Дневник и портрет
Александр Гладков, Театр. Воспоминания и размышления, «Искусство», М. 1980, 463 стр.
В апреле 1976 года в Вахтанговском театре шел сотый спектакль пьесы «Молодость театра». Автор – Александр Гладков – не мог прийти в театр, он заболел, и приветствовал участников спектакля телеграммой. Через два дня после этого он скончался.
Друзья писателя – Цецилия Кин, Владимир Забродин, Александр Мацкин и другие – сделали все возможное, чтобы наследие писателя стало достоянием широкого круга читателей. Так, через пять месяцев после смерти Александра Гладкова в сентябрьской книжке (1976) «Вопросов литературы» появилась первая публикация из дневников писателя. В «Литературном обозрении» (1976) были напечатаны отрывки из книги о Пастернаке. За ними последовали новые публикации, которые в свою очередь стали ступенями к двум книгам: «Годы учения Всеволода Мейерхольда», вышедшей в Приволжском книжном издательстве, на родине Мейерхольда (он родом из Пензы), другая – «Театр. Воспоминания и размышления», изданная «Искусством» (Москва).
Первая представляет начальную часть задуманной Гладковым трилогии о его любимом учителе. Это своего рода живая летопись русской театральной провинции и поисков молодого человека, впоследствии создавшего свой театр, который сыграл большую роль в первые три десятилетия советской власти. Благодаря знаниям и усердию Александра Гладкова удалось сохранить эту ценную летопись. Вызывает глубокое сожаление то, что автор не успел написать остальные две части трилогий…
Александр Гладков был зрителем номер один. До того как впервые попасть в театр, мальчик с удовольствием заучивал наизусть привезенные матерью из Москвы в Муром «тоненькие тетради» журналов «Зрелища» и «Театральная Москва». В любую погоду юноша стоял с раннего утра каждую субботу во дворе МХТ в очереди-лотерее дешевых билетов. Он бродил по театрам с пропуском «на свободные места», бывал на всех премьерах (их проходило тогда по нескольку в неделю). Он был и зрителем номер один в кино, на выставках живописи, слушателем музыки.
Это был и читатель номер один. Не пропустить ни одной новинки. Угнаться за всеми журналами. Проведать, что – на выходе. Поспорить о новой книге стихов. Во всех разделах рецензируемой книги рассыпано множество сведений о книгах, замеченных и освоенных Гладковым.
Из записей Александра Гладкова, пристально наблюдавшего за полюбившимися ему режиссерами, актерами, поэтами, художниками, возникает и его образ. Возникает между строк, вместе и заодно с другими образами, как на картинах старых мастеров. Мы видим Александра Гладкова – любознательного, пытливого, жадного к новизне, сомневающегося, взыскательного, переимчивого. Противоречивость своей натуры обозначил сам автор: «…Был одновременно дерзок и робок, смел и застенчив».
Этот юношеский контрастный характер надолго, если не навсегда, остался в Гладкове. Порывистость и трезвость так и мелькают в тексте, то сливаясь воедино, то расходясь. Во всем чувствуется увлеченность, перешедшая в любовь, а затем в род одержимости.
Конечно, Гладков был опытным профессионалом. Но в нем неистребимо жило то, что зачастую быстро утрачивают профессионалы, – любительство в его высоком смысле (имею в виду корень слова – «любить»). До конца жизни он страстно, до самозабвения, жертвенно любил литературу и искусство, прежде всего театр и поэзию.
Это высокое любительство (любить!) сочеталось в Гладкове с преданностью учителям, старшим, наставникам. Здесь находим всю гамму переживаний подмастерья-летописца: от обожания и восторга до трезвого понимания и даже легкой иронии, когда речь идет о слабостях сильных. Быть достойным своих учителей! – это не декларируется Гладковым, он дает нам почувствовать всю меру своего стремления встать вровень с теми, кто был для него примером.
Влюбленность дает портретисту дополнительное зрение. И мы видим результат. Большие портреты Мейерхольда и Пастернака соседствуют с этюдами или беглыми карандашными зарисовками. Так, в «Попутных записях» на нескольких страницах (стр. 67 – 70) дан блестящий набросок портрета Андрея Белого. В связи с книгой Алисы Коонен «Страницы жизни» дается беглая, но запоминающаяся зарисовка великой трагической актрисы (стр. 368 – 372). То же можно сказать об А. Попове, Н. Хмелеве, Н. Берковском, И. Бабеле и др. От дневникового факта Гладкова тянуло к обобщениям.
Обобщения. Они имеются. Но Гладков слишком близок к натуре. Он протоколирует, делает зарисовки с натуры, их много. Но еще не было возможности их до конца осмыслить. Пафос дистанции у Гладкова скорее этический, чем философский. Он все время подчеркивает: куда ему до Мейерхольда, куда ему до Пастернака! Восторг его передается нам не только как восклицание, но и как изображение. У влюбленности есть дополнительный дар – дар живописца. Гладков так заинтересованно говорит о своих кумирах, что в его страстном рассказе мы их видим.
