Достоевский: причуды интерпретаций
«Dostoevsky Studies». Journal of the International Dostoevsky society, Ed. by Rudolf Neuhäuser, Klagenfurt, 1981, 210 p.
«Достоевски стадиз» – «Изучение Достоевского» – так называется новый ежегодник, который готовится, редактируется в Клагенфурте (Австрия), а печатается в Ноксвилле, Теннесси (США); это – «официальный орган Международного общества Достоевского». На внутренней стороне обложки перечислены члены редколлегии этого издания, а также руководители и «национальные представители» Общества, которое его публикует. Тут мы находим имена известных русистов разных стран, включая и литературоведов ГДР, Венгрии, Румынии, Югославии. Материалы печатаются на английском, русском, французском, немецком языках. Перед нами второй выпуск, датированный 1981 годом. Что нового дает он тем, кому дорог великий русский писатель?
Тут надо разобраться. И не спешить с оценками. Но стоит сказать сразу: чтобы увидеть лучшие стороны ежегодника, надо читать его начиная с конца. Там дана обстоятельная текущая библиография литературы о Достоевском, вышедшей на разных языках примерно за три года (1978 – 1980); там дана и суммарная информация о посвященных ему симпозиумах и конференциях, состоявшихся за эти же годы во Франции, ФРГ, США и других странах. Все это дополняет новыми фактами наше представление о том, какой громадный, неослабевающий интерес вызывает, продолжает вызывать Достоевский в современном мире.
Удачен раздел рецензий. Тут имеются содержательные, доброжелательные разборы нескольких новых трудов о Достоевском, включая книги советских исследователей – В. Нечаевой, В. Днепрова, И. Семенова.
Однако раздел статей – основная часть ежегодника – производит противоречивое впечатление. Неравноценность отдельных материалов, тематический и даже методологический разнобой – все это в такого рода международных изданиях до некоторой степени неизбежно. Но хуже другое: обидно мало статей о художественном наследии писателя. Среди них – работа В. Потхоффа (ФРГ), где творческая история «Преступления и наказания» рассматривается в контексте идейных и литературных поисков романиста в 60-е годы; небольшой этюд В. Шмида (ФРГ) «Единство разнонаправленных впечатлений восприятия» – статья о «Братьях Карамазовых», где разбираются особенности речи хроникера-повествователя в этом романе; «Заметка о внутренней динамике конклава у Достоевского», где автор (Д. Дэнов, США) анализирует структуру эпизодов сборища-скандала в разных романах писателя (таких, как поминки по Мармеладову в «Преступлении и наказании»). Во всем этом нет особой новизны, но есть по крайней мере попытки вдуматься в художественные тексты – и то хорошо.
Зато статья известной французской исследовательницы Доминики Арбан «Состояние безумия в произведениях молодого Достоевского» неприятно удивляет… нет, впрочем, даже и не удивляет. Д. Арбан, как правило, рассматривает Достоевского под углом зрения психопатологии, за что ее работы уже не раз критиковали и у нас, и во Франции. Именно под этим углом зрения она разбирает здесь повести «Двойник», «Господин Прохарчин», «Слабое сердце». Ее вовсе не интересуют открытия Достоевского как социального психолога, заступника «униженных и оскорбленных» – она предпочитает фрейдистские домыслы, ей хочется сказать о героях Достоевского то, чего не знал сам Достоевский. Результаты получаются анекдотические. Всем памятна повесть «Слабое сердце», герой которой бедный чиновник Вася Шумков, находясь накануне свадьбы в состоянии сильного душевного волнения, не может выполнить взятую им на себя сверхурочную работу и сходит с ума. Д. Арбан комментирует: «Белизна этих пустых тетрадей, сосудов без содержимого, вызывает представление о девственности: переписчик бесплотен. Ибо Васе Шумкову столь же невозможно стать мужчиной, как окунуть перо в чернила… Его сухое перо – метафора его сексуальной немощи» (стр. 38). По мнению Д. Арбан, исходная точка чуть ли не всего творчества Достоевского – чувство виновности писателя по поводу смерти его отца, убитого крепостными.
