Томас Манн – Карл Кереньи: Разговор в письмах. Составление, примечания и перевод с немецкого М. Харитонова

ТОМАС МАНН – КАРЛУ КЕРЕНЬИ

Кюснахт, близ Цюриха, 27.1.34

Глубокоуважаемый господин,

прислав свою замечательную работу¹, Вы оказали мне честь и доставили радость, за которую хочу Вас сердечно поблагодарить. Вы точно почувствовали и поняли, что это исследование может мне «что-то сказать», мне близки его мотивы, и я признателен Вам за Ваше внимание. Сказать честно, идея «темного», «волчьего» Аполлона была для меня новостью; но я ее тотчас принял. Связь между духом и смертью (потусторонность), между дистанцией и познанием (сюда стоило бы присовокупить еще одно дорогое мне понятие – понятие иронии) или мысль о том, что аполлонийское начало стоит искать в самом этом целебном, исцеляющем жизнью мире, – все это затронуло самую суть моего духовного существования и восхитило меня.

Интерес к историко-религиозному и мифическому пробудился у меня поздно; это результат моего возраста, а в годы юности его не было вообще. Теперь же он весьма оживлен и поддерживается благодаря работе над не совсем обычным замыслом романа², первая книга которого Вам, кажется, попадалась на глаза. Хотелось бы надеяться, что и последующими частями, средняя из которых должна появиться весной, я не уроню себя перед Вами, посвятившим, видимо, свою жизнь этой великой и волнующей сфере человеческого. Еще раз благодарю Вас. Преданный Вам

Томас Манн.

КАРЛ КЕРЕНЬИ – ТОМАСУ МАННУ

Будапешт, 7(?).2.34

Высокочтимый господин доктор,

Ваши дружеские строки были для меня большой радостью. Не только потому, что они оказали мне неожиданную и незаслуженную честь, а потому, что я и не надеялся получить такое подтверждение идей своего доклада об Аполлоне, которые с научной точки зрения, конечно же, должны выглядеть весьма рискованными. Ученому, – ибо Вы угадали: я посвятил свою жизнь истории религии, конкретней – исследованию классической, античной древности; моя книга о «греко-восточной романистике в религиозно-историческом освещении» вышла в Тюбингене (1927), – в таких случаях особенно трудно. Если общую картину, возникающую на основе исторических данных (как в случае с Аполлоном), уже нельзя понять с помощью тех психологических банальностей, какими порой только и способны оперировать даже весьма крупные ученые, то для более глубокой душевной реальности, которая угадывается за этой картиной, существует вообще лишь одно доказательство: свидетельство великих поэтов, писателей, знатоков души, опередивших по этой части свое время. Такого рода свидетельством о самых деликатных душевных реальностях была для меня до сих пор Ваша «Волшебная гора». Но едва ли не еще дороже и важней стала для меня теперь книга «Былое Иакова». Там есть прозрения, – например, о «зачатии и умирании», о «поле и смерти» (стр. 285; кстати, этот отрывок, изумительный не только психологически, но и с точки зрения науки о древнем мире, я читал своим слушателям, когда мы разбирали тему Исиды и Осириса в «Веночках» Плутарха), сюда можно бы еще добавить «зачатие и умерщвление», — которые я уже не могу игнорировать, объясняя сущность сатиров как богов смерти, хотя теперь не рискну выступить с такими идеями перед «специалистами»<…>

Одновременно позволю себе послать Вам две небольшие работы, несколько перегруженные научным сырым материалом. Одна представляет собой нечто вроде продолжения моей статьи об Аполлоне³, в другой – рецензии⁴ – излагаются мои взгляды на границы Гадеса⁵<…> С искренней благодарностью за крайне поучительное чтение, импульс и не в последнюю очередь удовольствие – преданный Вам

Карл Кереньи.

