№10, 1977/В творческой мастерской

«Далеко во все концы света». Беседу вел Вадим Баранов

– Мы беседуем с вами, Савва Артемьевич, в год 60-летия Советского государства, во время обсуждения и принятия новой Конституции СССР. Перед тем как встретиться с вами, я еще раз перечитал ваши произведения. Ваши романы и документально-публицистические книги обращены к славным и героическим периодам истории Советского Союза (Октябрьская революция, Великая Отечественная война). В них нашли отражение важные аспекты жизни первого в мире Советского государства, изображается самоотверженный труд его государственных деятелей. Чем объясняется ваше пристальное писательское внимание к тому, что называют пульсом истории?

– Сегодня совершенно ясно, что Октябрь – это величайшее творческое создание человеческого гения, ибо он заложил самые основы нового общества и указал судьбу всего человечества, определил его настоящее и будущее. Тот решающий поворот, который сделало человечество в нашем веке на пути к подлинному расцвету личности, был бы невозможен, если бы не было Октября, как вряд ли было бы возможно дальнейшее движение к свободе и прогрессу без октябрьского маяка. Многократ прав Герберт Уэллс, который, говоря о значении Октября, подчеркивал, что он «произвел глубокий переворот в идеологических воззрениях человечества» – социальное мышление нашего современника, его психология, его представления о политическом и нравственном идеале, весь строй его воззрений были бы иными, не испытай он влияния Октября. И вот что поражает: со времени Октября прошло 60 лет, но те, кто совершил Октябрь, точно пришли к нам из завтрашнего дня… Они были гражданами своего времени и вместе с тем гражданами будущего.

Сделала их гражданами будущего вера в коммунистические принципы. Она дала возможность им шагнуть в завтрашний день и увлечь за своей благородной мечтой человечество, доказав, в сущности, простую истину: человек, у которого нет веры, не имеет и будущего. Стоит ли говорить, что в душевном облике этих людей было нечто доселе невиданное…

Эти качества наиболее сильно сказались в натуре Ленина. Мне посчастливилось разговаривать с людьми, которые были близки к Владимиру Ильичу, настолько близки, что казалось – я воспринимаю через них и Ленина. В тридцать четвертом я привез в Москву рукопись своей первой книги о строительстве гидростанции в кавказских горах и был принят Г. М. Кржижановским. «Мы растем от станции к станции», – сказал Глеб Максимилианович, читая письмо, привезенное мною с Кавказа, – казалось, эту фразу мог произнести и Ленин, радуясь Шатуре и Волхову. Двумя годами позже в здании Наркомпроса у Чистых прудов я говорил с Н. К. Крупской. «Образ Ленина- это мысль Ленина», – сказала Надежда Константиновна и этой формулой точно коснулась существа того, что было ленинским интеллектом.

А много позже, уже после войны, мне довелось беседовать с А. М. Коллонтай. «Дипломат, не давший своей стране новых друзей, не может называться дипломатом», – произнесла она, очевидно, желая подчеркнуть, что способность убеждать – в натуре большевика. Когда выстраиваешь в ряд эти три фразы, произнесенные разными людьми, возникает вопрос, не праздный: «А что в этих словах общего?» На первый взгляд ничего общего, да и люди эти непохожи друг на друга, люди и, пожалуй, их дела, которым они себя в ту пору посвятили: Кржижановский строил станции, Крупская – библиотеки, Коллонтай неусыпно трудилась на стройке, которую можно было назвать стройкой мира. Да, ничего общего, но только на первый взгляд – всех их учил искусству революции Ленин, а коли так, то в них преломились в какой-то мере качества учителя: высокая ответственность, интеллект и та мера идейности – убежденной, храброй, – которая делала их людьми веры, рыцарями без страха и упрека.

Октябрь, в подготовке которого они активно участвовали, отразил их представление о справедливости…

– И не потому ли сегодня чрезвычайно интересно и необходимо обращаться к их образам, постигая Октябрь через них и их через Октябрь, что так мы со всей отчетливостью понимаем и наше время в его преемственной связи с героическим прошлым. Вместе с новым государством были заложены новые принципы человеческих отношений, основанные на подлинной справедливости, которые творчески развивались на протяжении 60-летнего пути Советского государства.

