«Движенья нет, сказал мудрец брадатый…» «Философская эпиграмма» Пушкина и спор о гекзаметре

В конце ноября — самом начале декабря 1825 года Пушкин писал Вяземскому:

Ты приказывал, моя радость, прислать тебе стихов для какого-то альманаха (чорт его побери), вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть, избираю невиннейших¹ (XIII, 245).

Далее шли пять эпиграмм: «Совет», «Соловей и кукушка», «Движение», «Дружба» и «Мадригал». Эпиграммы были напечатаны в альманахе Михаила Погодина «Урания».

Самой известной из всех, пожалуй, является «Движение»:

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

Прямой смысл этой эпиграммы достаточно очевиден и обычно указывается во всех изданиях. Имеется в виду известный анекдот о споре двух философов: первого — вероятно, последователя Парменида Элейского (VI–V вв. до н. э.) и второго — киника Диогена Синопского (VI в. до н. э.). Парменид утверждал, что подлинное бытие неподвижно, а движение — нечто мнимое. Диоген же был известен своею критикой отвлеченных начал с позиций эмпиризма и здравого смысла².

Источники знакомства Пушкина с этой историей рассмотрены в известной статье М. Алексеева «Пушкин и наука его времени» (1956).

Непосредственным поводом для возникновения эпиграммы «Движение» явилась статья В. Ф. Одоевского, напечатанная им в четвертой части альманаха «Мнемозина» под заглавием «Секта идеалистико-
элеатическая» [Алексеев 1956: 43].

В том же выпуске «Мнемозины», который вышел между 1 и 20 октября 1825 года, было опубликовано и стихотворение Пушкина «К морю»; как минимум в начале ноября поэт уже мог получить этот номер.

Алексеев обратил внимание и на то, что в статье Одоевского анекдот о возражении Диогена не приведен; Пушкин мог найти его в другом месте. Им,

несомненно, являлась большая статья «Зенон» в «Историческом и критическом словаре» Пьера Бейля, столь хорошо известном Пушкину: шестнадцатитомное переиздание этого знаменитого словаря 1820–1824 годов сохранилось в библиотеке Пушкина [Алексеев 1956: 45].

В пользу этого предположения говорит запись Пушкина, относящаяся к 1825 году и представляющая «план» будущей эпиграммы:

On a admiré le [Phi<losophe>] Cinique qui marcha devant celui qui niait le mouvement — la soleil fait tous les jours la même chose que Diog<êene>, mais ne persuade personne [Пушкин 1935: 496] (курсив мой. — Е. А.)³.

Действительно, ее начало дословно совпадает с текстом Бейля: «…la réponse de Diogène le cynique au philosophe qui niait le movement…» [Bayle 1820: 59] («Ответ Диогена-киника философу, который отрицал движение»; курсив мой. — Е. А.).

Таким образом, источники знакомства Пушкина с известным эпизодом из античной философии определены достаточно убедительно. Этого, к сожалению, нельзя сказать о вопросе, против кого была направлена эта эпиграмма. С кем полемизировал поэт? Кто подразумевался под «брадатым мудрецом» и кто — под его оппонентом?

По мнению Н. Черняева, предпринявшего более столетия назад первое отдельное исследование «Движения», целью Пушкина было

указать на несостоятельность опыта, наблюдения и здравого смысла, в вульгарном значении слова, при решении основных философских вопросов. «Движение» доказывает, что французские материалисты, с учением которых Пушкин был хорошо знаком еще в юности, не поработили его своему влиянию… [Черняев 1900: 332]

Этот вывод повторил, лишь немного скорректировав, Г. Глебов: в «Движении» («философской эпиграмме») «поэт требует контроля разума над чувственным восприятием» [Глебов 1937: 399].

Алексеев также рассматривал «Движение» исключительно в философском ключе — хотя вывод его противоположен выводу Черняева. Алексеев полагал, что оно было направлено «прежде всего против идеалистической концепции Одоевского и защищаемых им теорий новейших «умозрителей», опровергавших «опытность» как метод познания мира» [Алексеев 1956: 48]⁴.

