Достоевский под пером Ст. Мацкевича

Stanislaw Mackiewicz, Dostojewski, Panstwowy instytut wydawniczy, Warszawa, 1957.

В Варшаве вышла книга Ст. Мацкевича «Достоевский». Это первая в новой Польше обширная литературоведческая работа о великом русском писателе, чье творчество вот уже более столетия вызывает непреходящий интерес во всем мире.

В самой Польше, по свидетельству одного из польских журналов, произведения Достоевского переживают сейчас «подлинный ренессанс». Естественно поэтому, что появление новой работы о Достоевском особенно важно. Следует учесть к тому же, что Ст. Мацкевич – известный в Польше публицист, хорошо знающий русскую литературу. Он имеет возможность ознакомиться в подлиннике с обширной литературой о Достоевском и рассказать о нем польскому читателю.

Известно, что среди русских классиков, пожалуй, именно Достоевский больше всего пострадал от всякого рода произвольных «толкований» представителей декадентской и буржуазной критики. Благодаря их усилиям на первый план выставлялись ущербные, реакционные идеи Достоевского, а гуманистическая сторона его творчества, проникнутая великой «болью о человеке», стушевывалась, затемнялась.

Вопрос о Достоевском в Польше имеет, кроме того, и свои специфические сложности. Дело в том, что некоторые авторы в западной критике, оперируя отдельными высказываниями Достоевского по «польскому вопросу» в связи с событиями 1863 года в Польше, пытаются представить писателя закоренелым ненавистником всего польского.

В книге Ст. Мацкевича сделана попытка пересмотреть эту концепцию. В частности, автор ссылается на «Записки из Мертвого дома», где с большой симпатией говорится о поляках – героях одного из повстанческих движений, оказавшихся, подобно Достоевскому, узниками «Мертвого дома». В книге упомянут в этой связи и другой факт, относящийся к журналистской деятельности писателя. В 1863 году, в самый разгар событий в Польше, Достоевский, тогда редактор журнала «Время», поместил на его страницах статью о польской культуре, полную столь либеральных мыслей, что издание тотчас же было прекращено по «высочайшему повелению». Правда, впоследствии сам Достоевский объяснял закрытие «Времени» недоразумением, но можно предположить, что отношение писателя к польским событиям далеко не во всем соответствовало официальному политическому курсу. В связи с этим желание польского критика уточнить здесь некоторые моменты представляется вполне закономерным.

Однако под пером Мацкевича Достоевский предстает в неверном свете. Неверно освещена также деятельность других литераторов той эпохи, и это едва ли можно объяснить отдельными ошибками польского критика, вызванными недостаточным знакомством с предметом исследования. Перед нами скорее определенная тенденция, на которой следует остановиться подробнее.

Неверно трактуется в книге Мацкевича прежде всего ранний период творчества Достоевского, и этому есть свои причины. На первых же страницах, где дана краткая, но обобщенная характеристика писателя, Достоевский представлен «духовным отцом русского национализма», «агрессивным монархистом», воинствующим защитником христианской морали. Естественно, что от таких аттестаций Мацкевичу трудно перейти к Достоевскому – автору «Бедных людей», «Слабого сердца», «Неточки Незвановой». Вот почему об этой начальной полосе его творчества исследователь говорит лишь вскользь, рассматривая «Бедных людей» как роман, в котором Достоевский выступает всего-навсего как «копировщик» гоголевской «Шинели». О том, почему произведение этого «копировщика» было встречено с таким энтузиазмом всем передовым лагерем русской литературы, почему Белинский посвятил целую статью автору романа, провозгласив в ней «честь и славу молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах», – об этом Мацкевич ничего не говорит. Разумеется, если бы он подробнее остановился на проблематике «Бедных людей», ему пришлось бы сказать о связях Достоевского с кружком некрасовского «Современника», пусть кратковременных, но оказавших на него несомненное влияние, и о том, что идеи Белинского благотворно воздействовали на многие произведения Достоевского тех лет. Недаром ведь Достоевский оказался участником тайных собраний у Петрашевского, тех знаменитых впоследствии «пятниц», на которых обсуждались сочинения Фурье, велись разговоры о необходимости устранить монархию в России и любыми способами добиваться освобождения крестьян.

