№3, 2021/Полемика

«Два отца» Александра Твардовского

После смерти Сталина и «секретного» доклада Хрущева в феврале 1956 года Александр Твардовский стал ключевой фигурой в борьбе за серьезные изменения в культурной и общественной жизни. В то время убежденный коммунист, он твердо верил, что, только преодолев пороки прошлого, можно найти верные пути к социализму и утвердить новые ценности.

Идейная эволюция Твардовского описана многократно. Но один вопрос остается открытым: что побуждало его вести столь упорную борьбу, что в его личной жизни давало ему духовную силу и решимость выносить все тяготы? Ведь как главный редактор «Нового мира» он нес огромную нагрузку: читал тысячи рукописей, вел колоссальную переписку, постоянно боролся с закостенелой бюрократией и цензурой и при этом еще писал, оставаясь ведущим поэтом своей эпохи.

Основной тезис моей статьи: пережив глубокие личные травмы, общие для многих советских людей его поколения, Твардовский смог творчески переработать и преодолеть их, создав из этого опыта основу своей общественной и литературной жизни.

Эти травмы неотделимы от той роли, которую сыграли в его жизни два отца: его родной отец Трифон Гордеевич Твардовский и «отец народов» Иосиф Сталин. Оба они оказали огромное, во многом парадоксальное влияние на формирование личности Твардовского и его биографию. Трифон Гордеевич внушил сыну любовь не только к сельскому труду и обиходу, но и к русской литературе, хотя впоследствии и пытался помешать Александру вступить на литературную стезю. «Отец народов» руководил страной, победившей в самой кровавой в истории человечества войне, и казался твердым гарантом будущего торжества социализма, в который Твардовский страстно верил. Но именно этот «отец» ответственен за судьбы миллионов арестованных, замученных и убитых в тюрьмах и лагерях ГУЛАГа. Восхищение и любовь, которые Твардовский вначале испытывал к двум отцам, уступили место сначала отторжению, а затем более уравновешенной оценке обоих и собственного отношения к ним.

Две травмы тяготели над всей жизнью Твардовского — раскулачивание его семьи в 1931-м и преследования ближайших его литературных коллег в 1937–1938 годах. Эти события шли вразрез с его представлениями об истинном социализме. В конце концов, после длительной и мучительной внутренней работы, поэту удалось осознать и творчески переработать эти внутренние конфликты. Но они глубоко повлияли на его душевное здоровье, явившись причиной нередких запоев и периодов тяжелой депрессии. В этом отношении его опыт имел много общего с опытом большой части советского населения.

Хотя о Твардовском существует обширная литература, ни один биограф пока еще не попытался объяснить, как собственный жизненный опыт поэта влиял на тяготы этой внутренней борьбы. В советское время биографы Твардовского тактично обходили тему раскулачивания и ссылки его семьи. Постсоветские жизнеописания, верно излагающие факты, не объясняют, почему ему пришлось отречься от семьи, чтобы продолжать литературную карьеру. Даже вторая биография, написанная братом Иваном уже после распада Советского Союза, не затрагивает эту тему [И. Твардовский 1996]. Исследователи не рассматривают влияние этого отречения и связанную с ним душевную травму на его творческую и редакторскую деятельность.

Р. Романова упоминает в своей хронике жизни Твардовского, что в течение целого года его семья безуспешно пыталась заплатить налог, которым были обложены единоличники, и что 19 марта семью депортировали из дома в Загорье, близ Смоленска, на северный Урал [Романова 1996: 71]. А. Турков, автор добротной и благожелательной биографии поэта, подробно говорит о «крестном пути» семьи, но мало — о реакции самого Твардовского на это событие [Турков 2010: 27–28]. Он сосредоточивается на литературных и критических нападках на поэта, которые грозили положить конец его литературной карьере.

Д. Козлов и Л. Антипова, описывая эволюцию Твардовского как мыслителя, писателя и редактора, не пытались оценить то духовное бремя, которое легло на него в молодости и во многом определяло его отношение к последующим событиям [Kozlov 2013; Antipow 2012].