– Одним из самых впечатляющих итогов их развития я считаю новую Конституцию СССР. К процессу созидания нового текста Конституции привлечены мысль и действенная практика всего народа.

Тот, кто следил за ходом всенародного обсуждения, согласится со мной: оно взволновало людей, оно для них существенно. Текст новой Конституции не может не импонировать творческим подходом к нашим проблемам. Особенно замечательной в этой связи мне кажется глава, впервые включенная в текст нашей Конституции, – я говорю о том разделе Основного Закона, где речь идет о международных отношениях и защите мира: «СССР неуклонно проводит ленинскую политику мира, выступает за упрочение безопасности народов и широкое международное сотрудничество».

В этом положении Конституции я вижу современное продолжение и развитие замечательных принципов нашей внешней политики. Тех, что прозвучали в известной чичеринской декларации на конференции в Генуе – внешнеполитической программе нашей революции, определившей принципы политики сосуществования. Декларация, как мы это хорошо знаем, была составлена при ближайшем участии Владимира Ильича. Генуэзские принципы советской внешней политики осуществлялись на протяжении всей нашей истории. В отношениях СССР с Западом самый убедительный пример этому – создание антигитлеровской коалиции и наша совместная с демократическим Западом борьба против фашизма, – я говорю о проблемах, которые являются идейным стержнем моего романа «Кузнецкий мост».

Да, «Кузнецкий мост» – это роман о Генуе, как она преломилась в годы Великой Отечественной войны, а следовательно, роман об Октябре, как его принципы восприняты нашим народом и героически защищены в славное четырехлетие борьбы против гитлеровской нечисти. В романе есть и иные указания на эту мысль. Известно, что Чичерин умер за пять лет до начала войны, но образ его возникает в делах нашей дипломатии времен войны – эту подробность, замеченную мной в жизни, мне очень хотелось сберечь в книге, как символ неотделимости того благородного, чем были и есть ленинские традиции нашей дипломатии, традиции революции…

– В последнее время писатели все чаще говорят, что в любой книге, о чем бы ни рассказывал в ней автор, он хочет выразить некую заветную и остросовременную мысль. Мне видится такое вполне естественное стремление к актуализации материала в тех, например, острых спорах, спорах без соблюдения дипломатического этикета, которые ведет герой вашего романа Егор Бардин со своим отцом Иоанном о национальных первоистоках, о роли традиций в формировании новой социалистической культуры, то есть в спорах по вопросам, актуальность которых мы особенно отчетливо ощущаем в наши дни (надо ли оговаривать особо, что подобная связь прошлого с современностью не имеет ничего общего с нарочитой модернизацией как способом насильного, произвольного осовременивания прошлого). Но это относительно частный пример. А как бы вы сами попытались сформулировать в более общем плане то, что составляет современный пафос ваших книг?

– Роман должен быть как хорошая скульптура. Обходя вокруг нее, десять человек увидят не совсем одно и то же, потому что каждый будет смотреть со своей точки зрения, и все десять, следовательно, выскажутся по-разному. Но, с другой стороны, по-разному они выскажутся об одном и том же…

Мне кажется, центральная, стержневая и остросовременная мысль, которая идет через романы «Дипломаты» и «Кузнецкий мост», несмотря на их известную хронологическую отдаленность друг от друга, – это мысль о сосуществовании. Мысль о сосуществовании государств с различным общественным устройством Ленин высказывал еще тогда, когда не было средств массового уничтожения людей, как бы нейтрализующих усилия противоположных сторон. Тем выше ленинская прозорливость. Значение идеи сосуществования все возрастает, и завтра она будет еще важнее, чем сегодня, и тем более, чем вчера.

Нам надо уметь осмысливать историю нашей страны, при этом и в плане того, что мы зовем политикой сосуществования. Необыкновенно рельефно наши отношения отразились в судьбе тех зарубежных деятелей, с которыми мы в разное время имели дело. Интересно исследовать, как мировоззрение такого деятеля преломилось в его делах, как оно сомкнулось с его человеческими качествами.

Короче: отношение к идее сосуществования – один из важнейших принципов характеристики политического деятеля. Хочу пояснить свою мысль, имея в виду лиц конкретных.

