«Деревня» Бунина и русская литература

Повесть И. Бунина «Деревня», написанная шестьдесят лет назад, породила целую литературу, вызвала множество критических откликов и исследований.

Первым, кто понял значение этого произведения и его место в истории русского реализма, был Горький, возвращавшийся к мыслям о «Деревне» в разные годы и много раз. Повесть поразила и взволновала Горького редкостной красотой и силой бунинской прозы. Она давала ответ на вопросы, глубоко занимавшие Горького в тот момент. Более того, эта повесть позволила Горькому уточнить и углубить собственную концепцию отношения литературы к народу, занимающую столь важное место в системе его историко-литературных представлений и взглядов.

Разгром крестьянского движения в революции 1905-1907 годов сохранение основных противоречий, вызвавших революционный кризис, необыкновенно обострили литературную полемику о деревне – тот самый вопрос, которым русская литература неустанно занималась со времен отмены крепостного права.

Со всей резкостью, вызванной остротой ситуации, еще до появления бунинской «Деревни», об отношении современной литературы к мужику Горький высказался в «Разрушении личности» (1909). «Лет пятьдесят мужика усиленно будили; вот – он проснулся, – каков же его психический облик?

Скажут; слишком мало времени истекло, не было еще возможности отметить изменения лица давно знакомого героя. Однако старая литература имела силы идти в ногу с жизнью, и у новой, очевидно, было время заметить в мужике кое-что; она о нем говорила уже и говорит.

Но определенных ответов на вопрос – не дано, хотя по некоторым намекам молодых писателей уже видно, что ничего отрадного для страны и лестного для мужика они и не видят и не чувствуют.

Насколько обрисован мужик в журнальной и альманашной литературе наших дней – это старый, знакомый мужик Решетникова, темная личность, нечто зверообразное. И если отмечено новое в душе его, так это новое пока только склонность к погромам, поджогам, грабежам. Пить он стал больше и к «барам» относится по шаблону мужиков чеховской новеллы «На даче», как об этом свидетельствует господин Муйжель в одноименном рассказе, – автор, показания коего о мужике наиболее обширны» ¹.

К началу 1909 года, когда дописывалась статья «Разрушение личности», Горький не склонен был принимать «показания» современной литературы о мужике за полную правду. Он улавливал несомненное усиление негативных, критических оценок психического облика мужика в многочисленных произведениях журнальной и альманашной литературы. Однако под знаком критического отношения к деревне проявлялись разные, а порою и прямо противоположные общественно-литературные тенденции. Отсюда и «неопределенность» ответов текущей литературы на поставленный вопрос.

Пересмотр традиционного отношения литературы к крестьянству чаще всего осуществлялся под флагом либеральной («веховской») критики, а порой и под знаком откровенно черносотенной клеветы. Разочарование в мужике после 1905 года захватило также часть писателей, близких к литературному народничеству. К последней группе и принадлежал В. Муйжель, показания которого о деревне Горький считал «наиболее обширными». Писатель второразрядный по своему художественному дарованию, В. Муйжель, несомненно, знал современную деревню, знал беспросветно тяжелый мужицкий быт. Подобно герою одного из своих рассказов («В одном доме»), В. Муйжель смотрит на деревню глазами либерального народника, которого тревожит бесправие и бедность мужика, ужасает его темнота и дикость, отталкивает собственнический инстинкт. Перед «загадкой» мужицкой жизни герой рассказа становится в тупик.

Если патриархальная, нищая деревня вызывала у В. Муйжеля сочувствие, то деревня, втянутая в рыночные, денежные отношения, вызывает с его стороны недоуменный испуг и негодование. Именно это чувство владеет автором «Дачи» (1908). Мужики в рассказе В. Муйжеля представлены грубыми, нечестными, неблагодарными. Они обирают своих постояльцев, обманывают их, унижаются перед ними, а затем угрожают им. В мужиках из Каменного Оврага неистребимо чувство недоверия и ненависти к «городским» людям. Друг к другу они тоже относятся е раздражением и злобой. В семействе Пимкиных идет настоящая война всех со всеми. От нравственных «устоев» патриархального праведничества здесь не осталось и следа.

Продолжая некоторые мотивы чеховских рассказов («В овраге», «Новая дача» и др.), В. Муйжель во многом огрубляет и мельчит их. Он остается бытописателем-эмпириком там, где Чехов подымался до истинно философских художественных обобщений. Внутренняя связь явлений ускользает от его взгляда. Общая историческая нить рвется в произведениях В. Муйжеля на отдельные части. Пореформенное развитие русской деревни представлено им в виде хаоса противоречивых фактов. Каждый из них составляет содержание более или менее достоверного бытового фрагмента, но все вместе они так и не складываются в художественную концепцию жизни.

В. Муйжель, как и некоторые другие писатели, близкие ему по взглядам, возлагал все надежды на мужика и даже идеализировал его, пока не вполне обнаружился буржуазный характер пореформенного развития русской деревни. Когда же этот факт выступил с достаточной очевидностью, он не мог скрыть своего пылкого негодования реальным положением вещей. Идеализация мужика уступила место подчеркнуто негативному освещению его облика. Это был глубокий кризис, распад старых народнических представлений о реальности. Произведения В. Муйжеля о деревне и являются историческим свидетельством этого распада.

