Дойти до дна ада: Достоевский, Сологуб, Мамлеев

Причиной его смертоносного желания была нарастающая, бурная потребность прорваться в потустороннее.

Юрий Мамлеев. Шатуны

В предисловии к роману «Шатуны» Юрий Мамлеев пишет:

Для меня «Шатуны» были и остаются романом-загадкой. Никакие интерпретации, даже взятые вместе, не исчерпывают его. Он имеет слишком глубокое дно, он — самодовлеющ…

В этом замечании, которое само по себе можно считать своеобразной интерпретацией, есть, по всей видимости, некоторая доля авторского лукавства, желание уйти от истолкования текста (в том числе — литературоведческого; а принимая во внимание творческий метод Мамлеева, который сам писатель назвал «метафизическим реализмом», литературоведческого в первую очередь, поскольку все «метафизическое» отрицает академические трактовки как профанические), заведомое отрицание правомерности любого объяснения и даже их совокупности. Действительно, несмотря на то, что Мамлеев в настоящее время практически признан классиком русской литературы и о его творчестве уже опубликовано множество статей и защищено несколько диссертаций, оно остается не вполне исследованным и даже загадочным. Благодаря работам Р. Семыкиной, высоко оцененным самим писателем, наиболее глубоко проанализированы связи текстов Мамлеева с произведениями Достоевского: так, исследовательница указывает, что в творчестве Достоевского рождаются архетипы «подпольного» человека и особого метафизического мира — «подполья», которые в дальнейшем широко эксплуатируются писателями XX-XXI веков, в том числе и Мамлеевым.

Истоки «метафизического реализма Ю. Мамлеева, — пишет Семыкина в своей докторской диссертации, — в «реализме в высшем смысле» Достоевского, изображающем не видимые процессы и явления исторической действительности, а скрытые, тайные, творящиеся в глубинных недрах мира и человека, прозревающем сквозь реальное более реальное, постигающем высшие реальности «в символах низшего мира»» [Семыкина 2008: 283].

Как у Достоевского, так и у Мамлеева герой — человек, стремящийся к выходу за пределы материального мира, к постижению некоего внутреннего духовного космоса:

Сочинения Ю. Мамлеева перенасыщены цитированием, погружены в широчайший культурно-художественный контекст. В его произведениях <…> обнаруживаются следы разных веков и литературных традиций. Явственна, например, связь с традицией античной мениппеи («Свадьба», «Крутые встречи») и с традицией карнавально-смехового гротеска, с карнавальной идеей близости пира и смерти («Свадьба») <…> Заметны влияния готической школы ужасов и зарубежного романтизма — Гофмана, Э. По. И, разумеется, особенно очевидно влияние русской реалистической фантастики: здесь можно найти отклик на «Гробовщика» и «Пир во время чумы» А. С. Пушкина, на «Записки сумасшедшего» и «Мертвые души» Н. В. Гоголя, но более всего на тексты Ф. М. Достоевского [Семыкина 2007: 86].

Сам Мамлеев также постоянно намекает на связи своих текстов с творчеством Достоевского: его герои — искатели выхода в инобытие — регулярно устраивают «сеансы тайной магии с чтением Достоевского», на стенах их мрачных, узких, похожих на гробы комнат развешаны портреты классика, и даже самый невнимательный читатель тотчас догадается, что персонаж «Шатунов» Алексей Христофоров — пародия на Алешу Карамазова, а его отец Андрей Никитич, прикрывающий наигранной любовью к Богу и к людям свой панический страх перед смертью и потусторонним, — издевательская карикатура на старца Зосиму.

Не следует, впрочем, забывать о такой важной составляющей творчества писателей-метафизиков (главным образом Ю. Мамлеева и Е. Головина), как юмор, который академические исследователи обычно не учитывают, но без которого тексты писателей-метафизиков прочитываются поверхностно или не прочитываются вовсе, представая перед читателем нагромождением нелепостей, загадочных метафор и гротескных ужасов.

«Что можно сказать об этом романе? — вспоминает автор в том же предисловии к «Шатунам». — Он производил ошеломляющее впечатление. Он писался в 1966 и 1968 годах в деревне, в баньке, где я жил летом, и ко мне, конечно, часто приезжали друзья. Эта банька была на берегу реки на краю деревни, типично русская деревенская банька с маленькими окошечками, и она создавала особую атмосферу отключенности от внешних проявлений Кали-юги»[1] [Решетов].

