Двести лет спустя

«Русская сентиментальная повесть». Составление, общая редакция, вступительная статья и комментарии П. А. Орлова, «Университетская библиотека», Изд. МГУ, 1979, 336 стр.

Произведения, опубликованные в сборнике «Русская сентиментальная повесть», вышедшем в недавно открывшейся серии «Университетская библиотека», были написаны около двух столетий тому назад. Давно уже забылся первоначальный успех сентиментальной прозы; забыты и те, кто создавал ее, – в современном читательском сознании сохранилось, пожалуй, лишь имя Карамзина.

«Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному, их изданию», – пишет в комментариях к сборнику его составитель. Тексты, доступные лишь посетителям отделов редких книг некоторых центральных библиотек, стали теперь достоянием всех, кто интересуется историей русской литературы.

«Русская сентиментальная повесть» во многом заполняет существенный пробел в наших представлениях о культуре XVIII века. Однако сборник имеет отнюдь не только образовательный характер. Популяризаторские функции сочетаются здесь с собственно исследовательскими функциями.

Сборник подготовлен П. Орловым, одним из видных наших специалистов по русскому сентиментализму, опубликовавшим в 1977 году монографию, посвященную анализу этого важного и до сих пор недостаточно изученного литературного направления. Совершенно естественно, что и в предисловии к издаваемым повестям, и в аппарате, их сопровождающем, и в самих принципах отбора текстов должна выражаться сформулированная исследователем концепция сентиментализма.

Следует сказать, что выбор произведений для публикации представлял собой довольно сложную проблему. Из множества «чувствительных» повестей надо было отобрать не только наиболее удачные в литературном отношении, но и наиболее репрезентативные для разнообразных художественных тенденций, существовавших в рамках русского сентиментализма. Кроме того, предпочтение, разумеется, должно было быть отдано до сих пор не переиздававшимся и менее доступным авторам и произведениям. Такт и точность, с которыми П. Орлов разрешает эти трудные вопросы, заслуживают самой высокой оценки.

Например, Карамзин представлен тремя повестями, шире, чем кто бы то ни было из авторов сборника (конечно, здесь присутствует и «обязательная»»Бедная Лиза»)». Но две другие повести, «Евгений и Юлия» и «Юлия», не вошли в основное советское издание Карамзина – двухтомник, подготовленный П. Берковым и Г. Макогоненко; причем «Евгений и Юлия»» первая самостоятельная повесть Карамзина, не входила и в девятитомные дореволюционные издания: прижизненные – селивановские и посмертное – смирдинское.

Важное место в концепции П. Орлова занимает мысль о внутренней дифференцированности русского сентиментализма. Повести, составляющие сборник, убедительно подтверждают это положение. Здесь охранительная «Роза и Любим» П. Львова и антикрепостнические «Софья» Г. Каменева и «Зара» Н. Смирнова; исполненный религиозного благочестия «Обитатель предместий» М. Муравьева и антицерковный, даже кое-где атеистический «Российский Вертер» М. Сушкова; «Темная роща…», принадлежащая перу правоверного карамзиниста П. Шапикова, и «»Несчастный М-в», написанный литературным противником «Карамзина А. Клушиным.

На этом последнем случае стоит остановиться чуть подробней. Успех сентиментальной литературы был настолько велик, а влияние на литературный процесс того времени настолько огромно, что ее принципы подчас захватывали писателей, стоявших на совершенно разных позициях. Так, Клушин – один из редакторов высмеивавшего чувствительный дух «Санктпетербургского Меркурия» – помещает на его страницах типичную чувствительную повесть.

Сентименталистские установки проникают и в нравоописательную, бытовую прозу. С полным основанием П. Орлов включает в сборник «Бедную Машу» А. Измайлова и «Истинное приключение благородной россиянки» неизвестного автора, представляющие собой своеобразный жанровый гибрид сентиментальной повести и бытового романа, пограничное явление между сентиментализмом и, как пишет в своей монографии П. Орлов, «мещанской лубочной литературой».

