Добавив еще один источник

М. Б. Кенин-Лопсан, Обрядовая практика и фольклор тувинского шаманства. Конец XIX – начало XX в., Новосибирск, «Наука», Сибирское отделение, 1987, 165 с.

«Литература рождается из фольклора». Эта формула уже давно стала общеизвестной и общепризнанной, зажила самостоятельной жизнью, не вызывая споров… Будто и сам фольклор – это нечто структурно единое, и литература – это готовые к отправке вагоны, ждущие лишь энергичного толчка электровоза… Книга М. Кенин-Лопсана «Обрядовая практика и фольклор тувинского шаманства» – книга, вносящая поправку в эту формулу; она заставляет вспомнить и о самой широкой дифференциации устной поэзии, и о менее известных ее жанрах, и об источнике литературного поиска.

Два направления у исследования – первое: историко-этнографическое и второе, вытекающее из него, – литературное, обращенное к проблемам, волнующим современного писателя, критика, литературоведа.

Подводя итог своей работе, автор пишет: «Времена, когда тувинцы верили в «путешествия» шаманов, в их силу и могущество, ушли в прошлое. Профессиональное шаманство, камлание с традиционными атрибутами – все это осталось лишь в памяти людей. В незначительной степени сохраняются элементы культа шаманского дерева, минерального источника «аржаан» и некоторые поверия, не связанные непосредственно с шаманством» (стр. 150 – 151).

И дальше: «Древний фольклор, в том числе шаманский, – уникальный источник, повествующий о путях развития тувинской культуры и жизни самого народа, в недалеком прошлом не имевшего своей письменности. Классическими образцами шаманского фольклора пользуются ученые, изучающие историю, этнографию, язык тувинского народа, а также писатели, которые творчески используют в своих сочинениях сюжеты и образы древней поэзии» (стр. 151).

Все верно, все правильно.

Работа тувинского автора – это полевые записи (и, видимо, семейные предания) и некоторые выводы по вопросам, казалось бы, чисто этнографическим – об обрядах и атрибутах тувинских шаманов, их ритуале, их реквизите и пр. Среди них есть описанные автором эпизоды, являющиеся уже сами по себе литературой (напомним, что автор книги не только этнограф, в свое время защитивший в ЛГУ кандидатскую диссертацию «Сюжеты и практика тувинского шаманства», но и писатель).

Однако литературное значение книги шире: она стала как бы теоретическим обоснованием обращения молодой тувинской литературы к тем пластам народной фантазии и народной поэтики, которые достаточно долго – по разным причинам – были отодвинуты на второй и третий план.

Небольшая книга М. Кенин-Лопсана дает еще один источник для постижения языка поэтической образности и психологических импульсов литературы. Это для тувинской литературы.

Но есть и вторая сторона вопроса.

Дело в том, что одной из ошибок наших в области изучения литератур народов СССР в течение многих лет была вольная или невольная нивелировка происходящих в них процессов – народы, едва обретшие письменность (и едва вышедшие из родо-племенных отношений), и народы с многовековой культурой, последовательно прошедшие все стадии исторического развития, рассматривались, как правило, в свете идентичных процессов, но в шкале одних и тех же норм. Автор книги о шаманском фольклоре – один из известных тувинских прозаиков и поэтов, на своем опыте прошел классическим путем «от фольклора к письменности» (не миновав, впрочем, почти обязательного в таких случаях влияния газетной или радиопублицистики).

Это ощутимо почти во всех его основных произведениях (сб. стихов и баллад «Большой путь», «Мои крылья» и др.; романы «Стремнина великой реки», «Танец козерога», «Юрта табунщика», «Небесное зеркало» и др.). Работая в свое время над предисловием к его автобиографическим рассказам, я все время ощущал в них не только естественное отражение жизни писателя, но и близость к традиционным для фольклора мотивам.

В рецензируемой книге М. Кенин-Лопсан дает целый цикл легенд, связанных со сверхъестественной силой его «героев», – здесь и рассказ о шаманке-мстительнице, способной превращаться в ворона, и о шамане, оживающем после прямого выстрела в него из ружья, и находящаяся на грани сюжета сказки о ловком плуте история о съеденном и, разумеется, присвоенном таким образом топоре.

Все это те рассказы, которые должны были бы войти в начальный этап литературы, как вошел в новеллы эпохи Ренессанса фольклор тех далеких эпох – сперва фантастические и легендарные сказки, потом сатирические.

