№5, 1999/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Рано ушедшие

В нашем литературном поколении рождения 10-х годов, входившем в жизнь в 30-х, были люди, преждевременно ушедшие, не сказавшие своего веского слова, не успевшие выразить себя по-настоящему. Финская война, а затем и Великая Отечественная оборвали многие молодые жизни. Но о тех, кто погиб на фронте, написано немало (и это совершенно справедливо). Есть содержательная книга «Строка, оборванная пулей…», созданная усилиями А. Г. Когана, она выдержала два издания. Есть и другие работы. Реже вспоминают тех, кто умер в своей постели, погиб не от пули, от болезни. Они почти совсем забыты. Пока еще рука держит перо, хотелось бы написать хоть несколько слов о них, добрых сотоварищах моей далекой юности, отдать им должное. Сохранилось в памяти, возможно, не так уж много, но пусть это немногое останется на бумаге. Штрихи к портретам – это все же лучше, чем ничего.

 

БОРИС ЛЕБЕДЕВ

Боря Лебедев, студент Литинститута (тогда ВЛРУ – Вечернего рабочего Литературного института), был коренастый, широкоплечий, светловолосый парень с мужественным лицом, похожий на портреты Джека Лондона, молчаливый и основательный, с медлительными спокойными движениями. Товарищи его любили и уважали. Он говорил мало, однако как-то всегда к месту, именно то, что нужно. Выслушав чужие стихи, делал немногословные, но точные замечания, к которым прислушивались, Ценил в стихах простоту, строгость, чистоту звучания. Помню его реплику (кажется, по поводу ахматовского: «Двадцать первое. Ночь. Понедельник»): «Очень простые слова в очень простых сочетаниях, соприкасаясь, каким-то чудом высекают искру поэзии. Никакой витиеватости, никаких хитросплетений». Он называл это – «без сорняков».

Какого он был набора? Литинститут был основан в 1933 году. Первые два набора (33, 34-го годов) дружили, жили какой-то общей жизнью и считали себя «стариками», а остальных называли «малышами», хотя там некоторые студенты были старше годами, чем «старики». К одному из первых двух наборов принадлежал и Боря (сейчас уже не вспомнить, к какому именно). Он был из «стариков».

Боре был свойствен лаконизм не только в жизни, но и в стихах. Он писал «баллады», «новеллы» объемом в 10 – 12 строк, а то и меньше. Создавая такую «микроновеллу» долго, неделями, иногда месяцами, отходил от нее и возвращался снова, она не укладывалась, стремилась к расширению, он ее поджимал, изменял, отделывал, отбрасывая варианты, упрямо добиваясь желаемого. Он ходил среди нас, слушал лекции, сидел на семинарах, жевал бутерброды в буфете – и все мычал, мычал одни и те же строки, сосредоточенный на своем.

«Штучки» Бори Лебедева очень хорошо запоминались, тогда их многие знали наизусть. Но сейчас, к сожалению, всплывает в памяти лишь одна. Возможно, найдутся старые литинститутцы, которые, прочтя эти строки, вспомнят и другие стихи Бори. А вот что помню я:

 

ПУЛЯ

Бойцы играли в домино.

Вдруг вражья пуля к ним в окно

Пожаловала в гости.

Посторонясь для гостьи,

Они сказали: «Знать, давно

Ты не играла в кости».

Шесть строк. Всего шесть строк! И как чисто сработано. Вот уж поистину «без сорняков». Элегантна рифма «в гости – гостьи». В конце ждешь: «Ты не играла в домино», поэт обманывает ожидания и обрубает: «Ты не играла в кости».

Одним из первых «учуял» Борю сотрудник «Знамени» критик Анатолий Тарасенков, влюбленный в поэзию, поклоняющийся ей. Редакция этого журнала тогда помещалась на последнем этаже Дома Герцена, первые этажи которого занимал Литинститут. Знаменцы, в большинстве своем довольно молодые, спускались к нам по внутренней лестнице, ухаживали за нашими девочками, слушали тут же в коридоре наших поэтов. Особенно «своим» был Тарасенков; где-то рядом с герценовским домом были теннисные корты (корт?), там играли студенты, студентки, играл и Тарасенков; в конце концов он «доигрался» – женился на нашей литинститутской. О Тарасенкове говорили: «Спустился с небес и заметил поэта такого-то». У Тарасенкова были, я знаю, свои недостатки, свои грехи перед литературой, о которых здесь не хочется говорить; зато было одно огромное достоинство – был он великий ловец молодых дарований, энтузиаст-первооткрыватель. Помню, как он подбадривал Борю, говорил, что тот создает новый жанр «чеканных миниатюр», советовал нанизывать «штучки» циклами. У него был замечательный нюх на дарования.