Однако при таком разнообразии повести, вошедшие в сборник, обладают несомненным и легко ощутимым художественным единством. Характер этого единства П. Орлов анализирует в предисловии. Он отмечает «своеобразный документализм повествования» и перечисляет приемы, которыми достигается этот документализм: подробный рассказ о том, каким путем автору удалось узнать об описываемых происшествиях, точная локализация места действия, жанровые подзаголовки типа «истинная повесть», «справедливая повесть» и т. д.

Исследователь обнаруживает одну из основополагающих художественных установок сентиментализма – стремление создать впечатление невымышленности: простое описание жизненного факта воспринималось как художественное произведение, а художественное произведение выдавалось за простое описание жизненного факта. На этом стыке художественности и документальности рождались основные жанры русской сентиментальной прозы: повесть, путешествие, исповедь и фрагмент. Документализм сентиментальной повести позволял ей решать целый ряд художественных задач: обосновать свое право на существование вне иерархии жанров, идущей от классицизма, приблизить литературу к частной жизни и, самое главное, претензией на истинность описываемого усилить читательское сопереживание героям, вернее, пробудить у читателя чувствительность.

Категория чувствительности занимала, по справедливой мысли П. Орлова, центральное место в эстетике сентиментализма и в том миросозерцании, на котором основывалась эта эстетика. Исторические судьбы сентиментальной литературы неотделимы от эволюции этой категории и отношения к ней, но интерпретация чувствительности, предложенная П. Орловым, представляется нам в некоторых отношениях спорной.

Думается, что исследователь несколько смешивает сферы гносеологии и этики, проводя не всегда оправданную параллель между чувством-ощущением – средством познания мира, и чувством-эмоцией – причиной человеческих поступков. Вероятно, антиномии сентиментализма и рационализма в вопросе об источниках моральных норм и сенсуализма и рационализма в вопросе об источниках наших представлений о мире не покрывают друг друга. Не случайно гносеологический сенсуализм у Локка и целого ряда французских просветителей превосходно сочетался с рационалистической этикой, а многие сентименталистски ориентированные писатели и мыслители, например Юнг, Галлер, Бодмер, Ричардсон, отнюдь не были сенсуалистами.

Такое смешение понятий приводит П. Орлова к известной прямолинейности в оценке отношений между сентиментализмом и Просвещением. Рассматривая сентиментальную литературу лишь как выражение просветительских идей, П. Орлов стремится защитить ее от обвинений в реакционности. Результатом этого оказалась определенная недооценка своеобразия и оригинальности философии чувствительности, которая лежала в основе сентиментального искусства. Эта философия была связана, в частности, с кризисом просветительского оптимизма и явилась, на наш взгляд, как развитием идей Просвещения на новом этапе, так и отталкиванием от них.

Анализ изменений в понимании и оценке чувствительности авторами сентиментальных повестей дает важный материал для выводов об эволюции жанра и направления в целом.

Дело в том, что представление о чувствительности у писателей-сентименталистов постоянно эволюционировало. Исходной в хронологическом и в типологическом плане была уверенность в совпадении природной чувствительности с извечными нормами морали.

Чувствительность казалась своего рода гарантом добродетели, мощным средством гармонизации человеческих и общественных отношений. Даже если рок или людское бессердечие обрекли героев на разлуку и гибель, ожидающее их загробное блаженство должно было служить, по мысли авторов, наградой героям и утешением для сострадательного читателя.

Однако уже в «Бедной Лизе» представления о счастливом соответствии чувствительности и добродетели начинают давать трещину, которая по мере эволюции творчества самого Карамзина и некоторых других писателей постоянно углубляется. В сборник вошли три произведения, в которых явственно прослеживаются подобные тенденции, – это «Инна» Г. Каменева, «Пламед и Линна» неизвестного автора и «Спасская лужайка» И. Лажечникова. (Написанный еще в 1792 году и опубликованный десятилетием позже «Российский Вертер» необычайно одаренного Михаила Сушкова, покончившего с собой в шестнадцать лет, стоит в книге особняком и нуждается в отдельном разговоре.)

