№5, 1988/Заметки. Реплики. Отклики

Давайте послушаем Достоевского…

Как писал несколько лет назад А. Адамович, даже обидно для XX века: насколько он, этот век, прогнозам Достоевского следует («Новый мир», 1981, N 10).

Написанное Достоевским обладает удивительным качеством – оно вечно злободневно; причем не только в возвышенном философско-эстетическом смысле, но и в самом насущном, практическом (если вообще возможно эти смыслы разделять). Писал он, кстати говоря, и о гласности, вернее, о тех явлениях, которыми сопровождается на первых порах ее появление в обществе («…разлилась как море благодетельная гласность… закишели бессчетные иксы и зеты, с жалобами друг на друга в газетах и повременных изданиях; явились поэты, прозаики, и всё обличительные… явились такие поэты и прозаики, которые никогда бы не явились на свет, если б не было обличительной литературы»; «Говорят, в «Русском вестнике» прибавилось вдруг столько подписчиков, что и сосчитать нельзя было… С какою жадностью читали мы о Живоглотах, о поручике Живовском… об озорниках и талантливых натурах, – читали и дивились их появлению. Да где ж они были, спрашивали мы, где ж они до сих пор прятались?» – это из Введения к циклу статей о русской литературе 1861 года).

Закономерно, что в нынешнюю сложную эпоху мы все чаще и чаще обращаемся с вопросами к Достоевскому, как и к, другим нашим классикам, – но вот научились ли мы их ответы правильно слышать? Не всегда, к сожалению; а иногда ответы насильственно подгоняются под те или иные субъективные нужды, а затем, уже как бы подкрепленные авторитетом великого классика, используются как мощное оружие в полемике со всеми несогласными. Остановлюсь на нескольких подобных примерах, особенно тревожных потому, что речь идет об обращении к широким читательским массам, которые не всегда могут углядеть подмену в произносимых как бы от имени Достоевского истинах.

Сейчас мы, наконец-то, не только стали писать о дефиците нравственности, дефиците милосердия в нашем обществе, но и начали выяснять причины этого. Одна из важнейших причин – десятилетиями внедрявшийся в общественное сознание прагматический подход к нравственности: понятия добра и зла относительны, зависят от конкретной цели, человеческая личность не является высшей ценностью – люди взаимозаменяемы. А раз так, жертвовать одним для счастья сотни, а сотней – для счастья тысячи (и так далее) не только можно, но и должно. То есть вполне раскольниковская арифметика («Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки?» 1), против которой Достоевский воевал всю свою жизнь и которая, при увеличении масштаба, превращается в печально известную теорию: будущий общественный прогресс должен быть достигнут любойценой.

Сторонники этой теории не исчезли и в наши дни (см., к примеру, статью В. Рослякова «Реванш?» – «Литературная Россия», 28 августа 1987 года2), и нет для них более нелюбимого и опасного противника, нежели Достоевский. Но если общество меряет нравственность категорией пользы, то члены этого общества будут поступать так же и в частной жизни; и тогда горе всем слабым, увечным, больным, а тем паче оступившимся, сбившимся с пути истинного: ведь полезность их равна нулю, а то и отрицательной величине. Будут расти контингенты домов для престарелых и сиротских приютов, будут раздаваться голоса в защиту СПИДа, уничтожающего, на пользу общества, всех развратников и наркоманов. Одни сторонники «новой нравственности» не понимают или не хотят понимать подобных последствий, другие – откровенно принимают их: помню, лет пять назад один философ в солидном журнале писал, что в отличие от Достоевского «нам нужны любовь и самопожертвование не «направо – налево», а с большим разбором». Но этот автор по крайней мере четко противопоставлял свои взгляды взглядам Достоевского; бывает, однако, и иначе…

Книга И. Волгина «Последний год Достоевского» (М., 1986) уже успела получить большую прессу и встретила огромный интерес среди всех почитателей творчества Достоевского, у самой широкой публики. Научные и художественные достоинства этой работы неоспоримы, равно как и заслуги И. Волгина перед памятью Достоевского. Многим людям его книга помогла уяснить подлинное место Достоевского в отечественной истории, помогла понять, что автор «Карамазовых» был вовсе не больной гений и не призывавший к рабской покорности реакционер. Но не меньшее воздействие на общественное сознание оказывают две гипотезы, выдвигаемые в этой книге: что во второй, ненаписанной части «Карамазовых» Алеша должен был стать политическим преступником, дойти «до идеи о цареубийстве», и что не исключены сочувственные контакты самого Достоевского с народовольцами в последние годы его жизни. Для многих именно это и составляет основное содержание книги И. Волгина.