Испуг либерального земца перед озлобленной деревней определяет тональность повести Н. Олигера «Осенняя песня», опубликованной в альманахе «Земля» (1909). В центре повести – эпизоды разгрома мужицкой толпой захудалой барской усадьбы господ Карагановых. Владельцы усадьбы – лишь’ несчастные жертвы насилия; реальные мотивы крестьянского восстания оставлены автором без внимания.

В нашумевшей книге И. Родионова «Наше преступление» (1909) вся вина за дикость деревенского быта возложена на самих же крестьян. Автор книги служил земским начальником в одном из уездов Новгородской губернии и свое сочинение построил на фактах местной уголовной хроники. История убийства деревенскими парнями односельчанина из-за земли приправлена в книге И. Родионова самой грубой размалевкой деревенского хулиганства, поножовщины, пьянства и других проявлений крайнего озверения. В подзаголовке к своему сочинению автор поставил слова: «Не бред, а быль». На деле все факты, почерпнутые из судебно-административной практики, послужили поводом для откровенно реакционного бреда.

М. Горький имел веские основания не только отвергнуть общую клеветническую тенденцию «Нашего преступления», но и поставить под сомнение произвольно истолкованный автором фактический материал. Пересылая экземпляр книги А. Амфитеатрову, Горький обратил внимание на явную разноголосицу ее «либерального» предисловия и вполне черносотенного текста: «Сие можно объяснить так: написал земский начальник Родионов книгу и показал рукопись кому-то, кто умнее его, и этот, умный, сказал: «Здорово пущено, но – старо, слишком явны преувеличения, и сразу видно, что клевета. В таком виде – не будет иметь успеха. Давай сочиним предисловие, в коем скажем, что, мол, все это «наше преступление» и что надо нести в народ «мир, свет, знание». Читатель поверит и не заметит, что в тексте мы рекомендуем водворять мир посредством виселиц»².

В противовес М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, стр. 156-157.антинародной и охранительной тенденции, наметившейся в современной литературе о деревне, сам Горький также решил сказать свое слово о мужике. В конце марта 1909 года он сообщил И. Ладыжникову: «Мною написана небольшая повесть на тему о революционной работе в деревне в наше время. Через недельку, две – пришлю. Говорят – удалось попасть верно»³. Речь шла о повести «Лето», в которой Горького больше всего занимало «новое» в душе и сознании мужика.

Толчок к созданию этой повести был дан любопытным человеческим документом, присланным на Капри в 1908 году. Как отметил впоследствии Горький, «Лето» было написано «по запискам одиночки-пропагандиста эсера, работавшего, видимо, в Рязанской деревне и умершего в 910 или 9 году в больнице г. Мценска»⁴. В берлинском издании повести «Лето» на немецком языке автором записок был назван в предисловии некий Игнат Тимофеев, занимавшийся на свой риск и страх просвещением крестьян. С 1906 года он вел дневник, в котором отражены эпизоды его пропагандистской работы в деревне. Пересылая Горькому записки, он просил писателя распорядиться ими «по своему усмотрению»⁵.

Записки Игната Тимофеева послужили точкой опоры при создании центральной фигуры «Лета» – Егора Трофимова. Как и в «Исповеди», где богоискатель Матвей сам рассказывал о своих житейских и нравственно-религиозных исканиях, Егор Трофимов ведет рассказ от своего лица. У героя «Исповеди» оптимистический прогноз на будущее прямо основывался на своего рода религиозном веровании, то есть исходил из иллюзорных предпосылок. Герой «Лета» все свои оптимистические надежды связывает с распространением идей «народного», крестьянского социализма, семена которого он бросает в иссушенную деревенскую почву.

Штрихи политической самохарактеристики Егора Трофимова, восходящие к риторической витиеватости стиля, свойственного, по-видимому, Игнату Тимофееву, доказывают, что Горький отнюдь не склонен был к полному тождеству авторской точки зрения и взглядов своего героя. Имея дело с исповедью одиночки-пропагандиста, близкого к эсерам, Горький при создании «Лета» сознательно приглушил левонароднический характер пропаганды, которую Егор Трофимов ведет в деревне. В его речах на протяжении всей повести подчеркнут дух общего недовольства существующим порядком.

Горький стремился выяснить, какие изменения произошли в сознании русского крестьянства под влиянием уроков революции. Деревенский бунтарь, старый начетчик Кузин, так рассуждает по этому поводу:

«Ты как думаешь, буря эта по земле прошла – не задела она мужика-то? Только опамятоваться ему не дали, скоро больно рот заткнули кулаком, размять кости не успел – связали и снова командуют: лежи плашмя вниз носом-то! Он лежит – как ему иначе? Чуть приподнял голову – бьют. Он лежит смирно, а о чем он думает – никому это неведомо».