Действительно ли «Шатуны» были написаны в баньке на краю деревни или нет, не имеет никакого значения: это факт уже не биографический, а литературный, и после такого замечания невозможно не вспомнить знаменитую цитату из романа «Преступление и наказание»:

Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.

После подобного сопоставления трудно удержаться от того, чтобы прочитать «Шатунов», да и едва ли не все остальные произведения Мамлеева, как развернутое описание закоптелой бани с пауками по углам: населенная «монстрами» художественная реальность, созданная писателем, абсолютно герметична и существует как бы параллельно «нормальному миру», это «подполье», где постоянно царят сумерки, а вернее, «полудень, полувечер» (формулировка, нередко в разных вариациях встречающаяся в текстах Мамлеева), некая пограничная зона между посюсторонним и потусторонним мирами. Мамлеев вообще любит приставку «полу-«: всюду в пространстве его текста разбросаны полуполяны, полупомойки, полууглы, полуокна, полущели и так далее, намекающие на пограничность и зыбкость материального существования его персонажей. Правда, в отличие от Достоевского, на место Бога у Мамлеева становится сложный религиозно-философский конструкт, который можно определить как «божественное Я человека» и которому, в частности, посвящена значительная часть философского трактата «Судьба Бытия» (1997). Поиск не подверженного тлению, вечного, трансцендентного и непостижимого человеческого «Я» сближает творчество Мамлеева скорее с философией солипсизма, нежели с традиционным «богоискательством» русской классической литературы, и определенно не имеет отношения к православной традиции.

Можно, однако, возразить, что тексты Достоевского наряду с текстами Л. Толстого и некоторых других авторов оказали значительное влияние на всю последующую литературу и в разной степени повлияли на великое множество писателей: в таком случае Мамлеев, при всей изначальной маргинальности его творчества, представляется лишь одним из многих. С этой точки зрения явные цитаты и намеки на Достоевского, возможно, часть все той же стратегии ухода от интерпретации: сказать очевидное — это, в сущности, то же самое, что не сказать ничего. Данное наблюдение, естественно, относится к позиции автора в тексте, а не к многочисленным исследовательским трудам, и как позиция автора вполне отвечает «метафизическим» текстам вообще, для которых характерны герметизм и претензия если не на исключительное обладание, то на приближение к эзотерическому знанию и, таким образом, не только открытие его интересующимся, но и сокрытие от «непосвященных» или просто «еще не готовых». Тексты писателей-метафизиков можно сравнить с текстами алхимиков с их запутанным аллегоризмом, в которых лежащее на поверхности — не путеводная нить, но ловушка для пытливого ума, и в этом смысле всякий интертекстуальный анализ представляется делом довольно безнадежным: что проку в выявлении лежащего на поверхности, если оно не дает никаких ключей к проникновению в глубину? По выражению Е. Головина, «от мудрости посвященных к знанию даже очень образованных людей никакая тропинка не ведет» [Головин: 79]. С позиции сугубого академизма это утверждение, впрочем, не просто спорно, но вовсе бессмысленно: академическое знание склонно либо отрицать мудрость как таковую, либо признавать ее исключительно в качестве объекта изучения.

В современном мире вопрос недоверия к академическому знанию стоит как никогда остро: возможно, это расплата за то, что прежде человечество слишком на него полагалось. Так или иначе, в этой ситуации гуманитарные области должны только выиграть: литературоведение, над которым естественные и технические дисциплины посмеиваются по причине «отсутствия метода и четких критериев поиска», действительно подобно прокладке маршрута согласно показаниям неисправного компаса — и потому парадоксальным образом у него больше шансов достигнуть цели. В защиту литературоведческого анализа в целом и интертекстуального в частности можно сказать, что это не столько диссекция материала, сколько порождение новых смыслов, аналогичное тому, которое происходит при написании текста как такового, или хотя бы проявление скрытых смыслов. С этой позиции можно вполне успешно оспорить мамлеевские слова о несостоятельности всех интерпретаций, «даже взятых вместе»: интерпретации, может быть, и несостоятельны и даже невозможны, но все же необходимы, и даже если они не приведут к какому-то конкретному, окончательному обобщающему выводу, то уж точно приведут куда-нибудь.

Критик М. Бойко, значительное внимание уделяющий исследованиям метафизического реализма, указывает, что сам Мамлеев устанавливает преемственность своих текстов относительно текстов Гоголя, Гончарова, Достоевского, Сологуба, поэтов Золотого и Серебряного веков [Бойко: 43]. Строго говоря, это значит примерно то, что писатель опирается на традицию русской классической литературы в целом.