ТОМАС МАНН – КАРЛУ КЕРЕНЬИ

Кюснахт, 20.2.34

Глубокоуважаемый господин профессор,

Ваше содержательное письмо и пришедшие с ним две замечательные работы доставили мне особую радость и послужили живительным импульсом. Познакомившись с этими небольшими образцами Вашей историко-религиозно-мифологической интуиции, я решил, как только смогу, изучить Ваш большой труд о греко-восточной романистике. Посмотрим, дорос ли я до того, чтобы его понять. Пока что постыдно дает себя чувствовать то, что пределы моих позитивных знаний в этой прекрасной и глубокой области еще очень узки. Однако Ваши слова о том, что «Волшебная гора» и «Былое Иакова» способны что-то сказать Вам, что-то подтвердить для такого исследователя, как Вы, позволяют мне верить, что какие-то внутренние предпосылки для того, чтобы их расширить, у меня есть. Одновременно это служит мне доказательством или напоминанием о том, сколь сильно уже в «Волшебной горе», которая вызвала интерес исключительно своей внешней проблематикой, прозвучали темы и мотивы, ставшие потом в романе об Иосифе недвусмысленным предметом повествования; иными словами: насколько этот «санаторный роман» образует как раз промежуточное звено между реалистическим юношеским произведением «Будденброки» и откровенно мифологическим творением моего почти шестидесятилетнего возраста. Действительно, постепенно возрастающий интерес к мифическому, религиозно-историческому есть в моем случае «явление возрастное», он соответствует происшедшему с годами повороту вкуса от бюргерско-индивидуального к типическому, всеобщему и общечеловеческому. Совершенно исключено, чтобы в юности я нашел удовольствие в сцене вроде упомянутой Вами: сон Иакова об Анупе – в реплике, которую произносит шакалоголовый: «Я еще избавлюсь от своей головы». Тут своего рода приватное удовольствие, на которое никто не обращает внимания. А ведь речь идет о карьере бога. Этот Ануп, в облике пока еще полузверином и сатироподобном, – будущий Гермес Психопомп. Заметили ли Вы, что я усадил его на камне точь-в-точь в позе Гермеса со скульптуры Лисиппа в Неаполе? Я особенно люблю эту скульптуру, прекрасная копия которой стоит в Старом музее в Берлине, и это место в книге – тайная дань ей <…>

Да, позвольте мне сказать, что я не сторонник движения – представленного в Германии, например, Клагесом⁶, – которое враждебно духу и интеллекту. Я рано стал его бояться и бороться против него, поскольку увидел вытекающие из него жестоко-антигуманные последствия прежде, чем они проявились открыто <…> Что касается «возвращения европейского духа к высшим, мифическим реальностям», о котором Вы столь впечатляюще говорите, это дело действительно большое и доброе с духовно-исторической точки зрения, и я вправе похвастаться тем, что в какой-то мере участвую в нем. Но, я надеюсь, Вы поймете меня, если я скажу, что мода на «иррациональное» часто заставляет приносить в жертву и ребячески выбрасывать за борт достижения и принципы, которые делают не просто европейцев европейцами, но людей людьми. Речь тут идет о «возвращении к природе» в человеческом смысле гораздо менее благородном, чем то, которое подготовила французская революция <…> Довольно! Вы понимаете меня с полуслова. Я человек равновесия. Я инстинктивно отклоняюсь влево, если чаша весов грозит накрениться вправо, и наоборот.

После такого отступления не повредит, если я еще раз упомяну неописуемую прелесть, которую ощущаешь, читая Вашу работу о фигуре маленького Телесфора с «cucullus» ⁷ и книжным свитком. Какой очаровательный образ, этот маленький бог смерти! Но главное: какое очарование исходит от истории плаща с капюшоном спустя тысячелетия! Я не имел об этих вещах понятия и все же снабдил моего Иосифа, когда исмаэлиты везли его через Египет, плащом с капюшоном и свитком с письменами. Таковы таинственные игры духа, показывающие, до какой степени может дойти симпатия к ученому знанию.

Почтительно приветствую Вас и остаюсь, глубокоуважаемый профессор, преданный Вам

Томас Манн.

