Концепция и опыт литературы

В. В. Компанеец, Художественный психологизм в советской литературе (1920-е годы), «Наука», Л. 1980, 112 стр.

Проблема художественного психологизма – одна из интереснейших и в то же время малоисследованных проблем в литературоведении. И поэтому каждая новая работа по этой теме представляет особый интерес.

Автор книги, посвященной художественному психологизму советской литературы 20-х годов, определяя специфику психологизма как предмета изучения, вступает в спор с некоторыми исследователями, склонными сужать понятие «психологизм», и предлагает свой путь решения этой проблемы. «Нам представляется необходимым, – пишет он, – дифференцировать и различать понятия «психологизм» и «психологический анализ», ибо они, частично совмещаясь, не являются в полном смысле синонимами и не совпадают как по объему, так и по значению. Понятие «психологизм» шире понятия «психологический анализ», оно включает в себя, например, отражение психологии автора…» (стр. 18). Далее психологизм утверждается общим неотъемлемым качеством всей литературы: «…Свойство художественной литературы – быть психологичной, заключать в себе психологизм» (стр. 18).

Думается, что такой подход к проблеме оправдан. Диктуется он и самим материалом – литературой 20-х годов, существенно расширившей арсенал форм художественного психологизма. «Художественное познание внутреннего мира человека, – утверждает автор, – может осуществляться различными путями, которые и обусловливают, в конечном счете, многообразие видов и типов психологизма» (стр. 28).

Раскрытие тех новых «видов и типов» психологизма, которые были созданы литературой 20-х годов, – большая и сложная задача. В своей работе В. Компанеец стремится соотнести исследование литературы с «наблюдениями психологической науки, без которых… – как утверждает автор, – невозможно всестороннее освещение проблем художественного психологизма» (стр. 8).

Разделы книги, посвященные своего рода «параллелизму» в развитии литературы и молодых тогда советских общественных наук, читаются с наибольшим интересом. Шло становление новой концепции человека, и литература, и литературно-художественная критика, и психологическая наука, получив единый импульс к развитию, давали часто сходные ответы на многие вопросы человековедения.

Появление нового, невиданного в прежней литературе героя – «народной массы» и ее «отдельного представителя, осознающего себя лишь частицей громадного людского потока» (стр. 32), – было, как известно, отличительной чертой литературы первой половины 20-х годов¹. Воссоздание образа «человека революции» характеризуется уменьшением индивидуального, неповторимо личного в его облике. Индивид рисовался как обобщенный образ класса, народа. «Его облик складывался не столько из описания внутренних психических процессов, сколько на основании внешних характеристик, практических действий» (стр. 41), – констатирует В. Компанеец. «Человек революции» представал цельной, сформировавшейся личностью. Кожаная куртка, косая сажень в плечах, огромная физическая сила были непременными его атрибутами.

Выдвижение на первый план вопросов коллективной психологии произошло и в сфере общественных наук. И здесь антииндивидуалистическая тенденция времени наложила свой отпечаток на понимание взаимоотношения массы и личности. В литературной критике (Л. Войтоловский, М. Гельфанд, Г. Горбачев и др.) и в психологии (Ю. Франкфурт, В. Бехтерев) раздавались требования изучать «психику масс», психологию классов, а не единичной личности. Это приводило зачастую к принижению роли индивидуума, значения психологии личности. В психологической науке, по наблюдению В. Компанейца, такое отношение к личности проявилось в так называемых «поведенческих» или «объективных» теориях. Объективное изучение всех внешних проявлений личности было, по мнению сторонников «поведенческой» психологии, главным в науке о человеке. Сходные тенденции находит автор и в теоретических построениях группы ЛЕФ, и в высказываниях В. Фриче. В. Компанеец так определяет главную особенность этих теорий: «на почве борьбы с субъективно-самодовлеющим психологизмом подвергается сомнению всякое психологическое изображение» (стр. 53). К этому стоит добавить, что в тогдашней «антипсихологической», как ее называет автор, психологии, была положительная сторона: вопросы, поставленные в то время молодой советской наукой, стали направлениями деятельности развившейся, правда, позднее социальной психологии.