Но все эти факты, свидетельствующие о близости писателя к радикально-демократическим кругам, неприемлемы для нашего исследователя. Биографы Достоевского, пишет Мацкевич, «с подсознательной тенденциозностью стремятся солидаризировать его с идеями петрашевцев». При этом ссылаются, продолжает автор книги, на признание самого Достоевского, сделанное пятнадцать лет спустя после каторги, будто ныне он «изменил свои прежние убеждения», и на свидетельство поэта Майкова, что Достоевский говорил на одном из собраний о необходимости перейти к более решительным действиям.

Мацкевич отвергает оба эти свидетельства как якобы несостоятельные. «Не следует обращать на все это внимание, – говорит он. – Я располагаю иными, более вескими доказательствами, свидетельствующими, что Достоевский был весьма далек от идеологии петрашевцев». Этими «вескими доказательствами», по мнению Мацкевича, следует считать показания Достоевского на следствии по делу петрашевцев кстати сказать, почти четверть века назад опубликованные в работе Н. Бельчикова «Достоевский в процессе петрашевцев»).

Возникает вопрос, почему никто из исследователей не обратил до сих пор внимания на документы, которые, как утверждает Мацкевич, «со всей очевидностью доказывают, что Достоевский тогдашний уже предвосхищал собой Достоевского позднейшего»?

Дело в том, что «веские доказательства» Мацкевича – это документы особого рода. Так называемое «объяснение», написанное Достоевским по распоряжению следственной комиссии в момент содержания под стражей, конечно, не исповедь в полном смысле слова. Здесь нельзя принимать на веру каждое утверждение. Достоевский стремился сказать как можно меньше, в выражениях самых осторожных и сдержанных, прекрасно понимая, что от характера показаний будет во многом зависеть не только собственная его дальнейшая судьба, но и участь остальных петрашевцев. Понятно, что он стремится выставить себя человеком верноподданным, далеким от политики, говорит, что «фурьеризм – система мирная», что «вред, производимый этой утопией… более комический, чем приводящий в ужас», и т. п. Все это делается с определенной целью – успокоить подозрительность следствия, внушить мысль, что на собраниях петрашевцев велись разговоры самого невинного свойства. В действительности, разумеется, «пятницы» не были столь безобидны. Недаром впоследствии сам Достоевский в письме к своему товарищу по Инженерному училищу Э. Тотлебену доверительно сообщал:»… я не сознавался во всем и за это наказан был строже».

Таким образом, сдержанное отношение биографов Достоевского к его показаниям на следствии объясняется не их подсознательной или сознательной тенденциозностью, а имеет весьма веские причины. Мацкевич же всю свою концепцию строит целиком на материале этого «объяснения».

Но есть еще один факт, свидетельствующий о том, что Достоевский не был случайным посетителем крамольных «пятниц». Этот факт – письмо Белинского к Гоголю, дважды прочитанное Достоевским на собраниях петрашевцев. Как же относится к этому факту Мацкевич, как он расценивает его?

Оказывается, и здесь все до чрезвычайности просто. Виноват прежде всего… Тургенев. Это он на обеде у Панаевых зло посмеялся над героем «Бедных людей», над его манерою разговаривать. Оскорбленный Достоевский перестал бывать в доме Панаевых, а критический отзыв Белинского о «Хозяйке» усугубил разрыв писателя с кружком «Современника». Однако «самолюбие Достоевского, – как замечает Мацкевич, – было сильно уязвлено». Это-то «уязвленное самолюбие» и привело его в конце концов к петрашевцам. «Петрашевцы, – продолжает исследователь, – дорожили Достоевским как единственным выдающимся писателем в своем кругу… Достоевский тоже, может быть, бессознательно стремился чем-нибудь заинтересовать этих людей… Письмо же Белинского как раз и давало ему такую возможность. Сам Достоевский наверняка не был согласен и с содержанием письма Белинского, и с его общей тенденцией».

Итак, выявлена, наконец, истинная причина, приведшая Достоевского в среду петрашевцев, – его «уязвленное самолюбие». Поколебав таким образом утверждение об «идейной связи» Достоевского с петрашевцами, Мацкевич хочет прекратить всякие разговоры о каких-либо радикальных взглядах молодого писателя. Он производит неприметную подмену политического обвинения Достоевского другим. Производится это осторожно, полунамеком, достаточным, впрочем, чтобы сделать сомнительной близость Достоевского с петрашевцами.

«В показаниях Достоевского, – читаем мы у Мацкевича, – встречается фраза, как бы брошенная мимоходом: «Я каюсь, что, быть может, виновен в одном из тех преступлений, что имеются на совести у каждого». О чем тут речь? – задается вопросом автор.