«Дни» и годы поэзии

В поэзии, наиболее стремительно и бурно развивающейся части литературы, всегда раскрывается очень важная сторона литературной жизни. Вот и сегодня в поэзии происходит какой-то сдвиг, какая-то переоценка ценностей. Не все из того, что нравилось вчера, удовлетворяет сегодня. На глазах меняются вкусы, увлечения, привязанности…

Очень важно сейчас, ведя предсъездовский разговор о литературе, хотя бы в общих чертах проследить развитие лирики за последние годы; без этого трудно понять и нашу поэтическую современность.

Для этой цели могут быть использованы альманахи «День поэзии», выходившие у нас ежегодно начиная с 1956 года. Каждый из сборников в своем принципе, в своей главной идее связан с той или иной существенной стороной литературной жизни; исключение составляет «День поэзии» 1964 года: его принципы весьма неопределенны, а отбор произведений, как правило, случаен, – вот почему он мало дает для анализа литературного процесса.

Уже само сопоставление сборников позволяет выделить в развитии поэзии два отчетливо вырисовывающихся этапа. Определить их смысл и характер, проследить (в пределах сборников) путь поэзии последних лет, наметить в общих чертах основные вехи этого пути – задача данной статьи.

1

В «Дне поэзии» 1956 года преобладают стихи о радости жизни, о природе, любви и смерти, о ценностях несомненных, «вечных». Здесь господствуют «слова простейшие: есть, пить, небо, хлеб, день, ночь, сын, дочь, нет, да, вода, свет, стон, сон, я, он, ты, быть, жить» (С. Кирсанов). «…Будто нет на земле новостей, кроме тех, что, как мир, стародавние», – можно было бы сказать словами Н. Асеева об этой особенности сборника.

Лейтмотивом «Дня поэзии» 1956 года, его идейно-эмоциональным «ключом», «музыкальной темой», объединяющей голоса поэтов трех поколений, талантов больших и малых, является ощущение природы и человеческого бытия как вечных и величайших ценностей:

Вечна винограда гроздь

В мощном ливне света.

Вечны мириады звезд

В черном небе лета.

 

Вечны смерти рубежи –

Дальняя дорога.

И пылает в мире жизнь

Без конца и срока.

 (В. Луговской)

Это чувство нередко подымается до подлинных поэтических высот, в особенности в первом разделе, собравшем стихи поэтов старшего поколения.

Последние годы резко сблизили многих непохожих друг на друга художников, наложили на их стихи отпечаток радостной силы, классической ясности, внутреннего просветления; словно бы растворялись, отступали на задний план «экзотичность» одного, усложненная ассоциативность другого, холодноватая философичность третьего…

Чувство природы стало одной из главных внутренних опор гуманизма в поэзии. В природе как бы на время сконцентрировалось то, что несомненно по своей сущности, что невозможно извратить, подкрасить, ретушировать; «ты землю как ни ретушируй – земля – землею…» (В. Гончаров). Природа – это «радость, чистая земля» (В. Луговской); в единении, в радостном объятии с нею человек внутренне очищается:

А человек и чист, и молод,

Как этот снег и ранний холод,

И свежесть первых зимних дней.

 (С. Галкин)

Чувство природы доходит иногда почти до пантеистического экстаза, персонификации созерцательного ожидания, разлитого в весенней природе, в образе современного Пана – духа весеннего леса:

И сядет, старый, старый, бородатый,

Седой, как лунь, в болотных сапогах,

Природы всей суровый соглядатай,

Как птица на зеленых берегах…

 

И слушает, что совершилось в мире –

Молчат ли войны, снятся ль детям сны.

Сидит и курит в синей-синей шири

Лесной обходчик, дедушка весны.

 (В. Луговской)

Любовь – зенит человеческой жизни, грозное цветение, стихийное, буйное высвобождение жизненных сил, «степная гроза», голос грома, «тяжелый, как гири» (В. Луговской)…

И даже чувство посмертного бытия как растворения в природе, полного слияния с нею достигает физической ощутимости в превосходном «Прощании с друзьями» Н. Заболоцкого:

Спокойно ль вам, товарищи мои?