Версия об этом убийстве несколько лет назад опровергнута советскими исследователями (Г. Федоровым, В. Кирпотиным). Но Д. Арбан ее упрямо повторяет. Стремление соотнести духовное наследие Достоевского с иррационализмом, с мистикой столь же обычно в западном литературоведении, как и фрейдистские изыскания. В «Достоевски стадиз» эта тематика отозвалась в статьях «Достоевский и спиритизм», «Буддизм и «Братья Карамазовы». Автор первой из них – Томас Э. Берри (США) приходит к выводу в конечном счете здравому: в романах русского классика мотивы «нечистой силы» присутствуют в символическом или пародийном плане, однако сам он «в спиритизм не верил». М. Фатрелл (США), пытающийся найти точки соприкосновения между «Братьями Карамазовыми» и буддизмом, видит это соприкосновение в таких идеях, как призыв к деятельной любви, состраданию, – буддизм тут, скажем прямо, ни при чем. И крайне наивными представляются сожаления автора о том, что Достоевскому «не представилось случая побеседовать о феноменологии спасения с тибетским ламой или японским учителем философии Дзен» (стр. 160).
Р. Страк (США) озаглавил свою статью – «Кафка и Достоевский как «кровные родственники». Этот парадоксальный заголовок подсказан фразой из письма Кафки к невесте (1913): «Грильпарцер, Достоевский, Клейст и Флобер – кровно родственные мне люди» (стр. 112). Р. Страк видит общность Достоевского и Кафки в том, что ученик, подобно учителю, стремился своим творчеством «взломать море льда» в человеческих душах. И лишь робко и нерешительно автор статьи говорит (все-таки!) о дистанции, которая отделяла русского мастера от его трагически одинокого австрийского почитателя. Герои Достоевского «никогда не живут в такой изоляции, как персонажи Кафки. Достоевский всегда раскрывает человеческое существование гораздо более многомерно. Социальное, политическое, историческое, философское и религиозное измерения ‘ жизни человека ярко выражены в его мироощущении. Мир Достоевского неизмеримо богаче, нежели мир Кафки» (стр. 116). Эти строки стоило привести уже хотя бы потому, что многие другие авторы «Достоевски стадиз» как-то поразительно мало внимательны к богатству социальной картины мира у нашего классика.
Статья Доналда М. Фийна «Элементы Достоевского в романах Курта Воннегута» привлекает уже новизной темы. Автор, опираясь на разговоры и переписку с Воннегутом, вводит в обиход любопытные факты, характеризующие интерес американского писателя к Достоевскому (а также и к Гоголю и русской литературе в целом). Конкретные сопоставления, которые делает Д.-М. Фийн, не слишком убедительны. Но есть резон в его попытках определить те общие черты Воннегута, которые делают его восприимчивым к художественному опыту Достоевского: склонность к морализаторству, чуткость к человеческому горю, художническое внимание к «безумию, самоубийству, отчаянию» и вместе с тем – «стремление довести главную мысль романа до предельного драматического напряжения» (стр. 131). Мы еще раз убеждаемся, что круг зарубежных писателей, тяготеющих к Достоевскому, еще шире, чем мы это себе представляем.
Ответственная тема о влиянии Достоевского как автора романа «Преступление и наказание» на советскую прозу затронута в статье югославского исследователя М. Йовановича. Но в подходе к этой теме автор не избежал грубого произвола. Его интересуют различные преломления «ситуации Раскольникова» в советской литературе; вслед за Мережковским он определяет эту «ситуацию» как «идейное преступление», убийство, совершаемое под воздействием «некоей теоретической и бескорыстной идеи». Современное советское литературоведение смотрит на преступление Раскольникова иначе: идея, которой он вдохновлялся, была не столь бескорыстной, это была идея порочная, ложная в своей основе (о чем убедительно сказано в известной книге Ю. Карякина «Самообман Раскольникова»). М. Йованович, в сущности, и не вникает в проблематику романа Достоевского, а выстраивает длинный ряд персонажей советской прозы, совершающих или готовых совершить «идейное убийство» вслед за Раскольниковым. «Ситуация Раскольникова получила своеобразный отклик в историях Подтелкова, Бунчука и Кошевого в «Тихом Доне», Марютки в «Сорок первом» Лавренева, Фроськи в одноименном рассказе Бахметьева, Трунова в «Эскадронном Трунове» Бабеля и ряда других героев прозы о революции и гражданской; войне» (стр. 87). Сюда же подвёрстывается, несколькими строками ниже, и Нагульнов из «Поднятой целины», который, как известно, несмотря на все свои лихие речи, никого не убивал. Вся статья написана до крайности сумбурно, со скачкообразными переходами от одной книги к другой; все время делаются попытки сблизить литературных героев, друг на друга непохожих, с тем чтобы возвести их к Раскольникову как общему прообразу. Нет смысла оспаривать отдельные неоправданные литературные аналогии, каких в статье немало. Абсолютно ненаучно здесь само стирание границы между актами революционного максимализма в условиях гражданской войны и уголовным преступлением. М. Йованович здесь (хотелось бы думать – невольно) подыгрывает литературным антисоветчикам самого худшего сорта.