КАРЛ КЕРЕНЬИ – ТОМАСУ МАННУ

Будапешт, 1.3.34

Глубокоуважаемый господин доктор,

мне и присниться не могло, когда 10 лет назад я читал «Волшебную гору» сначала в первый, затем во второй раз, что однажды еще услышу голос, который звучал там как голос столь глубоко симпатичного мне господина Сеттембрини, и этот голос будет обращен ко мне. Я всегда чувствовал, насколько Вы на его стороне <…> А теперь Вы стали гуманистом еще и в другом смысле. Ибо теория религии есть предмет гуманный и гуманистический. Это в самом деле нечто гораздо большее, чем гуманистическая «мифология» прежних лет. Впрочем, по сути, она из нее исходит, хотя и весьма расширила сферу былого гуманистического знания о богах <…> Однако удивительные догадки Вашей религиозной истории, конечно, идут из глубин таинственных, как это теперь подтверждает и Ваше любезное объяснение некоторых деталей сна об Анупе. То, что шакалоголовый сидит на камне, дословно соответствует египетским текстам, в которых он обычно поминается сидящим «на своей скале». Но Вы имели в виду не это – хотя угодили тут в точку, – а почтили таким образом прекрасное греческое изображение Гермеса. Этого из фразы «Я еще избавлюсь от своей головы» я вывести не мог. Я читал отнюдь не бегло, но вынужден был лишь убедиться, что этого не понимаю. Ибо как историк религии я не вправе смешивать греческого бога с египетским <…>

ТОМАС МАНН – КАРЛУ КЕРЕНЬИ

Кюснахт, 24.3.34

<…> Есть вообще что-то дивно манящее и таинственное в мире «отношений». Само слово с давних пор полно для меня особого очарования, и то, что оно означает, играет необычайно важную роль для всего моего мышления и творчества. После чтения Вашей книги мне стало очевидно, что между моим эпосом об Иосифе, конкретней – его третьей, египетской книгой, и испытавшим восточное влияние позднегреческим романом существует родство, возникшее по внутренней необходимости, интуитивно и полное для меня трогательной духовной прелести. Мне достаточно прочесть хотя бы одну фразу вроде Вашего замечания на стр. 254: «Играть бога для примитивного сознания всегда значит немного и быть богом», – чтобы ощутить это идейное родство и инстинктивное соответствие. В самом деле, мой Иосиф особенно продвигает свою карьеру, великолепно и с артистическим лукавством приноравливаясь к схеме Таммуза-Осириса, благодаря чему он, да еще при столь красивой «внешности», вызывает у людей чувство, будто перед ними чуть ли не бог, а потом уже не «чуть ли», но в самом деле бог. Высокое оправдание обмана посредством во многом всамделишного мифического отождествления, – этот мотив я «заимствовал» из античного романа, причем не зная его. А каким важным для моей третьей книги будет мотив «победоносно отстоявшего себя вопреки всему целомудрия»! Можете представить, сколь внимательно читал я Ваши размышления на эту своеобразную тему <…>

КАРЛ КЕРЕНЬИ – ТОМАСУ МАННУ

Будапешт, 30.4.34

Глубокоуважаемый господин доктор,

когда Ваше любезное письмо дошло до меня, я уже справился с чтением «Юного Иосифа», хотя не скажу, что справился с самой книгой, как никогда нельзя «справиться» со второй частью «Фауста»<…>

Меня как историка религии может лишь восхищать, как Вы усвоили трудный и коварный материал (израильский, финикийский, вавилонский и т. д.), но Ваша «захваченность» герметической⁸ сущностью (даже в мелочах, например в характеристике Нафталия, стр. 127) сама по себе может служить «материалом» для религиозно-исторического исследования, который я позволил бы себе поставить рядом с гомеровским гимном Гермесу или софокловской «Ищейкой» в качестве первостепенного свидетельства. Причем речь идет не только об отдельных, специально отмеченных местах, но именно обо всем романе. Для меня в этом ключ к его многозначности и его несказанному богатству. Я молча погружаюсь в это богатство и самое большее, если уж никак не могу сдержать своих чувств, говорю себе, как мог бы сказать обычный, не сведущий в мифологии читатель: «Этот том, право, понравился мне еще больше, чем первый. Какая жалость, что третьего еще надо ждать!»<…>