Иную, в известном смысле противоположную тенденцию, в которой так же проявилась взаимосвязь литературы с психологией и критикой, исследует В. Компанеец в литературном процессе второй половины 20-х годов. Механическое разделение человеческой психики на два «этажа» (под влиянием теорий Фрейда, Бергсона) – на сознательное и бессознательное – приводило некоторых критиков (в частности, многих критиков РАПП) к требованию обязательной раздвоенности литературного героя, что находило отражение и в литературной практике. «Его раздвоенность, – справедливо отмечает В. Компанеец, – проистекает не от объективных причин, а является следствием преднамеренных авторских установок» (стр. 70).

Рассматривая литературный процесс 20-х годов, В. Компанеец строит следующую схему развития психологизма в литературе. Он выделяет три основных направления: «антипсихологическое», «субъективно-психологическое» и «психологическое» (стр. 106). Находясь, по мысли В. Компанейца, в сложных отношениях взаимодействия и противодействия, на разных этапах литературного развития они играли различную роль. Так, автор определяет первую половину 20-х как время господства «антипсихологического» направления (и психологизма дореволюционной литературы в творчестве «традиционалистов»). Середина и отчасти конец 20-х годов – время «субъективно-психологического» направления. «Психологическое» направление, под которым автор понимает освещение человеческой личности на основе понимания диалектического единства объективного и субъективного, социального и индивидуального, складывалось в творчестве Д. Фурманова, А. Фадеева, К. Федина, Л. Леонова, А. Толстого. Окончательно оно оформилось на рубеже 20 – 30-х годов.

Казалось бы, все логично: теза – антитеза – синтез. Однако простота схемы вызывает сомнения в ее правильности, Взять хотя бы только название первого направления – «антипсихологическое». Мы помним, что писал автор в начале книги: «Писатель не властен решить вопрос, быть психологизму в произведении или отсутствовать, он в любом случае в той или иной мере будет ощущаться» (стр. 18). Выходит, что решить это может исследователь, – именно так и поступает В. Компанеец, отказывая литературе первой половины 20-х в психологизме и, если строго следовать его логике, выдвигая, таким образом, ее вообще за пределы искусства.

Второе направление, – «субъективно-психологическое», – «вызванное протестом против схематического изображения личности» (стр. 106), по мысли автора, представляет собой более высокую фазу развития литературы. Вслед за одним из критиков 20-х годов В. Компанеец утверждает, что литература второй половины 20-х годов пришла к человеку. Из этого следует, что в литературе первой половины 20-х человека не было? Очевидно, что литература пришла к новому, более углубленному пониманию природы человеческой личности. А к человеку она не могла «прийти» хотя бы потому, что никуда от него и не «отходила».

Высокими достижениями в области изучения внутреннего мира человека отмечено творчество Д. Фурманова, А. Фадеева, Л. Леонова, К. Федина, А. Толстого – писателей, относимых В. Компанейцем к «психологическому» направлению.

В характеристике психологических методов этих писателей автор, опираясь на известные исследования, обобщая факты, стремится дать свою концепцию развития психологизма на определенном отрезке литературного процесса.

Однако концепция, в которую пытается уложить литературу 20-х годов В. Компанеец, весьма уязвима. Суть ее заключается в том, что литературная эволюция рассматривается как простой процесс восхождения от низшего к высшему – от антипсихологизма, в частности, к психологизму. При этом ценность каждой предыдущей ступени снимается последующей. По схеме В. Компанейца, литература первой половины 20-х – лишь начальная ступень развития, и вот поэтому-то она не может (даже в особой форме) обладать таким эстетическим качеством, как психологизм.

Создается впечатление, что автор отбрасывает в сторону все, что не подходит к его теоретическим построениям. Что открывает такой подход для исследования дальнейших периодов развития советской литературы? Если к концу 20-х был достигнут желаемый «синтез», то, что же оставалось делать в области исследования человека в 30-е и в 40-е годы? Как подходить к изучению психологизма в современной литературе?