У Бори в стихах часто фигурировала война. Не маневры, не «славные будни Красной Армии», а именно война. И у других наших мальчиков тоже фигурировала. На семинарах, на творческих обсуждениях их поругивали за абстрактную трактовку темы войны, за «киплингианство», за уход от нужных и важных проблем соцстроительства. Я, признаться, была в числе тех, кто охотно занимался подобными упражнениями. Война мне казалась чем-то далеким, нереальным, не имеющим к нам прямого отношения, – основательно забытый год четырнадцатый, запыленная фотография жениха на комоде у соседки по квартире (погиб под Лодзью). Так было с ними, с нами так быть не может. Я была недальновидна, не подозревала, что сулит моему поколению год-перевертыш четырнадцатого – сорок первый. Многие были дальновиднее меня, лучше провидели завтрашний день.

Вели поэтические семинары в Литинституте Антокольский, Луговской, литературовед Тимофеев. Все они проявляли большую заботу о ребятах, старались помочь им напечататься, дать подзаработать. Основной формой заработка были переводы. Луговской, затевая в Гослитиздате «Антологию азербайджанской поэзии», смело привлек наряду с маститыми поэтами и студентов – Алигер, Долматовского, Кейхауза, Лебедева, Симонова. Были групповые, совместные переводы, скажем, Бориса Лебедева, Якова Кейхауза и Константина Симонова. Ребята дружили между собой, им легко было работать вместе, они хорошо понимали друг друга. Нашим институтским поэтам вскружила голову классическая поэзия Азербайджана, они (а вслед за ними и многие из нас, их товарищей, друзей) увлекались Хагани, Низами, Насими, Хабиби. Подстрочники были сделаны очень хорошо. Нам открылся мир прекрасной восточной поэзии, это всех нас очень обогатило. Боря заинтересовался формой рубай, сам пробовал писать в этом роде. Некоторые строки из антологии стали у нас обиходными, часто цитировались в разговоре. Например: «Я, Вагиф, коварных женщин не люблю, от приветливой и верной все стерплю» (перевод Б. Лебедева). Или замечательные слова Насими: «Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек, Я сотворение вселенной, но в сотворенье не вмещусь» (перевод К. Симонова). Впоследствии мне приходилось слышать, что переводы в этой антологии вольные, в них много «отсебятины», передан, может быть, дух, но не буква. Не берусь судить, правильно это или нет.

Вспомнилась пародия на Борю Лебедева. Была ли она помещена в стенгазете? Или в одном из гектографированных альманахов «на правах рукописи», которые мы выпускали тиражом в сто экземпляров (отдельные чудом сохранившиеся экземпляры теперь хранятся в частных собраниях как величайшие раритеты)? Или же это устное творчество? Кто автор – остроумный Ян Сашин? Блестящий пародист Шура Раскин? Уже не найти ответов на многие вопросы, связанные с нашей студенческой порой. Ведь это было так давно…

Итак, пародия.

Зашел Борис мочи в сортир отлить.

Влетела молния, сожгла

Сортир дотла.

Он продолжал стихи бубнить,

Нисколько не теряя нить,

Как будто не заметил зла.

Не помню семьи, дома Бори (бывала ли я у него дома?), но хорошо помню, что он был беден, нуждался, ходил одетый кое-как (хотя все равно хорошо смотрелся, был красивым, мужественно-красивым). Когда мы устраивали вечеринки, совместные сборища (дежурные блюда тех лет, сравнительно дешевые – салат с крабами и ветчина с горошком), то девочки особенно заботились о Боре. «Надо его накормить получше». Были какие-то разговоры, что у Бори неважное здоровье, слабые легкие, но по молодости лет я не придавала этому значения, не вслушивалась особенно. В восемнадцать существует глубокое внутреннее убеждение, что ты и твои сверстники бессмертны.

У Бори была любимая девушка, наша студентка, со скандинавским именем Инга и, как это ни странно, с какой-то тоже скандинавской, кнутгамсуновской наружностью. Они были красивой парой, и любовь у них была красивая, серьезная.

Закончив институт, я потеряла из виду Борю. Уже после войны кто-то сказал мне, что он тяжело болел и умер, кажется, от туберкулеза. Подробностей не знаю. Что он успел напечатать – пусть выясняют исследователи. Моя задача другая – передать живое ощущение от общения с молодым поэтом, который стремился писать так кратко, которому был отмерен такой краткий срок жизни.