Самая основательная попытка проанализировать личностное развитие Твардовского содержится в статье А. Пинского [Pinsky 2017]. По его мнению, Твардовский олицетворяет собой стремление к автономии и индивидуальности, которое берет начало в советском романтизме 1930-х годов. Тезис Пинского, безусловно, заслуживает внимания, но его интерес преимущественно эпистемологический; его не интересует свойственная Твардовскому жажда нравственной автономии. Мне же представляются важными не только профессиональные отношения Твардовского с коллегами, с интеллигенцией, но и сочувственное внимание к опыту простых людей, переживших тяжелейшее сталинское время. В отличие от Пинского, я считаю, что поиски Твардовского касались не только личной автономии, но также и нравственности, справедливости и построения подлинного социализма.

Доклад Хрущева 1956 года пробудил в Твардовском осознание того, что подобные травмы — не отдельное отклонение от нормы, но характерны для всего общества, бесспорно свидетельствуя о том, что социализм в его сталинском варианте породил кровавый деспотизм. Обновленный социа­лизм оказался для Твардовского связан с необходимостью раскрыть полную правду о том, что случилось с советским обществом во времена Сталина, говорить об этом открыто, запечатлевая память нескольких поколений в искусстве.

Два принципа, память и правда, стали основой всей его последующей литературной жизни. Во имя этих принципов он трудился с неиссякаемой энергией и неизменным сознанием своего долга как поэт и как редактор «Нового мира».

Детство и юность

Рассмотрим сначала счастливый опыт его детства, ставший тем незыблемым фундаментом, на котором основывались его личность и творчество. Твардовский был многим обязан своим родителям. Старший брат Константин позже вспоминал: «К запомнившимся детским радостям надо отнести наши совместные с отцом походы за грибами <…> Мы хорошо собирали грибы. А отец не упускал случая обратить наше внимание то ли на отдельное дерево, то ли на группу деревьев, поясняя, в чем их красота» [Романова 1996: 26]. Отец много рассказывал Константину и Александру о своеобразии их родного края с его лесами, полями и ручьями и о ведении сельского хозяйства.

Отец также внушал им любовь к литературе. Константин Твардовский вспоминал:

Отец наш очень любил читать и читал хорошо <…> Знал отец много стихотворений на память. Мы тоже старались без всякого принуждения со стороны родителей заучивать стихи, которых нам в школе не задавали, хотя и школьные задания по литературе готовили добросовестно. Особенно успешно дело пошло у Александра. Он знал целые поэмы Некрасова, такие как «Русские женщины», «Коробейники», и многие стихи Пушкина. Такие вечера с громкой читкой стихов <…> бывали часто. Отец умел находить сильные выразительные места и тут же удивлялся сам: как хорошо написано, сколько ума. Вот талант! [Творчество… 1989: 142]

В отличие от соседей Трифон Гордеевич обычно ходил в шляпе, и они его величали паном, то есть польским джентльменом. По-видимому, он любил подчеркивать свою независимость и даже превосходство. Много позже Твардовский вспоминал отца как человека несколько спесивого, высокомерно относившегося к соседям, которых тот считал необразованными и нищими. Мать была полной ему противоположностью: чуткая, мягкая, впечатлительная. Из-за недостаточного образования она не особенно хорошо умела писать, но очень любила петь народные песни. От родителей Александр унаследовал редкое для его поколения чувство собственного достоинства, тонкое художественное чутье и любовь к народному творчеству1.

Уже с ранних лет Александр начал писать стихи. Когда ему было пятнадцать, он решил поехать в ближайший город — Смоленск, чтобы показать свои стихи Михаилу Исаковскому, редактору местной газеты «Рабочий путь». Исаковский высоко их оценил и опубликовал некоторые из них в своем отделе газеты. Довольно скоро Александр начал писать для газеты очерки сельской жизни с подписью «Селькор поэт А. Твардовский» [Романова 1996: 43].

Сначала отец был в восторге от успехов сына, но его настроение изменилось, когда он понял, что сын собирается оставить дом и серьезно заняться литературой. Трифон Гордеевич еще надеялся с помощью двух старших сыновей (Константина и Александра) расширить хозяйство. Кроме того, он полагал, и не без основания, что большинство писателей зарабатывают совсем мало. К весне 1927 года, однако, Александр был настроен очень решительно. В апреле, например, он писал:

На что только я не согласен, чтобы только выйти из проклятого семейства, в котором природа заставила меня подняться. Набрать запас душевных сил в дальнюю дорогу — жизнь.

