Десять свидетельств о XX веке

Сухих И. Книги XX века: Русский канон: Эссе. М., 2001. 352 с.

На рубеже веков принято подводить итоги ушедшему столетию. Окинуть общим взором огромную эпоху – от Чехова и Случевского до Пелевина и Пригова – непросто. К тому же российский литературный пейзаж за 1990-е годы изменился радикально. Да и в филологической науке перемен за последние 10-15 лет произошло достаточно. Так что, по всей видимости, фундаментальной, академической истории русской литературы XX века суждено появиться еще не скоро.

Другое дело – авторские концепции, субъективные подходы. Таковые – и подчас весьма любопытные – начали появляться еще до истечения «календарного» XX века. Один из проектов такого рода – сборник эссе петербургского филолога Игоря Сухих «Книги XX века: Русский канон» (печатался главами в журнале «Звезда» в рамках специальной авторской рубрики). XX век, по замыслу И. Сухих, должны увековечить двадцать книг двадцати авторов. В римской цифре XX две «десятки», стало быть, проект составят две книги по десять эссе в каждой. Принцип размещения глав – хронологический. В рецензируемой книге автор разбирает произведения 1900- 1930-х годов – «Вишневый сад», «Мать», «Петербург», «Мы», «Сентиментальные повести», «Разгром», «Конармия», «Чевенгур», «Дар» и «Мастер и Маргарита». Потом будут Шолохов, Пастернак, Распутин, Солженицын, Твардовский, Битов…

Открывает книгу статья «Русская литература: свидетельство? пророчество? провокация?» – изложение концепции сборника. Окидывая взглядом русскую словесность XX и XIX веков, автор видит мир безграничного (и чрезмерного, убежден И. Сухих) преклонения перед печатным Словом. «Чистых художников» в русской литературе было немного – сплошь мудрецы, учителя, вожди. «Они вели, боролись, предостерегали», причем «настоящие еретики и пророки… были, как и положено, в оппозиции, в эмиграции, в подполье» (с. 6-7). Но социальные и философские пророчества русских писателей-классиков, замечает И. Сухих, иные консервативно настроенные современники расценивали не иначе как провокацию. Василий Розанов в 1918 году писал, что русская литература сыграла роль – ни много ни мало – провокатора революции. Ему вторил, спустя полвека, Варлам Шаламов: «…все фанатики – ученики русских гуманистов». Впрочем, замечает И. Сухих, идея о литературе как «перводвигателе всего» – не более чем культурный миф. Социологические данные, приведенные автором, свидетельствуют о том, что «область распространения литературного сигнала» (количество образованных читателей, тиражи книг и журналов и т. д.) в дореволюционные времена была весьма невелика (с. 9). Это уже в советские годы литература стала более значимым в этом плане явлением. В последнее же время «мессианско-пророческая» составляющая русской литературы переживает тяжелейший кризис. Доверие к печатному слову упало, а рыночные законы вообще изменили до неузнаваемости весь литературный ландшафт. На опустевшее после пророков и духовидцев место пришли, по слову И. Сухих, «новые ничевоки» и предложили «концерты вместо книг, небрежно зарифмованные штампы вместо стихов, словесный бред вместо романов» (с. 14).

Так с кем же идти в XXI век? С «прогрессистами» или «наплевистами»? Автор «Русского канона» предлагает третий путь, наиболее, на его взгляд, адекватный нынешней социокультурной ситуации. Двум агрессивным крайностям, по его мнению, должна быть противопоставлена «этика культурного стоицизма» (с. 14), ее опора – надежда на провиденциального собеседника и понимающего читателя. Интерпретации изящной словесности как пророчества и провокации принадлежат истории; в наше время, убежден И. Сухих, куда более актуален другой метод. А именно – восприятие литературы как свидетельства, причем в самом широком диапазоне смыслов: от исторического до метафизического.

Десять книг, выбранных Игорем Сухих для его «канона», – это и есть, по убеждению эссеиста, ярчайшие свидетельства русского культурного стоицизма в XX веке. Достаточно вспомнить судьбу книг и их авторов. Иным из писателей оставалось надеяться лишь на читателя в потомстве, ибо книги их не имели шансов быть опубликованными при жизни («Чевенгур», «Мастер и Маргарита»). Романы «Мы» и «Дар» долгие десятилетия публиковались только на Западе. Некоторые из произведений были своевременно «разоблачены» официальной критикой и считались «периферией» отечественной литературы («Конармия», «Сентиментальные повести», а после революции – и «Петербург»). «Мать» и «Разгром» входили в хрестоматии и всевозможные «золотые фонды» и в силу этого редко перечитывались «свежими глазами». Последняя чеховская пьеса, «Вишневый сад», как-то все время находилась в тени «Трех сестер» и «Чайки»…

Итак, десять достаточно (и даже хрестоматийно) известных произведений эпохи модерна и раннего соцреализма. Десять важнейших, по утверждению автора, свидетельств века, так и не сумевшего отменить «старый проклятый вопрос об искусстве и жизни» (с. 5). Именно поэтому И. Сухих в каждом из десяти произведений ищет точки взаимодействия текста и реальности, традиции и новизны. «Сквозь груды толкований все труднее пробиться к их исходному, изначальному смыслу» (с. 314) – эти слова из эссе о Булгакове, по сути, определяют вектор исследователя. По его убеждению, общая мировая душа героев подлинной литературы всегда прописана в той эпохе, когда создавалась книга.

Русская литература первой трети XX века в основе своей, полагает автор, фрагментарна, дискретна. Большие романы интонационно раздроблены на части, сборники новелл образуют метароманы. Все собрано из осколков, из мелких самостоятельных частиц. И главное – все не на своем месте, все «неправильно», все в движении (но куда движется – бог его знает!).

В пьесе «Вишневый сад» персонажи «выпадают из своих социальных ролей», да и вообще все чеховские социальные типы на самом деле не что иное, как «социальные исключения» (с.