У него острый взгляд. Он не хочет обманываться и понимает меру ценностей в искусстве. Понимает значимость того или иного человека вне зависимости от того, оценен он или не оценен, отмечен наградами и премиями или не отмечен.
Как мемуарист, он мог еще много сделать. Он только-только стал растирать краски и выполнил первые портретные работы внутри дневника. Трудно сказать, как дальше пошла бы его деятельность. Он хотел понять смысл своего призвания. Кто он? «Автор «Давным-давно» и мейерхольдовский Эккерман? И это все? Маловато. Ничтожно маловато!» (стр. 36). Гладков нередко жесток к себе. Но жестокость эта – творческой природы.
Редко, крайне редко понимание своей силы, природы своего дара: «…Я и не светлая личность и не чудак, а человек, очень много думавший и очень много намеревавшийся сделать и очень мало сделавший, любивший жизнь больше славы и успеха» (стр. 38). Подчеркну в этом высказывании важные слова: «любивший жизнь больше славы и успеха». Внимание к другим людям.
Конечно, он только частично осуществился. Предстоит понять, почему это произошло. Далеко не все зависело от самого Гладкова. Работа животворит человека, она же его сокрушает – если он не может совладать со своими замыслами. Александр Гладков – мастер дерзко задумывать. Рыцарь первого этапа. Если он тут же осуществлял свой замысел, получалось цельное произведение. Если он откладывал осуществление замысла, то замысел крошился, истаивал и, в конечном счете, исчезал. Его губила рефлексия. Понимание опережало страсть: «…Все, что я делал хорошо, я делал быстро» (стр. 74). Оценка шла впереди увлеченности. «Начав что-то писать, я слишком легко ставлю себя на точку зрения, с которой все это ерунда и не стоит труда. Вот истинная природа моей мнительности» (стр. 74). В очерке истории пьесы «Давным-давно» Гладков возвращается к этой черте своей: «Я человек мнительный и относящийся к себе скептически и завидую тем, кто в процессе работы приходит сам от себя в восторг» (стр. 333). Это, конечно же, останавливает работу, подкашивает ее. Но если восторг этот приходит, автор работает упоенно и надолго запоминает эти часы.
Он был человеком противоречий, и описание у него всегда движется противоречием. В Мейерхольде он находит пушкинский союз ума и фурий, в нем «равно жили Моцарт и Сальери, как, впрочем, и в бессмертном их создателе» (стр. 20). Спорная, но интересная мысль, побуждающая к дискуссии. Подмечаемые Гладковым противоречия в жизни и творчестве помогают ему создавать правдивые портреты.
В начале февраля 1938 года Мейерхольд сделал на своей книге «О театре» дарственную надпись Гладкову, в конце которой есть знаменательные слова: «Прошу не забывать меня!» Зная дату надписи и состояние Мейерхольда в эту пору, можно без труда уяснить себе весь драматизм этих простых и столь неожиданных в устах этого человека слов. И теперь можно сказать: Гладков не забыл Мейерхольда. «Все, что я собираюсь рассказать о Всеволоде Мейерхольде, – посильное исполнение мною его завета: «Прошу не забывать меня!»…» (стр. 104).
Главы работы «Пять лет с Мейерхольдом» названы по-маяковски: «Знакомлюсь…», «Каким он был», «Мейерхольд смеется»… Все главы до отказа насыщены материалами. Верней сказать – вы введены в атмосферу Мейерхольда, в его магнитное поле.
Импровизация и подвижничество – эти два способа работы в искусстве отмечал Мейерхольд. И это показывает в своей книге Гладков. Сам Мейерхольд собирался написать новые книги о своем театре, вообще о театре, об искусстве. Он хотел даже написать своего рода роман о неосуществленной постановке любимой пьесы «Гамлет» (роман режиссера). Но не успел это воплотить в жизнь. Тем ценней все то, что с такой тщательностью, продиктованной любовью, написал Гладков. Мы видим Мейерхольда на репетиции, в день премьеры, дома, в кабинете директора, в беседе с актерами, читающим газеты, показывающим книги, судящим о событиях и людях – на диспутах, в споре… Перед нами напечатанный на бумаге полнометражный фильм о Мейерхольде. Работа о Мейерхольде, а также о Пастернаке, Коонен, Попове, Берковском и многих других (одним посвящены сотни страниц, другим – две-три страницы) имеет прямое отношение к литературоведению и искусствоведению. Гладкова интересует создание не только спектакля, но и, прежде всего пьесы, романа, рассказа, стихотворения, мемуарного очерка. Вопросы композиции и построения образа живо интересуют Гладкова, и он дает немалый материал всем, кто занят изучением искусства слова.