Отец… Обычно издеваясь надо мной, развертывая перспективы голодания и пьянства в моей будущности, он одному нашему дыряво-
суконному родственнику хвастался:

— Это тысячное дело… Э! Он у меня будет деньги стоить. Придет время, скажет только «Сколько?..»

Мне тяжело его видеть, невыносимо с ним разговаривать. С ним мне придется работать все лето с глазу на глаз [А. Твардовский 1983: 300].

Александр окончательно покинул семью в феврале 1928 года, когда морозным утром уехал даже без дорожной сумки на телеге соседа. Он нежно попрощался с матерью, братьями и сестрами, потом повернулся к отцу: «Александр подошел к нему и говорил что-то так тихо, что нельзя было понять, что именно. Он видел, что отец чувствует себя нехорошо, и, поборов в себе сковывавшую его гордость, подал отцу руку, и отец даже встал, что-то хотел сказать, чего-то ждал, но… их руки вдруг разомкнулись… Слов не получилось» [И. Твардовский 1983: 86].

После этого тяжелого прощания Александр начал свою смоленскую жизнь, квартируя со знакомыми молодыми писателями, в том числе с Михаилом Исаковским, который считался ведущим поэтом города [Творчество… 1989: 153–154]. Александр долго ничего не писал семье и редко навещал родных, хотя без помощи отца едва сводил концы с концами. С мятежным идеализмом, свойственным молодости, он принципиально отвергал единоличные хозяйства типа отцовского и горячо одобрял государственную программу создания коллективных хозяйств. С началом сплошной коллективизации он стал работником «агровагона» — объезжал близкие деревни, раздавал агитационные брошюры и убеждал крестьян вступать в колхозы [Романова 1996: 55].

После отъезда Александр почти не посещал родных, но узнал, что их, как единоличников, обложили спецналогом. Его мучили сомнения насчет собственной социальной идентичности. 31 января 1931 года он написал своему приятелю и покровителю Анатолию Тарасенкову письмо, отражавшее его душевные мучения. Он уже проверил, каким налогом обложили его семью, и убедился, что это соответствует существующему законодательству. Как он объяснил в письме, ему было предложено отказаться от семьи: «…и тогда мне не будет препон в жизни. Ассоциация пролетарских писателей же несмотря ни на какие признания (а я признал и отказался) хочет, страшно хочет меня исключить». Он даже сомневался в собственной классовой принадлежности: «Скажи ты мне, ради бога, неужели это мой конец <…> Может, я действительно классовый враг и мне нужно мешать жить и писать» [«Честно…» 2010: 16–18]. Беспокойные поиски самого себя, свойственные молодости, были особенно мучительны в условиях жесткой советской идеологии, которой Твардовский присягнул на верность.

Он пошел со своими сомнениями к первому секретарю Западного обкома И. Румянцеву (вскоре после этого арестованному и расстрелянному) и попросил совета. Тот ответил: «Бывают такие времена, когда нужно выбирать между папой-мамой и революцией». Румянцев хорошо знал семью Твардовского, понимал, что она на самом деле не кулацкая, но сознавал, что не сможет изменить решение «тройки» [Турков 2010: 28]. Поставленный перед таким жестким выбором, Александр предпочел революцию и формально отказался от семьи.

Даже решив максимально отдалиться от родных, Александр продолжал мучиться сомнениями. Он чувствовал угрызения совести и, кроме того, понимал, что потерял убежище, которое ждало бы его в случае неудавшейся литературной карьеры.

19 марта 1931 года семью Твардовского депортировали как кулацкую. После длительного пути они оказались на северном Урале, среди лесорубов, в деревянном бараке, который находился в двух-трех километрах от реки. Их, включая детей, заставили разбирать завалы бревен и сплавлять их вниз по реке. Дети едва справлялись, и то лишь с помощью уже перегруженных взрослых, но тем не менее их кормили по процентам выполнения взрослых норм.

