Достоевский о «Египетских ночах» Пушкина

Пушкин занимал очень большое место в философском и поэтическом мировоззрении Достоевского. Достоевский никому не прощал недооценки Пушкина, а тем более искажения смысла пушкинского творчества или прямого поношения Пушкина, а и то, и другое, и третье было достаточно распространено в либеральной и консервативной печати 60-х годов.

Когда вставал вопрос о защите Пушкина, другие соображения отступали у Достоевского на задний план. Не прощал Достоевский и славянофилам двусмысленного отношения к поэту.

Вопрос о Пушкине занял центральное место в полемике, которую Достоевский вел в журнале «Время» против Каткова.

Как известно, Достоевский пытался было занять во «Времени» позицию «над схваткой», осуждая Чернышевского, но и споря с его антагонистами. В короткий срок сказался неумолимый закон классовой борьбы: Достоевский должен был выбрать, стать ли на сторону революционной демократии или на сторону ее врагов. В «Эпохе», сменившей «Время», Достоевский пошел на открытую поддержку Каткова, что и создало предпосылки для его сотрудничества в «Русском вестнике». Однако из биографии Достоевского нельзя выкинуть спора с Катковым, тем более что отголоски этого спора сказались в последнем выступлении Достоевского – в его знаменитой пушкинской речи 1880 года.

Достоевский спорил с Катковым иногда и в тех случаях, когда их оценки внешне совпадали. И Катков и Достоевский – оба считали, что в России отсутствует самостоятельная научная мысль. На деле 60-е годы были как раз годами большого подъема русской науки, что не мешало Каткову злорадно ссылаться на «отсталость» русской науки как на факт, подтверждающий будто бы непроясненность, незрелость русской народности. Достоевский отвечал, что одной из причин недостаточного развития науки в России являются деятели типа Каткова, толкающие русских ученых в сторону подражательного Дилетантизма. «Про науку я скажу только то, – писал Достоевский, – что, по моему убеждению, наука создается и развивается только в практической жизни, то есть рядом с практическими интересами, а не среди отвлеченного дилетантизма и отчуждения от народного начала» ¹.

Достоевский обвинял Каткова в создании атмосферы, враждебной развитию русской культуры. И уже совершенно решительно и даже гневно он обрушивался на Каткова за отрицание существования русской мысли и русской литературы: «…спрашивая: «что такое русская литература, русское искусство, русская мысль?»- вы решительно неправы, – негодовал Достоевский. – Русская мысль уже во многом заявила себя. Надобно получше глядеть, непосредственнее принимать факты, поменьше отвлеченности, кабинетности, не принимать своих частных интересов за общественные, и тогда можно многое разглядеть. Русская мысль уже начала отражаться и в русской литературе и так плодотворно, так сильно, что трудно бы, кажется, не заметить русскую литературу, а вы спрашиваете, «что такое русская литература?». Она началась самостоятельно с Пушкина» (XIII, 195 – 196). Пушкин – высочайший гений, доказавший мировую равноправность и мировое назначение русской литературы.

Защищая честь Пушкина Достоевский – неизменно обнаруживал, что вобрал в себя и ассимилировал оценки великого поэта, оставленные Белинским.

Мнения Белинского о Пушкине входили в собственный пушкинский «синтез» Достоевского, сочетались с его собственными взглядами или даже перерабатывались в соответствии с его собственными идеями, но при более или менее внимательном анализе их можно обнаружить всегда, даже в том случае, когда он усваивал их настолько, что уже забывал об источнике, откуда они взяты. Уже в «Ряде статей о русской литературе», доказывавших пользу грамотности и необходимость образования, слышатся прямые отголоски «пушкинских» статей Белинского. «Значение его (Пушкина. – В.К.) в русском развитии глубоко знаменательно, – писал Достоевский. – Для всех русских он живое уяснение, во всей художественной полноте, что такое дух русский, куда стремятся все его силы и какой именно идеал русского человека. Явление Пушкина есть доказательство, что дерево цивилизации уже дозрело до плодов и что плоды его не гнилые, а великолепные, золотые плоды… Мы поняли в нем, что русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность…» (XIII, 61).

Опровергая Каткова, Достоевский подробно развивает эти положения: «Возьмите только одно в Пушкине, только одну его особенность, не говоря о других: способность всемирности, всечеловечности, всеотклика. Он усваивает все литературы мира, он понимает всякую из них до того, что отражает ее в своей поэзии, но так, что самый дух, самые сокровеннейшие тайны чужих особенностей переходят в его поэзию, как бы он сам был англичанин, испанец, мусульманин или гражданин древнего мира, – повторяет Достоевский Белинского. – Подражатель, – скажут нам, -отсутствие собственной мысли. Но ведь так не подражают. Он является везде en maitre, так подражать, значит творить самому, не подражать, а продолжать. Неужели такое явление кажется вам несамостоятельным, ничтожным, ничем? В какой литературе, начиная с создания мира, найдете» вы такую особенность всепонимания, такие свидетельство о всечеловечности и, главное, в такой высочайшей художественной форме? Это-то и есть, может быть, главнейшая особенность русской мысли; она есть и в других народностях, но в высочайшей степени выражается только в русской, и в Пушкине она выразилась слишком законченно, слишком цельно, чтоб ей не поверить» (XIII, 196).

Первый об этой «особенности» Пушкина заговорил Белинский. «Особенность русской мысли», выразившаяся в Пушкине, не заглохла после смерти поэта, продолжает Достоевский, стала развиваться дальше, шире и глубже, и нельзя от нее отвернуться только потому, «что где-то свищут» (XIII, 196) (намек на «Свисток», сатирическое приложение к «Современнику»).

Катков принижал Пушкина, потому что презирал русский народ в массе его и потому что в мировой культуре признавал только то, что укрепляло гнет и эксплуатацию. Прогресс Катков отождествлял совершенно откровенно с капитализмом, науку – с капиталистическим грюндерством, а «патриотизм» с шовинизмом, с преимущественными правами для великорусского дворянства и великорусской бюрократии, которым он, впрочем, советовал усвоить повадки английских лендлордов и остзейских баронов.

Достоевский приходил к выводу, что Катков чужд народу, не знает народа, не любит ни его, ни его величайших культурных ценностей, то есть что деятельность Каткова вносит в русскую культуру антинародное, антинациональное начало.

По конкретным обстоятельствам полемики 60-х годов обсуждение значения Пушкина сплелось на известный момент с обсуждением возникшего в то время «женского вопроса».

Некая госпожа Толмачева на литературном вечере в городе Перми прочла отрывок из «Египетских ночей». По дореформенным представлениям это было неприлично, особенно для женщины. Выбор Толмачевой неожиданно получил широкий отклик в столичной печати. С обвинениями в безнравственности и с оскорбительными насмешками обрушился на нее в газете «Век» Камень Виногоров (псевдоним поэта и переводчика П. И. Вейнберга). За Толмачеву вступился М. Л. Михайлов в статье, озаглавленной «Безобразный поступок «Века», напечатанной в «Санкт-Петербургских ведомостях». Михайлова поддержал Достоевский (статья «Образцы чистосердечия». «Время», 1861, N 3).

«…в обществе много предрассудков, – писал Достоевский, – обнаженные статуи ставить перед публикой’ принято; читать «Египетские ночи» тоже можно; ведь прочел же их импровизатор Пушкина. Но на женщину за это чтение восстанут.

1. Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч., – т. XIII, Госиздат, 1930, стр. 195. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]