Что же помешало решению поставленной самим автором задачи – раскрыть новые «виды и типы» психологизма в советской литературе, показать их диалектическую, связанную с социальными процессами эволюцию? Вероятно, во-первых, недостаточно пристальное внимание к самой плоти литературы. Исследование В. Компанейца, посвященное художественному психологизму в литературе, очень мало говорит непосредственно о самой литературе – о тех новых «видах и типах» психологизма, о новых формах психологических характеристик, которые были созданы литературой 20-х годов. Гораздо больше говорится о постепенном становлении концепции личности в критике, психологической науке. Литература при таком подходе начинает порой даже «мешать» исследователю, А ведь соотношение между концепцией личности и ее художественным изображением не столь прямое, как это может показаться при чтении книги. Л, Гинзбург пишет, что литературный психологизм начинается с несовпадения, с непредвиденности поведения героя. «Особенности индивидуальной психики воспринимаются – и в жизни, и в литературе – как дифференциальные черты на фоне устойчивых типологических признаков» ². Не только проследить «параллелизм» в развитии литературы, критики и психологии, но и выявить всю сложность концепции человека в литературе и ее отличия от научных теорий – значит, во многом определить важнейшие тенденции развития литературной эпохи.

Анализу литературы, во-вторых, мешает и бедность литературоведческого инструментария, которым автор к тому же пользуется весьма своеобразно.

В самом начале своей работы автор вводит (вслед за П. Громовым³) понятия «синтетического» и «аналитического» психологизма. При всей условности этой классификации, что признает и сам В. Компанеец, следует сказать, что она в чем-то верно определяет основные различия в психологических методах. Однако, введя эти понятия, автор больше к ним не возвращается. Хотя точное и последовательное включение их в исследовательскую работу многое могло бы объяснить в психологизме литературы того времени. Так, писатели первой половины 20-х годов, когда обращались к образу отдельной личности, прибегали, как нам кажется, как раз к синтетическому методу, создавая обобщенный, «собирательный» (так называл Чапаева сам Д. Фурманов) образ. Пильняковские «кожаные куртки» – характерный пример такого рода обобщений.

Хотя В. Компанеец в начале работы заявил, что «психологизм не противопоказан ни гротескной типизации, ни всей сатирической литературе» (стр. 18), отметив, что «гротеск не требует аналитического подхода к психике» (там же), к мысли своей он больше не возвращается. Так же, как вообще не рассматривает инобытие психологизма в гротескной прозе «русского гофманианства» ⁴ (В. Каверин, В. Катаев, М. Булгаков, Л. Лунц и др.). Кстати говоря, имена этих писателей (за исключением М. Булгакова) совсем не упоминаются автором, – слишком уж не подходят они к построенной схеме.

За пределами исследования осталась и такая важная для понимания литературы 20-х годов проблема, как сказ. Специфика сказа как одной из форм художественного психологизма, особенности психологических характеристик в сказе – все эти вопросы остались без внимания автора. Не удивительно, что имя такого мастера сказа, как М. Зощенко, ни разу не упоминается на страницах книги В. Компанейца. Обойденными оказались и такие крупные писатели 20-х, как Ю. Олеша, И. Бабель – писатели, несомненно, широко раздвинувшие границы художественного психологизма.

Эти пробелы возникли не случайно. Они появились вследствие того толкования, которое дает автор понятиям «синтетический» и «аналитический» психологизм.

Синтетический психологизм, по мнению В. Компанейца, является «видом психологизма, по своей эстетико-гносеологической природе тяготеющим к типизирующему началу в литературе» (стр. 16). Характеризуя ярчайшего представителя синтетического психологизма – Гоголя, автор пишет, что разъятое человеческой души писатель осуществляет не на виду у читателя, а «заблаговременно», и только потом демонстрирует перед читателем «те типичные для своих героев состояния, в которых частности уже объединены в крупные черты личности» (стр. 16). В своем методе Гоголь использует «изображение внутреннего через внешнее» ⁵ (там же).

Аналитический же психологизм (ему по существу дела посвящена вся вступительная глава «Художественный психологизм как проблема исследования») характеризуется «тяготением к индивидуализирующему началу в литературе» (стр. 17). Наиболее полно он выразился в творчестве Льва Толстого. Толстой непосредственно воспроизводит внутренний психический процесс, внутреннее течение мыслей и чувств.