Депортация семьи привела к глубокому внутреннему конфликту Твардовского между любовью к родным и политическими убеждениями. Так как партия считала, что раскулачивание — необходимый этап коллективизации, он принудил себя поверить в то, что судьба его семьи заслуженная и справедливая, как ни мучили его личное горе и угрызения совести.

С места ссылки семья написала Александру с просьбой, если возможно, помочь им. Они знали, что он сам перебивается с хлеба на воду. Твардовский сначала ответил, что постарается что-то для них сделать. Но уже в следующем письме тон меняется: «Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества не есть ликвидация людей, тем более детей <…> Писать я вам не могу… Мне не пишите…» [И. Твардовский 1996: 78]. По свидетельству Ивана, в течение пяти лет они больше не получали писем от брата. Мать, которой было особенно горько, все же пыталась его оправдать. «Знаю, чувствую, верю… нелегко было ему решиться на такое письмо, да уж видно, сыночку моему нельзя было… по-другому… карусель в жизни такая, что поделаешь?» [И. Твардовский 1996: 62–63].

Tвардовский никогда не высказывался публично о своей юношеской травме. В 1957 году, однако, он в дневнике набросал план драмы, которая довольно точно отражала (хотя он об этом и не говорит) его тогдашнее состояние. В пьесе рассказывалось о жизни одной семьи, подвергшейся раскулачиванию, и о трудном выборе второго сына, начинающего литературную карьеру в городе. Он хотел дать пьесе название «Пан Твардовский», но решил сохранить его для задуманной им «главной книги», которую ему так и не удалось написать [А. Твардовский 2013: 300].

Краткое содержание пьесы таково. Отец, «честолюбец и хвастун», который раньше величал себя «Поставщик двора его величества», дешево купил пятистенку у разорившегося помещика. Из-за этого семья занесена в список крестьян, которые должны подвергнуться осмотру местной «тройки». Отец отказывается вступить в колхоз, так как ничего хорошего от него не ожидает. Он отправляется на Донбасс, где надеется найти работу и потом выписать к себе семью. Второй сын (прототипом которого является Александр), стремящийся уйти из деревни и заняться умственным трудом, становится идейным фанатиком; он уговаривает мать и старшего брата вступить в колхоз вопреки воле отца. (Старший сын, хотя и не менее образованный, чем второй, должен был стать хозяином, главой семьи, оставшись в деревне.)

Второй сын в отчаянном положении. Он знает, что, вероятно, предстоит раскулачивание.

Он уже знает, что, если помедлит <c> бегством из деревни, он поедет с семьей, куда ее вышлют. Отчаяние, горчайшее, отчаянное недоумение: значит, и я враг колхозов, советской власти. Так не может быть; нет, может, и будет именно так. Он еще секретарь комсомольской ячейки, над ним уже занесен меч. Он должен порвать с семьей, отказаться от нее, проклясть ее — тогда, может быть, он еще останется «на этом берегу», а нет — хочешь не хочешь — будешь «врагом», кулаком, которому никогда и ничем не отмолить себе прощения у советской власти. Но он любит и жалеет свою мать, знает, что она не виновата, любит брата, который для него, который собственно для него, окорнал свою судьбу… [А. Твардовский 2013: 300]

Твардовский пошел к Румянцеву, который, как мы уже знаем, дал ему откровенный и неутешительный совет.

Младший брат не может найти иного объекта своей ненависти, кроме семьи, из-за которой, так или иначе, он попадает в это ужасное положение. Он обращает нa нее те жестокие и обидные попреки, которые разве что могли бы быть обращены к отцу, от которого страдали и мать, и брат, и все (и он сам, между прочим).

Мать говорит: «Ладно, что с нами ни будет — все равно, мы уж свое отжили, но вам жить нужно.

  1. См.: [А. Твардовский 1976–1983: I, 19–20; 2013: 370–373].[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2021

Литература

А. Т. Твардовский: Pro et contra: личность и творчество А. Т. Твардовского в оценках деятелей отечественной культуры: Антология / Сост. А. М. Турков. СПб.: РХГА, 2010.