Любовь героев осмысляется в этих произведениях как неуправляемая стихийная сила, не зависящая от человека, а следовательно, не поддающаяся моральной оценке. Герои оказываются невольны в своих часто «преступных» страстях. Природная чувствительность, толкающая их в объятия друг друга, приводящая их к гибели и заставляющая читателя им сострадать, интерпретируется авторами этих произведений ни как добродетельная, ни равно как порочная. Она носит по существу вненравственный и фатальный характер.

Интересно, что эти повести (особенно «Спасская лужайка») обнаруживают отчетливые следы влияния карамзинского «Острова Борнгольм», в котором антиномия «законов неба» и «законов добродетели» впервые в русской сентиментальной литературе стала безысходной и неразрешимой.

В заключение коснемся научного аппарата, которым снабжен сборник. С сожалением приходится констатировать, что уровень комментариев не соответствует общему высокому уровню издания. Прежде всего их явно недостаточно. Оставлено без примечаний значительное число прямых цитат, скрытые же цитаты и отсылки не комментируются вообще.

Претензии, конечно, здесь надо предъявлять не только составителю, но и распространенным еще по сей день издательским нормам, которые порой ограничивают объем и содержание комментариев. А в сборнике типа «Русской сентиментальной повести», где издаются тексты, принадлежащие уже забытой культуре, обстоятельные комментарии насущно необходимы.

Так, например, не раскрывается в комментариях «карамзинизм» многих сентиментальных повестей. Между тем указания на содержащиеся в этих повестях цитаты и реминисценции из Карамзина могли бы прояснить решающую роль карамзинского творчества в русском сентиментализме. Нельзя не посетовать, скажем, на то, что уже упоминавшаяся параллель «Спасской лужайки» и «Острова Борнгольм» не находит своего отражения в примечаниях, несмотря на разительное сходство ситуаций обеих повестей и безусловно цитатный характер песни лажечниковского Леонса по отношению к песне карамзинского гревзендского незнакомца. В анонимной повести «Модест и София» оставлена без внимания явная реминисценция автора из интереснейшей карамзинской статьи «Мысли об уединении». В той же повести разочарованный герой, решивший окончить свою жизнь в уединении, чувствуя в душе зарождение новой любви, безуспешно ищет отвлечения в книгах Юнга и Циммермана. Имя Циммермана не разъясняется ни в примечаниях к повести, ни в сопровождающем книгу указателе имен, в то время как сам выбор чтения чрезвычайно существен для раскрытия характера героя. Иоган-Георг Циммерман (1728 – 1795), швейцарский врач и философ, имевший в числе своих пациентов коронованных особ, был автором знаменитой книги «О уединении относительно к разуму и сердцу» и скончался, как считалось тогда, от глубокой ипохондрии за двенадцать лет до выхода «Модеста и Софии». Естественно, что именно у такого автора ищет герой поддержки для своей слабеющей решимости провести жизнь в уединении.

Еще огорчительней, что помимо упущений в комментариях есть и неточности. Так, в повести «Ростовское озеро» В. Измайлов сравнивает место действия своего произведения со швейцарским озером Леман, «прославленным Жаном Жаком Руссо и молодым Верном», и сокрушается, что не видел «сцены Верновой поэмы и Руссова романа». Речь здесь, конечно, идет отнюдь не о французском художнике-пейзажисте Клоде Жозефе Берне (1714 – 1789), имя которого стоит в указателе, но о швейцарском поэте Франсуа Берне (1765 – 1834) и его «пасторальной эпопее»»Франсиада» (1789)» в которой воспеваются нравы золотого века леманских пастухов. Измайлов называет его «молодым Верном», так как он был сыном другого швейцарского литератора и философа – Жакоба Верна (1728 – 1791).

Впрочем, большая работа редко обходится без недочетов. А работа проделана большая и важная. «Русская сентиментальная повесть» необходима преподавателям русской литературы, студентам, ее изучающим, и всем, кто интересуется ее историей. Выход книги должен послужить и стимулом для дальнейшего исследования русского сентиментализма.