По себе знаю, как трудно бывает записать только что завершившийся разговор. Скажем, с таким необычайным собеседником, как Пастернак. Его стремительная, неподготовленная, сбивчивая и в то же время цельная речь в тот момент, когда вы ее слышите, восхищает вас, и вам кажется, что вы все запомните. Но восстановить речь неимоверно трудно – слова, но не только слова, их последовательность, их интонацию, тембровую окрашенность, паузы, многочисленные поправки и зачеркивания по ходу произношения. Вот почему все записывавшие за Пастернаком редко добиваются успеха в воспроизведении его живой речи. Гладков так же, как все, понимает и жалуется на то, что записать речь Пастернака, «даже тезисно, почти невозможно. Она вся состоит из тончайших парадоксов. Это фейерверк блестящих мыслей, логически друг с другом мало связанных» (стр. 403). И все же Гладкову во многих случаях удается речь Пастернака воспроизвести на странице так, что она сохраняет обаяние непосредственности. Могу судить об этом: общаясь с Пастернаком более четверти века, я и сам пробовал записывать наши беседы…
Помимо прямой речи у Гладкова есть описание Пастернака в разные периоды его жизни. Из эпизодов создается портрет поэта (особенно ценны страницы встреч в Чистополе во время войны).
В главе «О разном», в которой приводятся разрозненные и разновременные высказывания Мейерхольда, находим такое: «Есть черты лица, а есть выражение лица. Плохой портретист пишет только первое, а хороший – второе…» (стр. 323). На страницах книги мы убеждаемся в этом многократно, перед нами дается «выражение лица» собеседников Гладкова. Он мастерски запечатлел это выражение. Во всей книге Гладков занят портретированием старших своих современников, один раз он делает отступление в статье «Давным-давно (Из воспоминаний)», в которой воскрешает историю создания этой популярной пьесы, послужившей основой для сценария того же автора «Гусарская баллада». Казалось бы, этот очерк – автобиографический, но он дает нам «выражение лица» нашей литературы и искусства накануне войны и в годы войны1.
Есть эпохи повышенного интереса к мемуарной литературе. Они наступают после особо бурных периодов, когда история творится в главном и когда руки не доходят до воспоминаний; единственно, на что хватает человека, – это на беглые дневниковые записи, которым в дальнейшем нет цены. Такого рода дневниковые заметки вел Александр Гладков, рано осознав значимость времени, в которое он живет, и непреходящую ценность людей, с которыми ему посчастливилось встретиться.
Книга правдива и в то же время артистична, изящна. Желание говорить то, что было, сопрягается с умением говорить интересно.
Артистизм был в самой натуре Александра Гладкова. Не лицедейство, не игра, а то изящество мысли, общения, реплики, фразы, которое было присуще сыну времени.
Мы все полагаем, что происходящее, произносимое, видимое, слышимое, осязаемое остается и незачем фиксировать бегущие мгновения. Гладков рано понял, что надо всенепременно записывать. Чем подробнее, тем лучше. Даже не заботясь о стиле. В будущем все это не только пригодится, оно может оказаться среди непререкаемых свидетельств времени.
Так и случилось.
Книга Александра Гладкова представляет несомненный интерес как для историка театра, так и для историка литературы. Многое почерпнет в ней и тот, кто интересуется психологией творчества. Мне представляется эта книга своеобразной мастерской литературно-театрального портрета. Способы портретирования используются самые разнообразные: с протокольной точностью по личным наблюдениям (дневники), по материалам того времени (отзывы, мнения, высказывания об одном и том же предмете по контрасту), по своим же, но более поздним воспоминаниям. Автор со всех сторон, со всех временных площадок оглядывает модель, как бы блокирует ее, стремясь к исчерпывающей по данному поводу полноте.
Он умеет слушать, Александр Гладков, и не принимать сущее за чаемое. В его записях есть ответственность. Для себя записывает, но и не для себя. Он не поддакивает своим кумирам. Иногда видит их со стороны, издалека, на иронической дистанции. Он старается быть свободным от чужих мнений, пробиться к истине натуры, понять ее.
Книгу можно рассматривать не только как серию мемуарных портретов, но и как серию творческих историй. Нельзя не согласиться с автором предисловия к книге Александра Гладкова И. В. Ильинским: «…Своей одержимостью и влюбленностью книга и захватывает с первых же страниц…» Одержимость! Слово выбрано верно. Иначе, как одержимостью, не назовешь прошедшую через всю жизнь Гладкова страсть к познанию через искусство, радость общения с самим искусством и его творцами. Это постоянное общение с искусством, жизнь в нем, для него изваяли и определили личность Гладкова, к которой тот же И. Ильинский добавляет эпитет: «светлая». Чтение книги Александра Гладкова «Театр. Воспоминания и размышления» становится интересным и полезным общением с умным, тонким, талантливым собеседником. Читаешь и сожалеешь: автор уже ничего не добавит к своим мемуарным очеркам. Жизнь завершена.
Предваренная вступительным словом И. Ильинского, книга завершается статьей А. Мацкина о личности и чертах творчества А. Гладкова. Эта статья организует и усугубляет впечатления и мысли, полученные читателем, только что познакомившимся с книгой. Вывод автора послесловия важен: «Друзьям Гладкова, знавшим его возможности, всегда казалось, что он осуществил их только в малой степени. Я думаю, что после этой книги, где так ярко выразилась личность автора, такое мнение будет поколеблено».
- Вызывает сожаление, что автор книги ничего не говорит (и не упоминает) о пьесе А. Кочеткова и С. Шервинского «Надежда Дурова», поставленной Ю. Завадским задолго до войны и до пьесы А. Гладкова.[↩]