Бианки Н. П. К. Симонов, А. Твардовский в «Новом мире». М.: Виоланта, 1999.

Зубкова Е. Послевоенное советское общество: политика и повседневность, 1945–1953. М.: РОССПЭН, 2000.

Илькевич Н. Н. «Дело» Македонова: из истории репрессий против смоленской писательской организации, 1937–1938 гг. Смоленск: ТРАСТ — ИМАКОМ, 2010.

Кондратович А. Ровесник любому поколению: документальная повесть. М.: Современник, 1984.

Лакшин В. Открытая дверь: воспоминания и портреты. М.: Московский рабочий, 1989.

Романова Р. Александр Твардовский: труды и дни. М.: Водолей, 1996.

Твардовский А. По случаю юбилея // Новый мир. 1965. № 1. С. 3–18.

Твардовский А. Собр. соч. в 6 тт. М.: Художественная литература, 1976–1983.

Твардовский А. На пути к «Стране Муравии»: Рабочие тетради поэта / Вступ. ст. А. М. Туркова, публ. М. И. Твардовской; примеч. Р. М. Романовой // Литературное наследство. Т. 93: Из истории советской литературы 1920–1930-х годов: Новые материалы и исследования / Ред. Н. А. Трифонов, Т. Г. Динесман, Ю. П. Благоволина. М.: Наука, 1983. С. 288–437.

Твардовский А. Новомирский дневник. В 2 тт. М.: ПРОЗАиК, 2009.

Твардовский А. Дневник. 1950–1959. М.: ПРОЗАиК, 2013.

Твардовский И. Т. На хуторе Загорье: документальная повесть. М.:
Современник, 1983.

Твардовский И. Т. Страницы пережитого // Юность. 1988. № 3. С. 10–32.

Твардовский И. Т. Родина и чужбина: Книга жизни. Смоленск: Посох, Русич, 1996.

Творчество Александра Твардовского: Исследования и материалы /
Под ред. П. С. Выходцева, Н. А. Грозновой. Л.: Наука, 1989.

Tрифонов Ю. Записки соседа // Юрий и Ольга Трифоновы вспоминают. М.: Совершенно секретно, 2003. С. 156–228.

Трубина Е. Множественная травма // Травма: пункты: Сб. ст. / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: НЛО, 2009. С. 901–911.

Турков А. Александр Твардовский. М.: Молодая гвардия, 2010.

«Честно я тянул мой воз»: Александр Твардовский, 1910–1971: стихи, проза, дневники, письма, документы, голоса современников / Сост. А. М. Турков. М.: МИК, 2010.

Antipow L. «Sich im Namen der Freiheit unterjochen lassen»: Aleksandr Twardovskij und die Zeitschrift «Novyj Mir»: Anmerkungen zu Grenzen der Reformpolitik in der Sowjetunion (1958–1970) // Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte. 2012. № 16. S. 75–110.

Fitzpatrick S. A spy in the archives: A memoir of Cold War Russia. London & New York: I. B. Tauris, 2014.

Hosking G. Rulers and victims. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard U. P., 2006.

Jones P. Myth, memory, trauma: Rethinking the Stalinist past in the Soviet Union, 1953–70. New Haven: Yale U. P., 2013.

Kozlov D. The readers of Novyi Mir: Coming to terms with the Soviet past. Cambridge, MA: Harvard U. P., 2013.

Pinsky A. The origins of post-Stalin individuality: Aleksandr Tvardovskii
and the evolution of 1930s Soviet Romanticism // Russian Review. 2017.
№ 76. P. 458–483.

Rousso H. The Vichy Syndrome: History and memory in France since 1944. Translated by A. Goldhammer. Cambridge, MA: Harvard U. P., 1991.

Smelser N. J. Psychological trauma and cultural trauma // Cultural trauma and collective identity / Ed. by J. C. Aleksandr. Berkeley: University of California Press, 2004. P. 31–59.

Sztompka P. The trauma of social change: The case of postcommunist societies // Cultural trauma and collective identity. 2004. P. 155–195.

Цитировать

Хоскинг, Д. «Два отца» Александра Твардовского / Д. Хоскинг // Вопросы литературы. - 2021 - №3. - C. 13-46
Копировать