ТОМАС МАНН – КАРЛУ КЕРЕНЬИ

Кюснахт, 4.8.34

<…> Не знаю, как Вы, ученый, относитесь к злобе дня, к политическим событиям, к так называемой мировой истории, но полагаю, Вам удается сохранить больше внутренней свободы от таких вещей, нежели удается мне, – к стыду моему, должен бы я, наверно, добавить, если бы меня не извиняло то, что ареной этих событий оказалась нынче моя родина, от которой я отлучен, а стало быть, мое отношение к ним поневоле куда непосредственней и, как выражался Гете, куда «патологичней», чем Ваше. Я пытался противостоять горю, которое все время причиняет мне судьба моей страны, – а ведь она может стать судьбой всей нашей части света, – с переменным успехом, но честно выполняя все эти четыре года, как и прежде, свои личные задачи <…>»Что мне до мировой истории», – мог бы я, казалось, подумать, покуда она позволяет мне жить и работать? Но так думать я не могу. Моя морально-критическая совесть непрестанно возбуждена, и мне становится все невозможней заниматься и дальше, пусть и возвышенной, игрой – своей работой над романом, пока я не выскажусь, не «дам отчета» и не облегчу сердце, излив на бумаге все тревоги, знания, мучительный опыт, равно как ненависть и презрение <…>

КАРЛ КЕРЕНЬИ – ТОМАСУ МАННУ

Лумбарда, остров Корчула, 23.8.34

В конце июня я должен был выступить с докладом во Франкфурте-на-Майне⁹<…> Итог пережитого там можно вкратце сформулировать так: было ощущение невероятного духовного страдания при молчаливом попустительстве и содействии посредственности, а те, кто хуже посредственности, неистово рвались свести счеты. Посредственность, надо сказать, меня бы не особенно заботила, но именно она обладает массовой мощью, которая грозит сокрушить дух – в лице его носителей. Немецкая «интеллигенция» уже потерпела крах. Но самое ужасное, катастрофа высшей духовности, еще лишь предстоит: судьба Гельдерлина и Ницше¹⁰, повторенная в чудовищном масштабе, и победа именно тех, кто всюду – не только в немецких условиях – противостоит Гельдерлину и Ницше как воплощению мира, единственно возможного для духовных людей. Или в конце концов мир посредственностей все же разобьется о мир духа, даже если дух по-прежнему будет молчать ? <…>

ТОМАС МАНН – КАРЛУ КЕРЕНЬИ

Кюснахт, 15.7.36

Дорогой господин профессор,

весьма признателен Вам за то, что мое уже и так богатое собрание работ Кереньи пополнилось вновь еще одним прекрасным текстом¹¹<…>

«Орфическая» статья опять в высшей степени интересна. Совершенно новым было для меня указание на связь слов «Я покинул горестные мучительные круги» с нирваной. Страница 11 показывает, насколько у Шопенгауэра чувствуется платоновское: «Душа» (Воля) = «Жизнь». И масса намеков на Ницше, что меня очень захватывает <…> Это работа из числа тех, которые я откладываю, чтобы перечитать, до поры, когда всерьез примусь за эссе о Ницше, которое давно мне мерещится и которого никак не миновать.

В последние дни моя работа была близка Вашей, а Ваша моей. Потому что я заканчивал третью книгу Иосифа и писал сцену колдовства, для которой бесцеремонно воспользовался Вашими комментариями к женским мимам Софрона¹². Анахронистичность мне отнюдь не мешает – как не помешала она, впрочем, и в первых книгах. С языковой, да и с мифологической точек зрения третья книга являет собой пеструю смесь египетского, еврейского, греческого, даже средневекового. Все больше и больше целое видится мне прежде всего языковым созданием, а к этой сфере уже тянутся все остальные, поставляя для нее материал <…>