Взять хотя бы Черчилля. Его роль в международной политике на протяжении десятилетий была велика. Знаем мы и о его позициях в годы второй мировой войны, когда он возглавлял правительство, ставшее нашим союзником в борьбе с фашизмом. И все же совершенно ошибочно было бы – таково мое глубокое убеждение – на основании этого пересматривать наше отношение к Черчиллю. И в годы войны в нем, в сущности, не изменилось ничего. На нашу сторону он встал из соображений по существу временных. Превращать носителей идеи исторического антисоветизма в сторонников разрядки нет никаких оснований.

Обратимся к другому историческому лицу, человеку иной судьбы и ориентации – американскому полковнику Раймонду Робинсу. В тот момент, когда иностранные державы не признавали только что образовавшегося большевистского правительства, посол Штатов в Петрограде Дэвид Френсис возложил на Робинса – благо тот был представителем «Красного креста» и этим мог объяснить линию своего поведения – контакты с новой властью, с Лениным. По существу это была разведывательная миссия.

Как можно без труда догадаться, беседы русского и американца протекали отнюдь не умиротворенно, ведь речь заходила о принципах устройства нового государства, которого не знала Земля, о строительстве совершенно новых форм жизни.

Ленинская способность убеждать противников, его удивительное понимание психологии оппонента, обширнейшие познания в самых разнообразных отраслях знания, вплоть до теологии (что имело для Робинса особое значение), – все это вместе взятое постепенно привело к тому, что взгляды и убеждения Робинса начали претерпевать существенную эволюцию. Это подтверждают и депеши посла в Вашингтон, помеченные – обратите внимание на это! – уже концом семнадцатого и началом восемнадцатого годов.

Естественно, Робинс лишился официального доверия. Еще бы! Ведь он считал теперь, что большевики являются воплощением революционных устремлений России, самыми лучшими выразителями ее классового, революционного социалистического сознания.

Нет никаких оснований идеализировать Робинса: он оставался представителем буржуазной Америки, действовавшим в конечном счете именно в ее интересах. Но он один из первых понял, что с Советской Россией можно и нужно вести деловой диалог. И вряд ли случайно именно через него обратился Ленин к американскому президенту с предложением укрепления экономических связей, оформленным в виде конкретного плана.

Полагаю, не пойду против истины, если скажу, что позиция Робинса соотносима с точкой зрения влиятельной группы американских политических деятелей рузвельтовского типа, таких, как Гарри Гопкинс, посол Дэвис, посол Вайнант. Так что, как видите, хронологическая отдаленность времени действия «Дипломатов» и «Кузнецкого моста» весьма относительна… Октябрьская революция породила многообразные и неповторимые формы преемственности идей, судеб, и перед нами наглядное тому подтверждение.

Когда я сказал, что современный пафос моих романов можно определить такими словами, как «сосуществование», «разрядка», эти слова могли кому-то показаться лишенными конкретного художественно-эстетического смысла. Но достаточно представить реальные судьбы таких деятелей, как Робинс (или, наоборот, таких, как Черчилль), чтобы понять, что эти политические идеи таят в себе бесконечные возможности для художественного исследования, помогают понять характеры в их изменчивости, высветить в них самое существенное, главное.

– Как известно, разрядка международной напряженности, потепление политического климата отнюдь не предполагают благостной умиротворенности в отношениях идеологических противников, той, о которой можно сказать язвительными словами Ф. Энгельса: всеобщее примирительное похмелье. Диалог мира социализма и мира капитализма предполагает острую борьбу идей и мнений, и искусство побеждать противника на полях идеологических сражений сейчас обретает особую значительность.

Когда начались ваши непосредственные контакты с миром советской дипломатии? На каком этапе вашей биографии они завязались настолько крепко, что во многом предопределили Башу дальнейшую судьбу и литературно-профессиональную деятельность?

