф. Кузнецова убеждает нас в том, что когда основная задача исследователя – анализ особенностей современного литературного процесса в нашей стране, разоблачение подобных фальсификаций не менее оправданно и целесообразно.

Исторические экскурсы с прямыми выходами в современность, будем надеяться, окажут определенную пользу некоторым доморощенным путаникам, людям, плохо разбирающимся в закономерностях развития отечественной культуры и оказывающимся в плену ложного ретроспективизма.

Анализируя многообразие человеческих типов, воссозданных писателями, Ф. Кузнецов убежденно и последовательно отстаивает мысль о том, что центральным героем советской литературы должна быть социально активная личность. Именно в этом в первую очередь выражается своеобразие нового человека, рожденного Октябрем. Это вовсе не означает, естественно, что такой герой должен непременно’ находиться в центре любого произведения. В зависимости от индивидуального своеобразия замысла главным предметом художнического внимания могут быть люди самые разнообразные. Вся суть в писательской позиции.

Ф. Кузнецов, к примеру, воздавая должное незаурядному таланту В. Белова, говорит много по справедливости добрых слов о созданном им образе Ивана Африкановича. Но у критика вызывает вполне понятную неудовлетворенность одно обстоятельство: опыт участия в войне не оказал на Дрынова как будто никакого воздействия. Один из рецензентов книги «За все в ответе», давая ей в целом положительную оценку, замечал не без иронии, что, дескать, нечего и требовать невозможного, как бы нам того ни хотелось. Но ведь суть вопроса, в конце концов, не в том, что персонаж обязательно должен был стать иным, а в том, что писатель, обронив мимолетное замечание об участии Дрынова в войне, уклонился от объяснения того, как это Дрынову «удалось» выйти из нее таким же, каким он в нее вошел. Речь идет у Ф. Кузнецова, в сущности, о степени социально-художественной убедительности некоторых чрезвычайно важных сторон образа, вызвавшего оживленные дискуссии сразу же по выходе «Привычного дела» и, как видим, не стихших окончательно до сих пор, хотя с момента публикации повести прошло целое десятилетие.

Антиподом «природного человека», социальные связи с миром у которого «едва намечены», является человек общественный, социальный, как, например, Василий Прокопьевич в «Вологодской свадьбе» А. Яшина. Шофер лесовоза, он зорким хозяйским взглядом подмечает все недостатки вокруг и без обиняков заявляет о них (в этом отношении он «родня» Егору Дымшакову из романа Е. Мальцева «Войди в каждый дом»), «Это в полном смысле слова – русские советские характеры», – справедливо пишет ф. Кузнецов о таких персонажах.

Отстаивая определенный тип героя, Ф. Кузнецов отчетливо понимает, какие беды несет литературе абстрактная, умозрительная нормативность. Анализируя повесть Ч. Айтматова «Белый пароход», он показывает, сколь сложные формы, включая трагический исход конфликта, может принимать утверждающее начало в литературе. Финал повести – «это трагедия высочайшей силы, трагедия, исполненная веры в человека и зовущая нас к социальной активности».

В связи с «Белым пароходом» Ф. Кузнецов рассматривает и развернувшуюся дискуссию о повести. Вообще надо отметить как привлекательную черту исследования Ф. Кузнецова то, что в ряде случаев критические дискуссии становятся у него предметом такого же специального анализа, как и книги (споры о мещанстве и его отражении в литературе, о воспитании гражданственности в связи с новыми педагогическими теориями, о деловом человеке наших дней и др.).

Подобного рода разделы усиливают живое ощущение литературного процесса, интенсивность писательских исканий, предостерегают против излишней «безмятежности» последовательного объединения и разбора книг на чисто тематической почве – опасности, которую автору удавалось избежать не всегда.

Кстати, в связи с анализом критических дискуссий возникает вот какое соображение. Казалось бы, спор- всего лишь средство на пути к истине: страсти утихают, крайности стираются, рождается некий «общий знаменатель»… Ну и, очевидно, можно все эти споры как бы вынести за скобки: ведь важен результат. Оказывается, реальное движение литературы и критики противится такому формально-логическому подходу. Наверное, спор, дискуссия – вообще неотъемлемая «составляющая» литературного процесса, и порою рассмотрение в книге даже тех споров, в которых с высоты последующего развития ясно, «чья взяла», представляет несомненный интерес как выражение исканий критической мысли. И еще, кажется мне, когда критик обращается к разбору старых дискуссий, он мысленно как бы возрождает этот спор, вновь «проигрывает» его в своем воображении, и его собственный творческий тонус повышается.

Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к тем разделам, где автор решает «проблему Чешкова» и героев, дружно выстраивающихся рядом с ним и столь же дружно «принимающих огонь на себя». И тот факт, что критик идет к цели, постоянно учитывая пестроту и многозначность противоречивых суждений об этих героях, еще более обоснованным делает его собственный вывод: «Не ради материальных благ, не ради славы или власти, – эти ценности для людей такого типа мизерны, скучны, – но ради полного самораскрытия себя во имя дела, общества себе подобных, устремляются Прончатовы и Чешковы, Друяновы и Лагутины к своей работе, к своему делу, которое для них – социальное, историческое творчество», Вероятно, не случайно лучшим в книге Ф, Кузнецова является раздел «Александр Яшин продолжает спор». Страстная озабоченность писателя положением дел в деревне до мартовского (1965) Пленума ЦК КПСС, темпераментные возражения против умозрительного подхода к вопросу о красоте деревенского быта, обычаев, национальных традициях, обнаружившегося в рассуждениях друзей-писателей, оказавшихся за одним праздничным столом, стихи, написанные Яшиным в ту пору, – все это рождает живой образ писателя, и, читая такие страницы, забываешь про критику и литературу: кажется, перед тобой сама жизнь. Подлинным украшением раздела является исследование пометок в тексте и замечаний на полях дискуссионных статей В. Солоухина, А. Борщаговского, Б. Можаева, опубликованных в свое время в «Литературной газете» (вырезки статей извлечены из архива А. Яшина). Наверное, почаще бы стоило критикам совершать такого рода «рейды в глубокий тыл», отказавшись от мысли, что это удел одних лишь литературоведов,

Я сказал, что со страниц раздела о Яшине встает его живой образ. Но есть в этом разделе и другой «герой» – сам критик, индивидуальность которого раскрывается перед читателем в полной мере. Так же, как есть он и в разборе книжек из серии «Письма из деревни», не слишком избалованных вниманием прессы, но, как убеждает нас Ф. Кузнецов, нередко представляющих немалый интерес меткими наблюдениями над сегодняшней колхозной новью и возникающими на их основе обобщениями. Наверное, не в последнюю очередь личное начало в подобном разборе обусловлено тем, что Ф. Кузнецов – один из авторов этой серии, написавший книжку о деревне на материале родной Вологодчины.

Проявляется индивидуальность критика и в другом – в той неукоснительной последовательности, с которой он воюет против любых попыток рассматривать нравственность внеисторически, как начало (согласно утверждению одного критика), «не зависимое ни от каких временных измерений, не зависимое ни от чего, кроме того, что оно – нравственное», Ф. Кузнецов показывает, как незначительные на первый взгляд небрежности в обращении с фактами оборачиваются порой издержками концептуальными. Подобного рода обращение самой критики к методологическим вопросам движения критической мысли- знаменательный и добрый признак, свидетельствующий о все более активном влиянии критики на литературный процесс.

Выше уже говорилось, что Ф. Кузнецов последовательно отстаивает историзм в подходе к литературе и, естественно, стремится столь же последовательно придерживаться его в своей работе. Думается, однако, вполне плодотворная «привязка» к жизненной конкретике не должна ограничивать возможностей выхода на рубежи более широких обобщений. Верно отметив, что многие произведения так называемой «деревенской прозы» в одну рубрику не умещаются, Ф. Кузнецов в другом месте фактически все же уместил в «рубрику»»Последний срок» В. Распутина и подчинил его проблеме «деревня – город». Да, во внешнесобытийном рисунке сюжета действительно находит отражение эта актуальная проблема наших дней. Но, по моему убеждению, в повестях В. Распутина есть еще и емкое общечеловеческое содержание, смелая постановка так называемых «вечных» вопросов (например, жизни и смерти в том же «Последнем сроке»), над которыми бились классики, вопросов, обретающих своеобразные формы на каждом последующем этапе общественного развития. Лучшие произведения нашей современной прозы, полностью сохраняя верность конкретному историзму, поднимаются до постановки общечеловеческих проблем огромной нравственно-философской сложности.

Оперируя обширным фактическим материалом, критик, как мне кажется, не всегда доносит до читателя ощущение реальных художественно-ценностных различий анализируемых книг. О собственно эстетической природе произведений, похоже, он считает возможным говорить тогда, когда видит те или иные заметные авторские упущения (например, при разборе некоторых книг В. Липатова и В. Тендрякова). И порою создается впечатление, что произведение искусства интересует его лишь как «носитель» нравственной проблематики, а не как сложное явление, в котором идея реализуется во всей ткани повествования. Между тем ясно, что, став отражением определенных сторон действительности, художественное произведение нередко обретает и свою самостоятельную творческую «биографию», порою весьма сложную. Критик совершенно прав, говоря, что повесть Павла Нилина «Жестокость»»раскрывает общую коллизию того времени – борьбу жестокости старого мира и ленинской, революционной человечности». Но анализ явно обрел бы большую объемность, если бы критик поразмышлял не только над сюжетным временем, но и над временем создания повести (середина 50-х годов), вдохнувшим в нее такую силу и нравственную бескомпромиссность. Вот этого обращения к индивидуальным путям становления авторского замысла, сложного переплетения времени действия с временем создания произведения мне порою недостает в книге Ф. Кузнецова – работе, в целом представляющей заметное явление в нашей критике.

Быть может, в такого рода книгах был бы полезен справочный аппарат (указатели имен и названий). Не секрет, что широкий читатель – педагог, студент-старшекурсник, – обращаясь к обзорным работам, стремится извлечь из них отдельные характеристики писателей и произведений, которые нужны сейчас, по вполне конкретному поводу, Отсутствие указателей ориентацию в пятисотстраничной книге затрудняет. А хочется, чтобы читатель у нее был действительно массовым.

г. Горький