Легко ли вам? И все ли вы забыли?

Теперь вам братья – корни, муравьи,

Травинки, вздохи, столбики из пыли.

 

Теперь вам сестры – цветики гвоздик,

Соски сирени, щепочки, цыплята…

И уж не в силах вспомнить вам язык

Там наверху оставленного брата.

Это не элегические вздохи по поводу бренности жизни. Это нечто несравненно более высокое и поэтическое. Чтобы написать так о смерти, надо было пережить тысячи и тысячи смертей, насильственно, неестественно обрывающих людские жизни…

На первый взгляд, даже кажется, что в сборнике ничего нового, – такого, о чем бы не было сказано в классической да и в советской лирике. Ничего нового, кроме самой страстности, патетичности, внутренней силы, с которой произносятся эти «простейшие» слова.

Впрочем, можно ли говорить вообще о социальном смысле поэтического направления, не учитывая того уровня внутренней силы, поэтической значимости, человеческой содержательности, который присущ этому направлению? Ведь это вернейший показатель его жизненности, общественной значимости.

Случается, что человек на своем жизненном пути открывает то, что уже миллионы раз открывалось до него, и от этого открытие становится для него «своим», еще более значительным. Случается это и в развитии общественного сознания, культуры: порою приходится заново открывать уже открытое, и такое открытие будоражит умы, волнует сердца ничуть не меньше, чем всякое другое…

Первый «День поэзии» создавался в обстановке восстановления ленинских норм жизни, развития верного представления о социалистическом обществе и человеке социализма. Это включало в себя и «реабилитацию» в общественном сознании, в психологии людей тех «простых» норм человечности, добра и справедливости, которые нормальны, естественны в условиях социализма, но которые в обстановке культа личности иногда попирались на практике.

Страстно утверждая в себе – и через себя в обществе – эти естественные ценности человеческого бытия, лирика первого «Дня поэзии» включалась в сложный и многогранный процесс восстановления ленинских норм во всех сферах нашей жизни.

В этом утверждении лирика решала также свои специфические внутренние проблемы; она освобождалась от антипоэтических наслоений прошлого, из которых главным, несомненно, было чувство своей «второсортности» и даже неуместности в суровых битвах времени.

Как важнейшее духовное открытие переживала поэзия мысль о том, что она нужна, необходима социалистическому обществу именно в своих «родовых», специфических свойствах, что эти свойства не только не противоречат делу коммунизма, но активно служат ему.

Именно через традиционные темы лирики, через утверждение человеческого права на жизнь, на счастье, на любовь почувствовала поэзия живую, непосредственную связь с людьми, с действительностью, с миром.

Чувство это, однако, нельзя еще назвать в полном значении слова осмыслением эпохи; оно для этого и слишком субъективно, и слишком созерцательно. Для многих поэтов действительность лишь предчувствовалась в своей значительности, ей поклонялись, ей присягали на верность, и казалось, что важнее всего удостовериться, убедиться в этом бытии через индивидуальное чувство, через непосредственное слияние с нею, через созерцание:

Волнует улица меня,

неуловимою идеей, –

которую назвать я не умею,

лишь стать частицей улицы могу.

 (Кс. Некрасова)

В такого рода стихах ярко ощущались преимущества, характерные для эмоции, непосредственного чувства в их сравнении с рассудком, размышлением. Авторы стремились исходить из этих преимуществ, опираться на них. Здесь они черпали подлинную поэзию, пафос, силу, в их стихах была правда – прежде всего правда душевного состояния, индивидуального переживания; но была также ослабленность временных примет, какая-то лирическая отвлеченность. Это легко можно увидеть на примере того, как изображается во многих стихах сборника современный человек.