– Ответ на этот вопрос я начну несколько издалека. У того поколения дипломатов, которые действовали в годы Великой Отечественной войны, в сущности, одна судьба. В отличие от своих предшественников, дипломатов 20-х и 30-х годов, которые формировались как дипломаты, уже будучи профессиональными революционерами и в годы политической эмиграции, мои сверстники и коллеги были питомцами той поры советской жизни, когда начиналось великое индустриальное преображение нашей страны. Интеллигенты нередко в первом поколении, они пришли на Кузнецкий с крупных предприятий, строек, из исследовательских институтов, издательств. Не хочу быть голословным: среди моих коллег по отделу печати один был ученым-китаистом, другой – корреспондентом ТАСС в Париже, третий – инженером-металлургом, четвертый – филологом, выпускником ИФЛИ, пятый – университетским профессором, преподавателем всеобщей истории. Многие из них были выходцами из рабочих и крестьянских семей, прошли школу гражданской войны и большую трудовую школу, знали жизнь, что важно было и для наркоминдельца. Дипломатию они знали по книгам.

Моей работе в Наркоминделе, как я уже сказал, предшествовала журналистика, при этом журналистика не совсем обычная.

30-е годы для нашей страны – время огромных достижений в области энергетики, машиностроения, металлургии… Но есть одна совершенно особая область, в которой ваши достижения отражались с наибольшей наглядностью и воспринимались с огромнейшим интересом, потому что открывали область для воистину колумбовых дерзаний. Я говорю об авиации.

То, чему мне довелось стать свидетелем, было следствием такого стечения обстоятельств, о котором можно было только мечтать. Меня досрочно призвали в армию и определили редактором газеты на тот самый подмосковный аэродром, который стал стартовой площадкой для всех наших больших полетов: Чкалова, Громова, Гризодубовой, Коккинаки… Впрочем, если полистать старые подшивки «Красной звезды», можно будет обнаружить мои дневники, которые я вел от полета к полету как корреспондент.

И вот тут, на Щелковском аэродроме, у меня произошла встреча с человеком, который своеобразно пробудил во мне интерес к дипломатии и, собственно, явился первым дипломатом, увиденным мною. Да, дипломатом в образе авиатора, – я говорю о знаменитом Степане Супруне, человеке легендарной судьбы… Со времени нашей первой встречи прошло лет сорок; но необыкновенно свежо воспоминание об этом человеке. Он был высок, иссиня-черноглаз, с неярким густо-бордовым румянцем на смуглом лице. Сын железнодорожника, летчик по профессии, ходил он на морской манер: несколько раскачиваясь на ходу. В этом словно чувствовался избыток силы.

Привлек мое внимание его говор. В русскую речь вторгались явные влияния других языков. Каких? Украинский, конечно, распознавался без труда. А вот какой-то еще, казалось, был неуловим. А вторым языком, окрасившим русскую речь Супруна, был английский.

В начале века большая семья Супрунов была волею судеб занесена в Канаду. Детство будущий авиатор провел где-то в Виннипеге, неподалеку от канадско-американской границы.

Став летчиком-истребителем, Супрун, наверное, не думал, что ему пригодится английский. Но возникла необходимость в поездках опытных летчиков за рубеж, на крупнейшие авиационные предприятия Запада (впрочем, не только Запада). В этих условиях высокий профессионализм Супруна как пилота в сочетании со знанием английского языка делали его человеком бесценным. Так знаменитый авиатор, один из лучших наших летчиков-истребителей, стал еще и военным дипломатом. И подвизался он на новом поприще успешно, о чем говорит экзотический восточный орден, – Супрун показывал мне его у себя в маленькой московской квартирке через дорогу от Центрального телеграфа. Но я увидел тот раз в Супруне такое, что было удивительнее его экзотического ордена. Что-то явное и вместе с тем трудноуловимое обнаружилось в облике Супруна, в его манере говорить, в его жестах, в его походке, во всем строе поведения – за те полтора года, в течение которых я не встречал Супруна, в нем произошли разительные перемены, передо мною был Супрун, какого я не знал прежде. Признаться, в ту пору мне было неведомо, что моему другу был свойствен еще один талант, талант перевоплощения, столь необходимый дипломату. Именно этот талант помог ему, не изменяя своей сути, выглядеть так, что ему мог бы позавидовать и профессиональный дипломат. В ту пору я не знал, что метаморфозам, подобным тем, что произошли с Супруном, я буду еще свидетель, однако теперь уже не на Щелковском аэродроме, а на Кузнецком мосту…

Смерть этого человека очень точно отразила суть его жизни.

В годы войны Степан Супрун командовал авиационным полком, вооруженным той самой техникой, которую он испытывал. Он повел свой полк на задание и погиб в жестоком воздушном бою над белорусскими лесами, которые уже прошли немцы. Только в начале 60-х годов удалось отыскать его могилу.

