Достоевский и Паскаль (творческие параллели)

Рассматривая влияние Бальзака на творчество Достоевского, Леонид Гроссман попутно отмечает: «Но к этому времени из писателей XVII-ro столетия свою власть над ним сохранил другой величайший и, может быть, единственный трагик французской литературы – Паскаль.

Имя автора «Мыслей» мелькает уже в школьных письмах Достоевского, повторяется в его позднейших романах («Бесы»), а невидимое присутствие его чувствуется и в Дневнике Писателя и в поучениях Зосимы.

В этом трагическом мыслителе Достоевский почувствовал необыкновенно родственную душу. «Сияющая личность Христа», к которой сводится все учение Паскаля, его суровый, негодующий, подчас даже нетерпимый тон в обращениях к атеистам, его принижение разума во имя полного расцвета непосредственной жизни сердца, наконец, его нескрываемая неприязнь к людям и какой-то раздраженный, больной, истерический тон его воззваний, – все это определенно чувствуется и в Достоевском. Кажется, иногда он непосредственно вдохновляется в Дневнике Писателя «бессмертными черновиками» Паскаля. – «Humiliez-vous, raison impuissante! Taisez-

vous, nature imbecile!» ¹ разве не отголосок этого восклицания слышится в знаменитом воззвании пушкинской речи: «Смирись гордый человек, потрудись праздный человек!» ²

В выводах Гроссмана очевидны вполне определенные интонационные и смысловые смещения, обусловленные его собственным мировоззрением. Не болезненность и истеричность, а предельно обостренное и обнаженное переживание драматических противоречий бытия сближает творчество французского мыслителя и русского писателя. Можно одобрить только тех, кто ищет истину с болью в сердце, подчеркивал Паскаль, подразумевая, что эта боль становится, помимо прочего, и своеобразным гносеологическим инструментом, обогащает познание, помогает узреть в истине ее полноту и целостность, а не только голую фактичность и позитивистскую закономерность. Именно такое духовное переживание и сердечная заинтересованность открывали и Паскалю, и Достоевскому пласты реальности, ускользавшие из методологического обзора как бы обездушенных и обезболенных философов-систематиков типа Декарта или Гегеля. Паскаль и Достоевский не стремились принизить разум, а пытались отвести ему подобающее место и оценить его действительные возможности и границы в познании человека и мира. С их точки зрения, непонимание отмеченных возможностей и границ, превышение полномочий разума и его превращение в верховного арбитра всех и вся, в меру всех вещей опасно и пагубно не меньше его принижения. Безудержное обожествление рассудка способно в конечном итоге парадоксальным образом вести через упрощающие объемную сложность и глубину жизни материалистические идеи и рационалистические теории к неразумию и безумию, к господству эгоистических инстинктов и торжеству нигилизма.

С учетом приведенных поправок Гроссман в целом верно уловил органическое «избирательное сродство» между Паскалем и Достоевским. Невидимое присутствие, родственность души – подобные констатации, казалось бы, обязывают к созданию фундаментальных работ или хотя бы известного количества фрагментарных статей и заметок. Но существует лишь одна-единственная статья И. И. Лапшина «Достоевский и Паскаль» ³, автор которой подчеркивает свойственные обоим мыслителям внутренние боренья и выделяет следующие, сближающие их «литературные мотивы»: проблематика «моральной двойственности человеческого существа», образ созерцания двух бездн добра и зла, подразделение сладострастия соответственно трем видам душевной деятельности (чувственной, интеллектуальной и волевой), именуемым у Паскаля libido sentiendi (похоть чувства), libido sciendi (похоть знания) и libido dominandi (похоть властвования). Исследователь отмечает также сходство рассуждений Ставрогина в набросках к «Бесам» со знаменитым «пари» Паскаля о существовании Бога и бессмертии души.

Эти важные замечания не затрагивают, однако, основного комплекса различных вопросов, связанных с анализом последствий практического знакомства русского писателя с идеями французского мыслителя и типологической родственностью их философско-художественного мышления. Кроме того, они остались вне сферы научного внимания и не привлекали дополнительного интереса к рассматриваемой теме, по которой в отечественном литературоведении до сих пор не предпринято никаких изысканий.

Думается, такое несоответствие объясняется целым рядом причин – от внешне конъюнктурных до внутренне содержательных. К числу первых можно отнести то обстоятельство, что из-за идеологического замалчивания в советский период не только русской, но и западной религиозной мысли тексты Паскаля до последнего времени никогда полностью не издавались. С другой стороны, сочувственный или полемический диалог с мировыми гениями нередко глубоко запрятан в недрах философско-художественной логики Достоевского, как бы зашифрован. Так, например, расшифровка кантовских антиномий дается в книге Я. Голосовкера «Достоевский и Кант». Н. Страхов вспоминал, как занимало Достоевского, любившего вопросы о сущности вещей и о пределах знания, независимое совпадение в его собственных мыслях с тем или иным великим мыслителем.

Паскаль и являлся для Достоевского таким конгениальным мыслителем, которого роднит с ним сосредоточенность на коренных проблемах «тайны человека» и путях ее разгадывания, критика атеизма и апология христианства, выяснение границ «евклидова ума» и действия «законов сердца», разграничение главного и неглавного знания, идеала и идолов, обнаружение разнообразных следствий гордости и смирения как полярных духовно-психологических сил личности, общность взглядов на иезуитскую мораль и ярко выраженный христоцентризм.

Задача настоящей статьи заключается в том, чтобы на отдельных конкретных примерах осветить преимущественно типологическую и отчасти генетическую близость между двумя писателями-мыслителями.