Гипотеза об Алеше даже в качестве гипотезы чрезвычайно шатка (не учитывает других известных науке версий продолжения романа, а также того, что приписываемые Достоевскому и дошедшие до нас из вторых-третьих рук слова о будущем «политическом преступлении» его героя могли относиться и к Дмитрию, и к Ивану, и к Коле Красоткину), противоречит всему известному нам тексту романа «Братья Карамазовы». Но Волгин-то пишет, что такой исход судьбы Алеши «естествен для Достоевского» (стр. 36). Правда, он пишет ранее, что планировалось «доказательство от противного»: Алеша должен был перед смертью раскаяться в содеянном. Как не замечает Волгин, что тем самым обрекает Достоевского на простое повторение иронического рассказа Ивана о женевском преступнике Ришаре, которого перед смертью убедили, что он изверг, – и «оттяпали-таки» потом голову? Однако, как и следовало ожидать, доказательство «от противного» прошло мимо сознания широкой публики и образ Алеши-инока, перестраивающего мир на началах любви и не приемлющего дажеслезинки ребенка в основании всечеловеческого счастья, успешно заменяется ныне в нашей периодике образом народовольца-бомбометателя (как известно, подобные покушения не обходились без невинных жертв, смерти ребенка; уж не говоря о самой неприемлемой для Достоевского идее счастья через убийство). А дальше ход мысли может быть таков: если уж сам великий гуманист Достоевский считал возможным для своего любимого героя – даже ради благой идеи – путь через убийства, то что же нам уж…

Для доказательства подобного постулата и вообще того, что творческий дух Достоевского был «глубоко родствен» идеям народовольцев, Волгин вынужден прибегать к весьма странным доводам. Вот один из них: между русскими «бомбистами» прошлого века и нынешними террористами нет никаких параллелей, ибо первые губили меньше невинных людей и действовали во имя благородной цели. Ну чем не раскольниковская арифметика, выдвигаемая в качестве оправдания будто бы «естественного» для Достоевского решения!

И вот уже публицист Е. Лосото, как бы подхватывая и развивая мысль И. Волгина, пишет: «Согласитесь, что взрыв бомбы в парижском универмаге имеет общего с событиями первого марта 1881 года лишь то, что там и там – бомба. На этом сходство заканчивается» («Комсомольская правда», 6 октября 1987 года). Как же не видеть, кроме бомбы, живых людей, чья жизнь прервалась на месте тех взрывов (еще ведь и в этом было сходство!), муку их ближних…

Есть и обратные примеры, не менее тревожные: когда Достоевского пытаются представить слепым, не от мира сего проповедником «отвлеченных» моральных норм, призывающим во имя заповеди «не убий» отдавать на поругание насильникам своих близких (подобное рассуждение критика Е. Суркова и опровергающую его цитату из «Дневника писателя» Достоевского я уже приводил в своей заметке в «Литературной газете» от 15 июля 1987 года). Критик Дм. Иванов, разбирая концепцию милосердия, излагаемую в повести Н. Шмелева «Пашков дом» (речь идет о том, что не надо бы в 1956-м навстречу одному потоку, из лагерей, отправлять другой, почти столь же обширный, бывших доносчиков, следователей и палачей – только продолжим цепь зла), пишет:

«Для этого (прощения. – К. С.) нужно или смотреть с надмирной высоты, или быть великим, как Достоевский, или не испытать позора унижения…» («Огонек», 1987, N 18, стр. 28). Но ведь великим мы называем Достоевского именно потому, что он подсказывает нам, обычным людям, правила поведения в нашей повседневной земной жизни, разве не так? «…Величавое отделение себя от всего… рядом живущего…

  1. Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, Л., 1973, с. 54. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[]
  2. Напомню, что в этой статье, посвященной выяснению вопроса: «здоровое» ли мышление у ряда известных советских писателей или оно «подорвано… на трудных исторических поворотах» (так вежливо именуются годы культа), прямо сказано: человеческую цену индустриализации и коллективизации недопустимо взвешивать на весах, гуманности, «в стране тогда ребром стоял вопрос: кто кого? Или мы их, или они нас… Нас устраивал только один ответ: мы их. Любой ценой!»[]

Цитировать

Степанян, К.А. Давайте послушаем Достоевского… / К.А. Степанян // Вопросы литературы. - 1988 - №5. - C. 215-225
Копировать