Однако литература тувинского народа шла путем не только прямого развития от этапа к этапу – было и есть влияние русской литературы и других литератур, ускоривших, но отнюдь не упростивших ее путь.

Такие главы, как «Композиция лечебного камлания», «Основные темы и приемы шаманской поэзии», неожиданно многотемны. Так, автор пишет: «Одной из основных тем шаманского фольклора была тема родного края. С приобретением шаманского опыта, с длительными путешествиями по далеким аалам (иногда по соседним странам, в частности по Горному Алтаю и степной Монголии), естественно расширилась география фольклора тувинских шаманов. Однако родной край, с которым шаманы связывали свою судьбу и с которым ассоциировали могучую силу своих духов-помощников, – предмет их гордости, и это вечная тема шаманской поэзии» (стр. 106). М. Кенин-Лопсан иллюстрирует эту мысль разработкой Мотивов об общении с духами воды, земли, неба, культа природы. Высокой поэзией отмечены строки:

Поднимемся от земли

к небесам,

Поиграем там, добравшись

через семицветную радугу.

Отправимся на коне из

нижнего мира,

Поднимемся в верхний мир,

где Азар.

Поиграем там,

Добравшись через

шестицветнуго

золотистую радугу.

Едущие на красно-пестром

драконе.

Высекающие кнутом красные

искры,

Издающие громы с грохотом,

О вы, грады-дожди,

Вызывающие красное

наводнение!

Давайте, ребята, поиграем,

сбивая стрелами красные

лиственницы.

К сожалению, автор этой очень интересной работы в части своих выводов ограничился локальным материалом. Сегодня, когда мы расстаемся с ошибками и теоретическими предрассудками недавнего времени, он мог бы обратиться к «параллельным», забытым, к сожалению, исследованиям. В свое время видный советский этнограф Е. Г. Кагаров опубликовал работу «К вопросу о древнегреческих заговорах», где шла речь о замене кинетической речи, языка жестов, словом. И там же была дана, если можно так сказать, «теория заговора», очень важная и для понимания русских заклинаний и оберегов, и, разумеется, для поэтики шаманского фольклора¹. Думаю, что обращение к исследованию, созданному в 20-е или в начале 30-х годов, не просто обогатило бы рецензируемую книгу, но и дало бы ее автору дополнительные аргументы. К сожалению, в ней отсутствуют и параллели с фольклором других народов – в частности, с русским. Иногда, читая тексты заклинаний М. Кенин-Лопсана, нет-нет да и ловишь себя на том, что нечто подобное ты уже не только читал и даже записывал, но не в Туве, а от сказочников или знахарей где-нибудь в псковской глубинке… Очень уж похожи эти мотивы, соединяющие пожелание и приказание мифическим существом, обещание им награды, попытки найти в них сострадание или угрозы им и пр. Говорю об этом потому, что и в современной русской поэзии (у самых разных поэтов – от В. Маяковского и И. Сельвинского до моих земляков Г. Горбовского, В, Максимова и др.) заговор – то по касательной, а то и впрямую – входит в стих.

Кстати, и сам М. Кенин-Лопсан в своих поэтических произведениях, в лирике часто обращается к поэтике заговора. В его цикле «Эхо алгышей» (то есть благословений), вошедшем в сб. «Голоса» (Тувинское книжное изд-во, Кызыл, 1984), есть строки, прямо ведущие к источникам его поэтики. В одном из стихотворений он пишет:

Твой родич болен потому,

что духа Леса оскорбил,

что посвященное ему

без спроса дерево срубил.

Зачем безумный взял топор?  И т. д.

И в конце: «Болезнь уйдет! Я справлюсь с ней! Я это знаю! Я могу!»

Разумеется, мотивы шаманского фольклора отнюдь не главное в современных поисках тувинской поэзии, но они существуют, они достаточно ярки, и пренебрегать этим источником не следует.

Значение рецензируемой книги выходит за пределы узко этнографических или даже фольклорных штудий – она имеет прямой выход к поискам современной литературы, добавив к широко пропагандируемым источникам еще один, дает новый материал для анализа литературоведению и критике.

Ленинград

1. См.: «С. Ф. Ольденбургу». Сборник статей, Л., 1934, с. 257.[↩]