Но, быть может, есть смысл вернуться к природе тех метаморфоз, которые произошли с Супруном и которые тогда столь поразили меня. Я не знаю, как этот процесс происходил в сознании Супруна и кто был к этому причастен. Наверно, имело значение нечто такое, что было свойственно его натуре от рождения. Ему, несомненно, помогало сознание, что за ним стоит первая в мире страна социализма и ощущение исторической правоты дела революции, – он сам был весь как на крыльях…

Если же говорить о тех молодых дипломатах из народа, которых я наблюдал на Кузнецком мосту, то у них были вполне определенные учителя, учителя блистательные, чей пример и по сей день имеет для нашей дипломатии значение непреходящее. Конечно, Чичерина в ту пору уже не было в живых, но история советской дипломатии впервые была собрана по крупицам и стала предметом исследования ученых. В высшую дипломатическую школу, сыгравшую столь заметную роль в подготовке ваших внешнеполитических кадров, пришли ученые, для которых чичеринские традиция и опыт имели значение решающее: профессора Тарле, Дурденевский, Крылов, Хвостов.

Созданная тогда «История дипломатии» возвращала нас к первым годам революции, к опыту тех, кто был дипломатом ленинской школы, – Чичерин, Литвинов, Воровский, Красин, Карахан, Коллонтай, – преемственность, была бы немыслима без использования их опыта. Эти люди представляли духовно высшие круги русской интеллигенции. Такие, как Супрун, шли в дипломатию другим путем, – это были интеллигенты в первом поколении. И то, что люди, существенно разнившиеся по образованию и уровню культуры, умели великолепно находить общий язык, основанный на едином понимании классовой правды, явилось великим достижением нашей революции, нашей демократии…

–…Хотя, очевидно, не стоит закрывать глаза, особенно в процессе художественного исследования, и на определенные, пусть и вполне преодолимые, психологические сложности процесса социального и профессионального сближения людей весьма различного уровня развития. И не случайно у вас в «Дипломатах» Петр Белодед, «гонец революции», вышедший из народной среды, не без вполне естественной «ревности» вспоминает, что Чичерин дворянин. Понять его, повторяю, вполне – можно, и в ту пору чувство это было сильнее, чем оно представляется спустя десятилетия, когда достигнута социальная однородность нашего общества.

– В конце концов в своих книгах я хотел выразить еще одну главную идею – о превосходстве нашей стратегической мысли. Война – это не только единоборство человеческих масс и техники. Это и единоборство военно-стратегическое, научно-стратегическое, дипломатически – стратегическое.

Подумать только, дипломатия издавна считалась уделом избранных представителей господствующей верхушки, некоей элиты! А теперь впервые в истории человечества это дело взял в свои руки народ под руководством коммунистов и обнаружил огромные возможности маневрирования идеями, резервы методов и способов разговора с идеологическим противником. И в современных условиях обострения идеологической борьбы, – разумеется, с поправкой на время, – нам надо использовать и развивать дальше великолепные традиции советской дипломатии и ее ленинской плеяды.

– Давно уже стало аксиомой: ни одна эпоха не знала такого обилия личностных, межнациональных, международных контактов, как наша. Все, что происходит в самых отдаленных уголках планеты, может немедленно стать фактом индивидуального сознания. Не мне вам, автору не только широкоизвестных романов «Дипломаты» и «Кузнецкий мост», но и других произведений о контактах Советской страны с Западом, напоминать обо всем этом, Обратимся к тем эстетическим последствиям, которые вытекают из отмеченных особенностей нашей эпохи.

Мир социализма сформировал нового человека, в котором интернационализм как форма политических убеждений органически сопрягается с индивидуально – непосредственным интересом к жизни других народов, личной причастностью к судьбам других людей труда, стремлением к обмену духовными ценностями. Подобный тип мировосприятия не мог, вероятно, не оказать определенного воздействия на развитие жанра романа.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №10, 1977

Цитировать

Дангулов, С. «Далеко во все концы света». Беседу вел Вадим Баранов / С. Дангулов, В. Баранов // Вопросы литературы. - 1977 - №10. - C. 186-215
Копировать