КАРЛ КЕРЕНЬИ – ТОМАСУ МАННУ

Сьофок, 18.9.36

<…> Удивительно, насколько Вы, отнюдь ведь не специалист, а просто «мастер языка» и никем другим быть принципиально не желающий, действительно способны сказать мне о Египте больше, нежели чистые специалисты! Я говорю это, правда, не будучи египтологом, – египтолог я еще меньше, чем Вы, – а лишь как человек, любящий читать книги, которые не просто дают какой-то материал, но позволяют ощутить суть египетской жизни, в том числе религиозной. Один из моих лучших учеников, египтолог, работающий сейчас в Лувре, горько сетует на то, что даже люди высочайшей профессиональной выучки бывают нечувствительны к вещам существенным. Увы, я слишком хорошо могу его понять. Но, прочитав Вашего «Иосифа в Египте», он так не скажет, напротив: он, может, лучше знает какие-то частные проблемы, какие-то еще неизвестные научные факты, но он изумится удаче целого, а «подражания», вроде разговора Гуийя с Туией или речей умирающего Монт-кау, – оба эти места из прочитанного мной особенно меня восхищают, – наверняка скажут ему что-то новое и о египетской сути <…>

ТОМАС МАНН – КАРЛУ КЕРЕНЬИ

Кюснахт, 7.10.36

Дорогой господин профессор,

в дарственной надписи на речи о Фрейде я попытался выразить свою признательность и впечатление, которое произвели на меня умные и тонкие слова, сказанные Вами о третьей книге «Иосифа». Теперь в ответ Вы вновь заставляете меня благодарить Вас за Вашу прекрасную работу о «religio» ¹³, которая, между прочим, с превосходством большого знания вносит поправку в одно место той речи или, вернее, заменяет научной серьезностью одну полушутливую этимологическую натяжку¹⁴. Вряд ли мое толкование слова «religio» было чем-то большим, когда я довольно дерзко и с церковной точки зрения, наверно, несколько возмутительно попробовал определить «Завет» как взаимопомощь Бога и человека во имя освящения, как двусторонний процесс, где Бог нужен человеку не меньше, чем человек Богу. Идея эта сильно окрашена юмором, как и вся теология «Иосифа», а с юмором ведь дело обстоит своеобразно: он хоть и не совсем несерьезен, но не хочет, чтоб его понимали буквально, это как бы в шутку высказанная правда, хоть и желающая, чтобы ее услышали, но с настоящей наукой не конкурирующая. Так что моя радость по поводу богатых фактических материалов Вашей работы ничуть не была омрачена нечистой совестью. Поразительно, как Вам удается в каждой Вашей работе, каждым выбором проблемы затронуть действительно интересное – по крайней мере для меня, что указывает на некую предопределенную близость наших сфер. Стимулирующее воздействие и личная удовлетворенность, которую доставляет мне и эта работа, служат примером тому. Чем она мне больше всего импонирует, так это известной склонностью к «секуляризации» религиозных понятий, к психологическому переносу их в область нравственно-мирскую и душевную.

1. Речь идет о работе К. Кереньи «Бессмертие и аполлонийская религия» (1934).[↩]
2. »Иосиф и его братья». [↩]
3. »Телесфор. О понимании этрусских, греческих и кельтско-германских демонических персонажей» (1933). [↩]
4. Рецензия на книгу Й. Кролля «Бог и ад».[↩]
5. Гадес – Аид, царство мертвых в древнегреческой мифологии.[↩]
6. Людвиг Клагес (1872 – 1956) – немецкий философ, антирационалистические идеи которого были взяты на вооружение нацистами.[↩]
7. Плащ с капюшоном (лат.).[↩]
8. Герметический – от имени бога Гермеса.[↩]
9. Доклад «Дионис и трагическое в Антигоне» напечатан в 1935 году.[↩]
10. Имеется в виду их психическая болезнь.[↩]
11. Статья К. Кереньи «Орфическая душа» (1936).[↩]
12. Т. Манн использовал комментарии к работе К. Кереньи «Софрон, или Греческий натурализм» (1935).[↩]
13. Статья К. Кереньи «Eulabeia» («Осторожность») в «Византийско-греческом ежегоднике».[↩]
14. Томас Манн по традиции предполагал, что слово «religio» происходит от слова «ligare», вязать. К. Кереньи считал это толкование неверным.[↩]