С одной стороны, горячее сочувствие, нежность к человеку не «вообще», но к действительному, «простому», трудовому человеку. Утверждение права этого человека на радость, любовное внимание ко всему, что вносит в его быт поэзию и красоту: ландыши на улицах, апельсины в троллейбусе, сирень, ополчившаяся на ограды… Подлинной лаской к людям согрето стихотворение В. Бокова «Двадцать тапочек»; немудреный быт девчат из общежития, их гулянка – «праздник юного задора и ничем не омраченных человеческих страстей» – все это молодо, свежо, весело, все полно протеста против ханжества, лицемерия, пуританства. Быт «поэтизировался», поэзия стремилась как бы обнять человека своей нежностью, согревая душевным теплом все, что его окружает. Предметы «очеловечивались», как и природа; в сборнике помещена, например, миниатюра Кс. Некрасовой о печке «с ярко-красною душой», которая «помогает людям жить: хлебы печь и щи варить. Да за печкой и на печке сказки милые таить».

И все же реальные контуры современного человека, его действительный характер, его внутреннее содержание еще расплываются в созерцательной дымке… Человек часто оказывался поэтически «стилизованным», он становился как бы «символом» общечеловеческих ценностей: детский врач «с улыбкой Джиоконды» (Кс. Некрасова); сварщик с «пером жар-птицы» в руках (В. Фирсов); трудовой Севастополь в образе «корявых, тяжелых, литых» рук, хранящих «следы прикосновений к горячей стали, к просоленным вантам и к женской коже, гладкой и тугой» (В. Карпеко).

Душевная сложность и богатство, историческая значимость, величие судьбы современного человека – все это чаще всего лишь в предчувствии… Искренность чувства ценится особенно высоко; достаточно было увидеть ее в стихе, чтобы полюбить и признать поэта. Многим молодым читателям очень нравились, например, такие стихи: «Назначь мне свиданье на этом свете, назначь мне свиданье в двадцатом столетьи. Мне трудно дышать без твоей любви, вспомни меня, оглянись, позови». И действительно, искренность чувства в то время превращала в поэзию даже откровенную, наивную сентиментальность: «Ландыши продают… Почему не просто дают? Почему не дарят, как любимая взгляд?.. Непорочно белые, чистые, лучевидные и лучистые, непогрешимые – что им гроши мои? Ландыши продают» (Г. Левин).

Впрочем, тот лирико-созерцательный тип утверждения гуманистических ценностей, который господствует в «Дне поэзии» 1956 года, уже тогда не был единственным. В 1956 году создавались, например, «Середина века» В. Луговского, главы из «За далью – даль» А. Твардовского. В самом первом «Дне поэзии» очень четко выделяется группа стихотворений, где утверждаемые «крупным планом» гуманистические идеи лишены лирической отвлеченности, где они как бы конкретизированы во времени, в неповторимом жизненном опыте современного советского человека. В превосходном цикле Л. Мартынова, например, сама радость жизни, сама лирическая раскованность превращается в самоанализ, самоосмысление человека наших дней. Гражданским, патриотическим пафосом выделяются военные стихи Б. Слуцкого, своеобразные трагические монологи действующих лиц истории. И детство в автобиографическом цикле Е. Винокурова – это не детство вообще, но голодное и мудрое детство 30-х годов, когда «что политически я развит, мне выдал справку детский сад». И умный, насмешливый, многое понимающий герой стихотворения Р. Рождественского «Рассказ директора районной конторы «Заготзерно» мало похож на стилизованного носителя обшегуманистических ценностей…

Эти стихи, однако, не воспринимались тогда как особое направление. В них ощущалось как главное не то, что отличало от других стихов, но то, что сближало их с ними: искренность, человечность, правда чувства…

2

В «Днях поэзии» 1957 и 1958 года ясно чувствуется стремление преодолеть лирическую односторонность первого сборника, усилить социальную, гражданскую линию в поэзии. Однако составители попытались преодолеть те недостатки, которые выявились в сборнике 1956 года, игнорируя достижения, опираясь главным образом на вчерашний день стиха. В этих сборниках есть и серьезная поэзия, но как много в них (об этом будет сказано ниже) поверхностной версификации!