Повесть «Лето» и должна была дать исторически обоснованную догадку о том, что же «думает» усмиренный силой русский мужик. В кружке недовольных крестьян, собравшихся вокруг Егора Трофимова, открыто обсуждаются основные вопросы, лихорадившие деревню: вопрос о «выделе», о частной собственности на землю, о необходимости справедливого ее передела и т. д. и т. п. Все эти вопросы, составлявшие содержание резких дебатов в трех Государственных думах, деревня решала на свой лад, и Горький, не отступая от исторической истины, стремился определить конкретную почву наиболее радикальных крестьянских взглядов.

В повести «Лето» звучит целый хор мужицких голосов, по-своему сопровождающих пропагандистские речи главного героя. При этом каждый голос тянет свою особую ноту. Старик Кузин, знаток Священного писания, обличает несправедливые порядки с позиций еретических толкований христианской морали. Молодой мужик Авдей Никин допытывается, может ли социализм, как и христианство, объединить бедных и богатых и устранить вечную вражду между ними. Разорившийся после войны с японцами солдат Гнедой открыто и во всеуслышание поносит местных кулаков, выражая настроения наиболее отчаявшейся и озлобленной бедняцкой массы. В сознательного протестанта, врага собственности вырастает Егор Досекин – «птица новая и редкая» в деревне, представитель того трудового слоя, который был наиболее восприимчив к последовательной социалистической пропаганде. Речи разных героев создают сложные словесные узоры; все вместе они складываются в один многоголосый диалог, выражающий своеобразные ходы мысли, разноречия во мнениях, цепкий практический разум и характерные предрассудки русского крестьянства.

Горький показывает, что старый порядок в деревне в значительной мере держится силой. Вполне конкретным олицетворением этой силы является в «Лете» конный стражник Семен, который прежде служил солдатом в армии, во время революции участвовал в расстрелах демонстрантов и с тех пор помутился мыслью. Его темная фигура страшной тенью стоит над деревней.

Горький указал на насилие сверху как главный источник черной анархии и бесконечного ряда кровавых преступлений, запятнавших перед лицом всего мира столыпинский режим. Современная деревня в изображении Горького скована не только силой полицейского аппарата. Ее опутывают и другие цепи: власть кулаков, крепко держащих в своих руках безземельную бедноту, власть старых привычек, темноты, патриархальной косности, от которых не избавили деревню первые потрясения революции.

В беседах Егора Трофимова с мужиками всплывают мрачные эпизоды зверства, дикости, пьяного отчаяния, которыми изобиловала деревенская жизнь. Однако на первом плане повести картина духовного, идеологического брожения, происходившего в крестьянской массе. Старая деревня в «Лете» просвечена через сознание новой. Рождение этой новой деревни, разбуженной 1905 годом, Горький улавливал по множеству признаков и признаний, доходивших до него из России. Этой жаждой нового и умением выделить, оттенить его в человеческих душах определялась общая тональность горьковской повести. «В мрачную, пессимистическую художественную литературу о мужике наших дней, – писал один из критиков, – Максим Горький своим «Летом» врезался клином»⁶.

Однако сам Горький был не вполне удовлетворен своей повестью⁷. Откат революционной волны оказался гораздо более глубоким, чем это казалось на первых порах, и требовался всесторонний исторический анализ действительных причин поражения революции 1905 года в России. Точка зрения главного героя «Лета», развитая в повести, не давала вполне объективного ответа на этот вопрос. Два начала в характере Егора Трофимова, – реальное, идущее от документальных записок его прототипа Игната Тимофеева, и лирическое, субъективное, восходящее к авторскому воззрению на мир, – не получили в повести полного внутреннего единства.

И в «Исповеди», и в «Лете» Горький связал авторскую концепцию жизни с точкой зрения героя-повествователя, сохраняющего ту или иную зависимость от исторически отсталых форм социализма. К ним относятся и «богостроительство», к которому приходит в «Исповеди» странник Матвей, и элементы народнических представлений Егора Трофимова в «Лете». При исследовании этих форм мировоззрения, имевших в России достаточно глубокую почву, Горький не избежал их встречного влияния. В некоторых случаях это мешало ему последовательно разграничивать сильные и слабые стороны народного сознания## Возражая против идеализации отсталых народных воззрений, В. И. Ленин писал Горькому: «Народное» понятие о боженьке и божецком есть «народная» тупость, забитость, темнота, совершенно такая же, как «народное представление» о царе, о лешем, о таскании жен за волосы. Как можете Вы «народное пред ставление» о боге называть «демократическим», я абсолютно не понимаю» (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т.

1. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, Гослитиздат, М. 1953, стр. 74-75.[↩]
2. [↩]
3. А. М. Горький, Письма к писателям и И. П. Ладыжникову, «Архив А. М. Горького», т. VII, Гослитиздат, М. 1959, стр. 191.[↩]
4. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, стр. 224.[↩]
5. См. С. Касторский, Статьи о Горьком, «Советский писатель», Л. 1955, стр. 445-446.[↩]
6. М. Морозов, Молодая деревня, в кн.: «Очерки новейшей литературы», «Прометей», СПб. 1911, стр. 176.[↩]
7. См. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, стр. 298.[↩]