 

ЯКОВ КЕЙХАУЗ

От рождения он был Кеймах. С фамилией вышла курьезная история. Когда Яша печатал свое первое стихотворение в какой-то газете, редактор ему сказал: «У вас ужасно уродливая фамилия. Неудобоваримая, непроизносимая. Нужен псевдоним. Придумайте его». Яша долго выдавливал из себя что-нибудь покрасивее, оно не выдавливалось, редактор замучился ожидаючи. Наконец Яша робко произнес: «Кейхауз». Редактор уныло вздохнул. «Ну, все-таки лучше. Чуть лучше». И поставил эту фамилию. В результате у Яши были постоянные осложнения при выплате ему гонораров, потому что ни одна нормальная бухгалтерша или кассирша не могла поверить, что человек в здравом уме, называясь Кеймахом, возьмет псевдоним Кейхауз. Друзья много острили насчет того, какая у него богатая фантазия по части фамилий.

Яша блестяще знал русскую поэзию от XVIII века до наших дней, умел говорить о стихах так тонко, умно, бережно, осторожно, что цветок поэзии сохранял свой запах, свою свежесть и краски, оставался живым, не становился засушенной плоской закорючкой в гербарии. Уже на первом курсе мы знали, что Яша туберкулезник, белобилетник. Не помню на нем рубахи с галстуком, костюма (хотя все это к тому времени уже начали носить, наши пижоны щеголяли мощными подкладными плечами на спортивного типа светлых пиджаках с хлястиками); помню на Яше неизменный простой темный свитер с глухим высоким воротом, свитер подчеркивал его узкогрудость, характерную для легочных больных, он казался длинным и узким. Его некрасивое, но выразительное и умное скуластое лицо с резкой чертой сдвинутых к переносице темных бровей бывало часто мрачновато-серьезным, но оно преображалось, оживлялось, когда он читал стихи – свои или любимые чужие. Читал Яша прекрасно, ровным глухим голосом, подчеркивая музыку стиха, ритмическое построение, сдержанно жестикулируя костлявыми руками.

Институтские поэты считались с мнением Яши (высказанным на обсуждении или просто в разговоре), часто принимали предложенные им поправки. Бывало у автора новых стихов спрашивали: «А Яша уже читал? А что сказал Яша?» Его вкусу доверяли. Яша участвовал во всех тогдашних мероприятиях – в создании азербайджанской антологии, в подготовке пушкинского сборника.

Антокольский, человек необыкновенной доброты, очень хотел, чтобы поэты-студенты побольше печатались, всячески этому способствовал. Говорил: «Хорошо бы им удлинить библиографию». По-моему, в значительной степени с целью «удлинить библиографию» ребят он затеял к очередному пушкинскому юбилею (столетие со дня смерти) сборник – Пушкин в современной поэзии, современные поэты о Пушкине. (К сожалению, у меня нет перед глазами этой книги, поэтому я не могу говорить о ней подробнее; где-то должна быть среди моих книг, но не подворачивается под руку, прячется.) Всем желающим студентам-поэтам было предложено написать «что-то пушкинское», стихи отшлифовывались на семинарах, редактировались Антокольским, Луговским.

Было и еще одно коллективное мероприятие – переводили Киплинга. Киплингом тогда очень увлекались, в 1937 году вышли его «Избранные стихи» в Госиздате, томик стал настольной книгой любителей поэзии моего поколения. Сложные фамилии Миллер-Будницкой (автора предисловия) и Оношкович-Яцыны (одной из переводчиц) были у всех на слуху, наши острили: «Двойной сложности переводы, поэтому обилие двойных фамилий». «Томлисона», «Мери Глостер», «Мандалей» полагалось знать наизусть. Кто-то в те годы сказал, что Киплинг отлично ложится на русский язык, что он в русских переводах лучший поэт, чем в подлиннике. Так ли это? Идея переводить Киплинга – не по заказу, просто так, для себя – была встречена литинститутским племенем с энтузиазмом.

Получилось это, в общем-то, случайно. У моего школьного приятеля Анатолия Членова, полиглота, студента-искусствоведа, был солидный том стихов Киплинга на английском. Моя мама сделала подстрочники, я раздала их ребятам. Переводили и то, что уже переведено, вошло в госиздатский сборник. Двое-трое делали параллельный перевод одного и того же стихотворения, потом разбирали, у кого вышло лучше.

Помню забавное. Кто-то (кажется, Яша) пришел к моей маме с вытянутым лицом, огорченный. «Никак не пойму, о чем речь в подстрочнике. Тут что-то странное». Подстрочник был примерно такой: «Рояль не прихватишь в дорогу, скрипке вредна сырость, а вот я легко путешествую вместе с беконом и кофе». Кто такой этот таинственный «я»? Оказывается, просто-напросто выпал заголовок стихотворения:

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1999

Цитировать

Соколова, Н. Рано ушедшие / Н. Соколова // Вопросы литературы. - 1999 - №5. - C. 299-320
Копировать