«День поэзии» 1960 года сознательно продолжает и развивает традиции первого поэтического сборника; его пафос – пафос лирической непосредственности. В чем-то, однако, он (как и последующий «День поэзии», близкий ему, но более пестрый и неравноценный по составу) своеобразен; сама непосредственность здесь уже несколько иная; ослабла радостная взволнованность, которая часто заставляла звучать голоса многих поэтов как бы «в унисон»; усиливается тяга к индивидуальным лирическим поискам.

Это в первую очередь относится к тем поэтам, для которых 1956 год стал годом их поэтического рождения, пробудил их к творческой жизни. Можно сказать, что эта группа поэтов, которых еще и сейчас иногда называют молодыми, во многом задает тон в обоих поэтических сборниках.

В судьбе этих поэтов много общего. Прежде всего сравнительно долгий и трудный путь их самоопределения, затянувшийся «камерный» период творчества: взвешивали осторожно и трудно, что подлинно и что ложно в них самих, в чем внутренняя правда их «я», с чем они могут выйти к людям… «Кто ты? Кто ты? А вдруг – не то?..» Поиски внутренней, нравственной опоры – вот что прежде всего сближает в тот момент всех этих поэтов.

Среди них – Белла Ахмадулина, поэт, для которого реальность мира простых вещей является главной внутренней опорой в борьбе против ложной, искусственной поэтичности, с которой так часто граничит изысканная культура ее стиха (стихотворение об оранжерейных цветах, которым «страшно… своей судьбы», имеет, очевидно, личный характер). Отношение к реальному как к чуду, как к «благодати», искреннее и глубокое изумление перед ним – сильнейшая черта ее таланта.

В «Дне поэзии» 1960 года едва ли не лучшими оказались стихи Светланы Евсеевой. Поэтесса как бы чувствует за собой, в себе душевный опыт прошлых поколений русских женщин, – отсюда своеобразный драматизм ее поэзии, каждое новое душевное состояние – как новая роль, новый человеческий образ: я няня, я рыбачка, я Аленушка, я падчерица в российском лесу… И все-таки невелик список этих «ролей», очень замкнута тематика ее стихов, то полнокровных и по-своему мудрых, то грубовато-наивных и неловких…

В том же сборнике помещены два стихотворения из автобиографического цикла Евг. Евтушенко. Автобиографичность с каких-то пор стала важнейшим принципом его поэзии; «я» для него – не столько способ видения и переживания мира, сколько материал для рассказа, повествования. Его стихи, действительно, бесстрашны в своей искренности; в них есть правда исповеди, правда факта. В этом нравственная опора поэта. Но в этом же кроются корни некоей антипоэтичности, прозаизма.

Здесь же мы находим и протест против этого прозаизма, маленький бунт романтика против предметной заземленности поэзии – «Гимн перцу» Н. Матвеевой. Стихотворение это еще многословно и риторично; оно, однако, открывает галерею романтических образов-символов, в которых поэтесса стремится материализовать активные, творческие начала человеческого духа… Стремление тем более мужественное, что оно осуществляется вопреки собственной созерцательности, – она своеобразно соединяется в стихах Н. Матвеевой с романтическим пафосом, создавая неповторимые романтические оттенки лирического созерцания мира.

Сборник 1960 года наталкивает на мысль: лирическая непосредственность, которая была общим пафосом лирики «Дня» 1956 года, постепенно перерастает в индивидуальные поэтические поиски…

Все это так. Но при этом противоречия, лишь намеченные в первом поэтическом сборнике, выражены более ярко и отчетливо. Как у названных поэтов, так и у других участников сборников немало «непосредственности» ложной, не несущей никакой серьезной идеи.

Заметно ослабевает, теряет внутреннюю силу непосредственное чувство природы, мира, становясь пассивным, созерцательным; само «изумление» уже зачастую принимает комическую, прутковскую форму: «Зачем летают облака? Зачем сияние исходит от голубого молока?