С особой настойчивостью Паскаль подчеркивал в своей философии изначальную двусоставность бытия, неизбывное срастание элементов величия и ничтожества человеческого существования, что создает всегда двоящиеся картины мира, где добро и зло многообразными переплетениями событий и поступков связаны в тесный узел, где постоянно взлетающий на духовную высоту человек с таким же постоянством шлепается в грязь. Человек, пишет Паскаль, не знает, в какой ряд встать. Он явно заблудился, упал со своего истинного места и не может его найти. Он его ищет везде, беспокойно и безуспешно, в непроницаемых сумерках. «Что же это за химера – человек? Какая невидаль, какое чудовище, какой хаос, какое поле противоречий, какое чудо! Судья всех вещей, бессмысленный червь земляной, хранитель истины, сточная яма сомнений и ошибок, слава и сор вселенной.

Кто распутает этот клубок?.. Что же с тобой станет, о человек, ищущий правду о своем уделе с помощью природного разума?» ⁴

Неискоренимая мерцательная двойственность человеческой природы, несущей в себе признаки величия и ничтожества, соединяющей в себе, если воспользоваться известными строками Державина («Я царь, я раб, я червь, я Бог»), царские и рабские, божественные и животные начала, стала предметом пристального духовного внимания и Достоевского, который, подобно Паскалю, стремился разгадать «эту путаницу» не только с помощью собственного естественного разума. Не случайно в послании к брату от 9 августа 1838 года впервые упоминается имя Паскаля, – будущий писатель в чисто паскалевских интонациях и терминах размышляет о падении человека с «высокого места», о повреждении его духовной природы и смешении в ней разнородных начал: «Одно только состоянье и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слиянья неба с землею; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш – чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию» ⁵. Это высказывание как бы в зародыше содержит размышления Достоевского в известной записи от 16 апреля 1864 года (она начинается словами «Маша лежит на столе») о непостижимой срединности и переходности человечества, о человеке как своеобразном мосте, «противузаконно» соединяющем идеал любви к Богу и ближнему и противоположную идеалу натуру: «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует» (XX, 172).

По убеждению Паскаля и Достоевского, возобладавшие в историческом процессе научные методы и философские системы не приближают к раскрытию «тайны человека» и восстановлению нарушенного закона духовной природы, лишь усиливают «путаницу» и уводят от решения главных вопросов. В письме к отцу от 5 – 10 мая 1839 года будущий писатель выражает свое желание абонироваться на французскую библиотеку для чтения, чтобы познакомиться с великими произведениями гениев математики и военной науки. Характеризуя себя как «страстного охотника до наук военных», он вместе с тем заявляет, что не терпит математики, не хочет и не может сделаться Паскалем или Остроградским. «Математика без приложены! чистый 0, и пользы в ней столько же, как в мыльном пузыре» (XXVIII, кн. 1, 59 – 60).

Студент Инженерного училища, выделяя специальный аспект деятельности французского ученого, еще оставляет в стороне его собственную критическую рефлексию по поводу науки вообще и математики в частности. В будущем эта рефлексия станет для Достоевского значимой, ибо она неотрывна от раздумий о человеке и предваряет его собственную оценку математики как не самой необходимой науки. «Сказать вам откровенно, – замечает Паскаль в письме к Ферма, – я считаю математику самым возвышенным упражнением для ума; но в то же время я нахожу ее столь бесполезной, что не вижу большой разницы между человеком, который всего лишь математик, и искусным ремесленником. Да, я называю ее прекраснейшим ремеслом на свете; но в конце концов это не более чем ремесло; и я часто говорю, что она хороша для испытания, но не для приложения наших сил: так что я не сделал бы и двух шагов ради математики и твердо уверен, что и вы твердо держитесь того же мнения» ⁶.

Коварство «прекрасного ремесла» заключается, по Паскалю, в том, что оно забирает слишком много интеллектуальных сил для механического накопления внешних знаний и тем самым отвлекает от глубинного самопознания. «Я провел много времени, – писал он в черновиках, – в изучении отвлеченных наук, недостаток сообщаемых ими сведений отбил у меня охоту к ним. Когда я начал изучение человека, то увидел, что эти отвлеченные науки ему несвойственны, что я еще более удалился от своего положения, углубляясь в них, чем другие, не зная их. Я извинил другим, если они мало знают. Но я думал, что по крайней мере найду много людей, изучающих, как и я, человека, и что это настоящее знание, ему свойственное. Я обманулся и здесь: людей, изучающих человека, еще меньше, чем изучающих математику. Неумение изучать человека заставляет изучать все остальное. Но разве это то знание, которое человек обязан иметь? Не лучше ли даже для его счастья не знать всего этого?» ## L’oeuvre de Pascal, Paris, 1954, p. 839.

1. «Смирись, бессильный разум! Замолчи, глупая природа!»(франц.).[↩]
2. Леонид Гроссман, Библиотека Достоевского. По неизданным материалам. С приложением каталога библиотеки Достоевского, Одесса, 1919, с. 97 – 98.[↩]
3. И. И. Лапшин, Достоевский и Паскаль. – В кн.: «Научные труды Русского народного университета», т. 1, Прага, 1928, с. 55 – 63.[↩]
4. Блез Паскаль, Мысли, М., 1995, с. 110.[↩]
5. Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVIII, кн. 1, Л., 1985, с. 50. Далее в ссылках на это издание в тексте указываются в скобках римской цифрой том, арабской – страница (и в ряде случаев – книга).[↩]
6. Блез Паскаль, Мысли, с. 431.[↩]