Такое широкое толкование природы синтетического и аналитического психологизма приводит автора к тому, что он ставит в один ряд – по характеру психологического метода – и Гоголя, и Тургенева, и Алексея Толстого. Выходит так, что Гоголь не индивидуализировал, а Лев Толстой не прибегал к типизации!

Жесткое разделение и противопоставление типизации и индивидуализации, анализа и синтеза, внешнего и внутреннего, рефлексии и действия в литературе первой и второй половины 20-х годов приводит автора к весьма своеобразной характеристике метода «психологического» направления. Специфику его В. Компанеец усматривает в том, что в творчестве К. Федина, А. Толстого и других писателей произошло соединение достижений в области психологизма литературы первой и второй половины 20-х годов. С этим нельзя не согласиться. Но обратим внимание на то, в чем, по мнению автора, выразился этот синтез. Рассказывая о герое романа К. Федина «Братья» Никите Кареве, который «после долгих сомнений и колебаний… уходит в ряды Красной Армии» (стр. 93), автор пишет: «В этом нравственно-идеологическом процессе снимается противоречие между самоанализом и действием, экстериоризацией и интериоризацией…» (там же). Таким образом, синтез психологических достижений выражается в романе в том, что герои Федина не только размышляют, сомневаются и колеблются, но и переходят от слов и размышлений к делу… Синтеза этого, по мнению В. Компанейца, не произошло в романе «Города и годы», так как герой его Андрей Старцов – «социально пассивный… замкнутый в сфере сугубо личных переживаний» — не смог одолеть «рефлексии» и «самоанализа» (стр. 92). Такая же беда постигла и героев М, Булгакова, да, наверное, и самого автора «Белой гвардии». В. Компанеец пишет: «Но если А. Толстой не остановился на «Сестрах» (роман, в котором герои много рассуждают и мало действуют. – А. Г.) и показал в последующих частях трилогии процесс преодоления состояния внутреннего раздвоения, выразившийся в целой системе активных действий (!), то Булгаков по существу не закончил романа (то есть не привел героев к действию. – А. Г.), оборвав его недоуменным «почему?» (стр. 98). «Герои «Белой гвардии», – с гневом заключает автор, – в отличие от толстовских больше рассуждают, чем действуют» (стр. 99).

Автор не всегда четко представляет себе значение того или иного литературоведческого термина. Так обстоит дело с понятиями «психологизм» и «психологический анализ». Они постоянно меняются местами: психологизм становится психологическим анализом, психологический анализ – психологизмом, хотя автор, как мы помним, неоднократно заявлял, что он не склонен отождествлять психологизм и психологический анализ…

Книга В. Компанейца «Художественный психологизм в советской литературе (1920-е годы)» содержит ряд интересных, основательных замечаний о литературе, литературно-художественной критике, психологической науке 20-х годов. Однако концепция, предлагаемая автором, страдает умозрительностью, исследованию не хватает более пристального внимания к литературе.

1. Как справедливо отмечает автор, эти особенности были свойственны прежде всего молодой советской прозе. Писатели же, начавшие свой путь до революции, – М. Горький, В. Вересаев, В. Короленко, С. Сергеев-Ценский и др., – остались во многом верны традициям русской классической литературы в изображении внутреннего мира человека.[↩]
2. Л. Гинзбург, О психологической прозе, изд. 2-е, «Художественная литература», Л. 1977. стр. 19.[↩]
3. См. в кн. П. Громова «Герой и время» (Л. 1961) и «О стиле Льва Толстого. Становление «диалектики души» (Л. 1971).[↩]
4. О «русском гофманианстве» см. работу Е. Скороспеловой «Идейно-стилевые течения в русской советской прозе первой половины 20-х годов». Изд. МГУ, 1979.[↩]
5. Думается, что «подробный анализ чувств и переживаний» отсутствует у Гоголя не потому, что «самый объект изображения (духовная омертвелость сатирических типов) не давал простора для такого анализа» (стр. 16). Психологический анализ может распространяться и на «духовно омертвелых», отрицательных персонажей, что, безусловно, нисколько их не обеляет.[↩]