Не меньшее, если не большее чувство протеста вызывает у нас статья, открывающая сборник, – «Причины воздействия Достоевского». Автор ее, Хорст Юрген Геригк, – лицо не случайное, он член редколлегии «Достоевски стадиз» и «национальный представитель» Общества Достоевского в ФРГ. Задача, которую он перед собой поставил, немаловажная: объяснить, чем вызвана широкая популярность Достоевского, привлекательность его произведений для читателей. Тут нет речи ни о философской глубине Достоевского, ни о его психологических открытиях, ни о его новаторстве, во многом определившем лицо художественной прозы XX века. Статья эта от начала и до конца представляет поношение русского классика.
По мнению Х.-Ю. Геригка, Достоевский создал «тайную поэтику», «макиавеллистическую поэтику», то есть совокупность хитроумных приемов, направленных на то, чтобы завладеть вниманием публики и удержать власть над ней. Не будем голословны, предоставим слово самому Х.-Ю. Геригку. «У Достоевского была одна-единственная цель: привлечь как можно больше читателей и захватить их. Для этого ему все, решительно все средства казались хороши… Живо реагируя на приметы времени, он увидел в читателе газет, падком на сенсации, прототип своих адресатов. Тенденциозным введением религиозной и политической тематики он в то же время обеспечил себе необходимое институциональное прикрытие: не без задней мысли об ожидающей его посмертной славе» (стр. 4 – 5)… «В результате появилось пять больших романов – рассчитанная смесь, составленная из преступлений, болезни, сексуальности, религии и политики, поданная с несокрушимой «веселостью духа» и такой повествовательной техникой, которая ставит все это на службу одной центральной ситуации и непрерывно держит нас в напряжении, потому что одновременно нам что-то показывает и что-то оставляет в тени» (стр. 7).
Гуманность Достоевского, его глубочайшее сострадание к «бедным людям», к обездоленным – все это Х.-Ю. Геригк относит за счет продуманной литературной тактики, апеллирующей к чувствам «наивного читателя» (стр. 13). Он не стесняется даже заподозрить Достоевского в расизме: еще бы, ведь у князя Мышкина белокурые волосы, голубые глаза, в то время как его «злой антагонист Рогожин» наделен черными курчавыми волосами и широкими скулами… Политическое кредо Достоевского видится Х.-Ю. Геригку как нечто монолитное и неподвижное, лишенное развития, поисков, противоречий. «Политические симпатии и антипатии Достоевского вобрали в себя интересы великорусского шовинизма, отстаиваемые с гибкостью и непреклонностью опытного догматика. Постоянная готовность к политическим выпадам апеллирует к консервативным настроениям народа. Просвещение, необходимым итогом которого является социализм, отвергается, как предмет импорта с Запада. Несомненно, Достоевский хотел войти в историю как поэт-лауреат царского империализма» (стр. 19).
Мы далеки от мысли, что все почтенные ученые, входящие в редколлегию ежегодника вместе с Х.-Ю. Геригком, разделяют его взгляды. Но почему в ежегоднике, инициаторы которого, видимо, ставили перед ним цель – стимулировать серьезное изучение Достоевского, – появилось такое лживое и враждебное сочинение, как статья Х.-Ю. Геригка? Непостижимо.
Сам факт выхода международного периодического научного издания, целиком посвященного Достоевскому, свидетельствует о прочности его всемирного художественного авторитета. Но приходится признать, что «Достоевски стадиз», если взвесить все «за» и «против», не отвечает уровню современной науки о писателе.