Однако в таком случае Пушкин должен был бы солидаризироваться с Диогеном, утверждавшим «опытность» как метод познания мира, и второе четверостишие эпиграммы не имело бы смысла.

Это противоречие у Алексеева обходится; по-видимому, велико было желание представить «Движение» как «прозрение» материалистической философии в ее ленинском варианте. Приведя цитату из «Философских тетрадей» Ленина («вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий»), Алексеев пишет, что «эти слова могут служить лучшим комментарием к стихотворению Пушкина», которое наводит «именно на такую мысль <…> хотя она и не высказана здесь в прямой форме» [Алексеев 1956: 50].

В столь же идеологически обусловленном ключе решал вопрос об адресате пушкинской эпиграммы В. Пугачев. Источником, вдохновившим поэта, Пугачев считал «неоконченную полустатью-полузаписку «Нечто о барщине» (1818)» Николая Тургенева. «Движение», по мнению исследователя, «полемизировало с ретроградами и скептиками», упомянутыми в той записке [Пугачев 1977: 114]:

Некоторые стараются доказывать, что рабство не рабство, а что-то другое, и даже что рабство составляет не бедствие, но благоденствие народов; и что невыгодное мнение о рабстве есть одна только игра воображения молодых умов. Так древние скептики утверждали, что люди ошибаются, думая, что они двигаются, когда ходят, и что сие мнение происходит единственно от воображения. Известен способ, употребленный одним афинским весельчаком для опровержения скептиков [Дневники… 1921: 49].

Как и в случае с интерпретацией Алексеева, смысл пушкинской эпиграммы меняется на противоположный; иначе отсылка к «упрямому Галилею» должна была означать оправдание рабства. Кроме того, неясно, что заставило Пушкина в 1825 году обратиться к тексту Тургенева, созданному семью годами ранее (если, конечно, не полагать, что поэт только и думал об освобождении крестьян).

Таким образом, все три варианта ответа на вопрос о том, с кем Пушкин полемизировал в «Движении»⁵, выглядят неубедительными. Все они исходят из «внешних» контекстов (философского или политического), игнорируя «вну-
тренний» — литературный.

Я намерен предложить интерпретацию «Движения», исходя прежде всего из тех литературных и полемических задач, которые решал Пушкин в период его написания. С этой целью будет рассмотрен ближайший контекст «Движения» — те «невиннейшие» эпиграммы, в числе которых оно было послано Вяземскому. Далее кратко скажу о том, какие литературные смыслы несла в себе у Пушкина фигура киника Диогена.

1. Здесь и далее ссылки на Собрание сочинений [Пушкин 1937–1959] даются в круглых скобках; номер тома обозначается римскими цифрами, номер страницы — арабскими.[↩]
2. Наиболее известное и краткое изложение этого случая содержится у Диогена Лаэртского: «…когда кто-то утверждал, что движения не существует, он (Диоген. — Е. А.) встал и начал ходить» [Диоген Ла­эртский 1979: 246].[↩]
3. »Восхищались философом-циником (вариант — киником), который ходил перед тем, кто отрицал движение, — солнце ежедневно совершает то же, что Диоген, но никого не убеждает». (Здесь и далее перевод с фр. мой. — Е. А.)[↩]
4. Алексеев восстанавливает контекст создания эпиграммы следующим образом: «…весь процесс создания «Движения» представляется нам в следующем виде. Пушкин прочел в Михайловском свежую четвертую книжку «Мнемозины» со статьей В. Ф. Одоевского, с которым он в то время еще лично не был знаком, но который уже интересовал его как соиздатель (совместно с В. К. Кюхельбекером) популярного альманаха. Не согласившись ни с общей идеалистической направленностью статьи Одоевского, ни с данной в ней интерпретацией «аргументов» Зенона, Пушкин заглянул в указанный Одоевским «Исторический и критический словарь» Бейля: здесь нашелся и анекдот о «безмолвном оппоненте» Зенона…» [Алексеев 1956: 47–48].[↩]
5. Возможно, есть еще какие-то варианты, но мне разыскать их не удалось.[↩]