Доказательство от противного (Достоевский-публицист и вторая революционная ситуация в России)

В 1934 году Л. Гроссман обнародовал документы о взаимоотношениях Достоевского с высшими правительственными сферами. Переписка писателя с К. Победоносцевым, его беседы с юными отпрысками царствующего дома, подаренная ему фотография великого князя Константина Константиновича (будущего поэта К. Р.) с собственноручной августейшей надписью – все это произвело на Л. Гроссмана чрезвычайное впечатление. «Нужно признать, – пишет он, – что российский монархизм на закате царствования Александра II сделал величайшее идеологическое приобретение, завоевав для своего дела перо Достоевского» ¹.

Последнее понималось в высшей степени натурально: автора «Карамазовых» живописали порой такими красками, которые скорее бы подошли для создания романтических портретов наиболее одаренных сотрудников III отделения: «Свою революционную выучку он сумел использовать в интересах реакции и перевооружить ее на современный лад» ².

В последние годы мы, к счастью, уже не встретим столь категоричных суждений. Немало сделано для воссоздания этого с трудом воссоздающегося лика.

Между тем один из центральных и – в силу объективных причин – наиболее острых вопросов изучения Достоевского до сих пор остается в тени; вернее, сама его постановка заранее предполагает некий автоматизм ответа.

Речь идет об отношении Достоевского к революции.

Проблема эта часто рассматривается «вообще» – в отрыве от реального исторического контекста. При всех своих достоинствах такой обобщенный анализ обладает лишь тем недостатком, что в ходе его некоторые содержательные моменты могут незаметно утратить свой первоначальный смысл и обрести «поздние» – вовсе им не свойственные – идеологические акценты.

Задача, таким образом, заключается в соотнесении друг с другом тех или иных фактов внутри самой эпохи, в сфере ее собственного исторического мирочувствования.

В настоящей работе мы ограничиваем себя весьма жесткими хронологическими рамками: в основном 1876 – 1881 годами (то есть кануном и разрешением второй революционной ситуации). Думается, что сфокусирование исследовательских усилий в одной исторической «точке» будет способствовать более отчетливому различению того, что окажется в самом «фокусе».

Сразу же оговоримся.

В центре нашего внимания, прежде всего Достоевский-публицист. Ибо отношение Достоевского к русской революции, явленное в сфере собственно художественного творчества, столь многозначно и обладает таким широким диапазоном оттенков, что даже беглое рассмотрение этого вопроса потребовало бы пространства, далеко превышающего возможности данной статьи. В художественном мире Достоевского любой аспект получает новые (порой совершенно «неожиданные») качественные измерения: исходный идейный импульс «вдруг» оборачивается такой множественностью художественных значений, что «окончательный» результат вступает в противоборство со своим идейным посылом. Художественные аргументы Достоевского неизмеримо действеннее его логических построений, несмотря на то (а может быть, именно потому!), что первые как бы заключают в себе собственные контраргументы. Поэтому проникновение в глубины художественной диалектики Достоевского требует особого (прежде всего ориентированного на поэтику) подхода.

Здесь же проблема рассматривается отнюдь не в исчерпывающем художественном объеме, а преимущественно мировоззренчески – с вычленением «программирующих» идеологических первоэлементов.

Однако, как представляется, между миром Достоевского-мыслителя и Достоевского-художника нет непроницаемых переборок. Сталкиваясь, эти миры пронизывают друг друга; они являют собой не хаос, но систему. У автора «Карамазовых» не существовало идеологий «на случай»: для художества и для «всего остального». Идеология была одна. Претерпевая сильнейшие трансформации, она, тем не менее, обладала устойчивыми внутренними закономерностями, которые определяли все творчество писателя в целом.

Об этом и пойдет речь.

НИГИЛИСТ ИЗ СМОЛЕНСКА

20 мая 1876 года Х. Алчевская записала в дневник: «Резче всего запечатлелась у меня в памяти следующая черта, выдающаяся в Достоевском – это боязнь перестать понимать молодое поколение, разойтись с ним. Это просто, по-видимому, составляет его idée fixe. В этой idée fixe вовсе нет боязни перестать быть любимым писателем или уменьшить число поклонников и читателей, нет; на расхождение с молодым поколением он, видимо, смотрит, как на падение человека, как на нравственную смерть» ³.

Еще при жизни автор «Бесов» был зачислен в ряды ярых противников той самой молодежи, с которой, по словам Х. Алчевской, он так боялся «разойтись».

Зимой 1879 года Е. Леткова-Султанова (впоследствии – беллетристка и переводчица, а тогда – юная 22-летняя девушка) вознамерилась посетить Достоевского. Когда она сообщила о своем намерении писателю И. Гончарову, «он сказал вяло, равнодушно, как всегда, как бы не придавая значения своим словам: – Молодежь льнет к нему… Считает пророком… А он презирает ее. В каждом студенте видит ненавистного ему социалиста. В каждой курсистке…

Гончаров не договорил. Хотел ли сказать какое-нибудь грубое слово, да вспомнил, что и я курсистка, и вовремя остановился, – не знаю.

Я не пошла к Федору Михайловичу» ## Е. П.

1. Л. Гроссман, Достоевский и правительственные круги 1870-х годов, «Литературное наследство», 1934, т. 15, стр. 94.[↩]
2. А. Лаврецкий, Щедрин – литературный критик, Гослитиздат, М. 1935, стр. 136.[↩]
3. Х. Д. Алчевская, Передуманное и пережитое, Т-во И. Д. Сытина, М. 1912. стр. 77 – 78[↩]