«Да – был ли мальчик-то?» О смысле горьковского рефрена

«Да – был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?» – знаменитую эту фразу из «Жизни Клима Самгина» знают все. Даже те, кто не дочитал или вовсе не читал горьковского романа. Ни один из афоризмов, на которые так богат Горький, не может сравниться с этим по популярности. На его фоне совсем померкли некогда гремевшие: «Человек – это звучит гордо!», «Жалость унижает…». Но что, собственно, стоит за скептическим вопросом?

Истоки мотива

Навязчивая фраза всплывает в романе по самым разным поводам. Возвращаясь с любовного свидания, Клим напевает на мелодию оперетки: «Да – был ли мальчик-то? Быть может, не было мальчика?» Связи с Нехаевой для него, действительно, все равно что не было.

Другое дело – Лидия. «Да была ли девушка-то?» – «Но девушка была, об этом настойчиво говорила пустота в душе, тянущая, как боль».

И дальше, как снежный ком: царь, что бы он мог сказать Кутузову, Лютову, Дьякону? – «Да был ли мальчик?»; классовое самосознание – «Да – был ли мальчик-то?»; похороны Баумана («похороны революции») – «Да – был ли мальчик-то?»; расстрел демонстрантов – «А может быть…»

Сомневается герой и в существовании Марины, которая в романе олицетворяет Россию: «В сущности, она, несмотря на объем ее, тоже – нереальна. Необычна». В одном из черновых вариантов романа Клим еще думает, что «можно спросить: была ли Москва-то? И – о Боге» [Горький 1980: 513].

Последний пример, по мнению А. Овчаренко, указывает на то, что лейтмотивная формула могла быть подсказана Горькому Андреем Белым, у которого в романе «Москва» есть фраза: «Москвы-то и не было!» [Овчаренко 1982: 453]. Добавим, что с этой точки зрения примечательно и признание А. Блока, писавшего в 1909 году матери: «Россия для меня – все та же – лирическая величина. На самом деле – ее нет, не было и не будет» [Блок 1963: 289]. (При жизни Горького письма Блока к родным несколько раз выходили отдельным изданием – в 1927, 1929, 1932 годах.)

В свое время Овчаренко объяснял происхождение рефрена декадентскими настроениями прототипов Самгина, увлеченных шопенгауэровским учением о призрачности сущего [Овчаренко 1982: 451–453]. Это наблюдение нельзя не оценить по достоинству, отметив, однако, что рефлексии на тему «мальчика» наряду с Климом предаются едва ли не все герои романа.

«Да есть ли Россия-то? Такой, как ты ее видишь, нет», – доказывает Лютову Дьякон. Народ-Богоносец? – «Но ведь был сом? Был или нет?» Это уже Лютов разоблачает интеллигентский миф, демонстрирует «дачникам» хитрого мужика и показывает, что никакого чудо-сома (рыба – символ Христа) у того нет. «Сом» был у революционной интеллигенции, он зашифрован в фамилии героини, которую зовут Любовь и которую в революцию привело сострадание униженным и оскорбленным. Но у Любаши Сомовой, «святой всеобщей горничной», свои сомнения: «Прошли те времена, когда революции делались Христа ради. Да и еще вопрос: были ли такие революции!»

В общем, чего ни хватись – нет. Сомневаются все и в самом для себя главном.

По прошествии времени Климу кажется, что первым «Да был ли мальчик?» сказал мужик, искавший тело Бориса Варавки. Но память подводит героя: косноязычный мужик бормотал нечто невразумительное про образованных господ, которые «распоряжаются», а «закону не знают». Так что неизвестно, кто первый усомнился в существовании мальчика. Сказано лишь: Клима поразил «чей-то серьезный, недоверчивый вопрос». Тайна, которой окутана фигура этого некто, придает найденной писателем формуле универсальность.

Одно шутливое замечание в письме Горького к В. Ходасевичу от 13 июля 1924 года позволяет догадываться о том, как рано возникла у писателя преследующая Клима фраза:

А Берберова пусть не фордыбачит: еще посмотрим: кто кого? Я тоже пишу поэму о том, как трудно негру блох ловить. Напишу и посвящу З. Гиппиус. Эпиграф возьму у Нины Николаевны: «А дом-то где?» [Горький 2012: 31]

Упомянутое писателем стихотворение Берберовой, напечатанное в самый канун 1923 года в берлинской газете «Дни» [Берберова 1922], беспомощно в художественном отношении, но примечательно как образец беспредметной интеллигентской рефлексии. В нем есть и «холод и осень», и все, от чего «в сердце людское заходит унылой / Безбожной, бездомной, ночной непогодой тоска», и неприкаянность первого эмигрантского поколения («Скитаемся мы, и летаем, и плаваем много»), и, конечно, его бездомность:

Лесной тропой, степной дорогой

Бреду, и пес бредет со мной.

Пес, не спеши ты ради Бога –

Мы вовремя придем домой.

А дом-то где? Опять забота,

Глухая, скучная дыра…

Ох, тяготит меня дремота!

Заночевать бы нам пора!

А заканчивается все обязательной в подобном случае критикой мирозданья:

Что мир? Об этом знает всякий:

Безумный, вековечный лад,

Где бродят люди и собаки,

Тоскуют, воют и скулят.

И ангелы, все это видя,

На небе, ясною порой,

Гуляют, мухи не обидя,

Величественною толпой.

Отдающая пародией безвольная интонация этих строк, так развеселившая Горького, возможно, и подсказала ему внутреннюю интонацию его героя. Но были и другие подсказки. Одна из них содержится в письме Пришвина Горькому от 4 июня 1915 года: «»Детство» – очень хорошая книга, но это все-таки половина того, что нужно: не хватает в ней самого мальчика Пешкова» [Литературное... 1963: 323–324].

На этом можно было бы и закончить разыскания, если бы знаменитая фраза была лишь более или менее случайным, хотя, безусловно, удачным стилистическим декором. Но это не декор, а своеобразный геном горьковского романа, в котором в свернутом виде содержится важнейшая информация о его жанре, типе героя, характере отношений героя и автора.

Мир как представление

Не одного Пришвина смущала отмеченная им особенность горьковского повествования. К. Чуковский писал по тому же поводу:

Горький изображает <…> длинную шеренгу, вереницу одиночек, которые ничем между собою не связаны и проходят, проходят, проходят один за другим. Вначале такое многолюдство возбуждает и радует, но вскоре начинает раздражать. Только что появился один человек, сказал меткое, звонкое, цветистое слово, показал свое курьезное лицо – и провалился сквозь землю: больше мы его никогда не увидим. Они прохожие, и Горький прохожий: он проходит мимо целой вереницы затейливых, забавных, любопытных людей, – посмотрит на каждого торопящимся взором и шагает дальше к другому. Так и построены все его книги, начиная с «Исповеди»: герой ходит по жизни туда и сюда, а перед ним на ходу мелькают всевозможные людишки [Чуковский 2017: 233].

Любопытно, что на эту тему размышляет и Самгин: «…что можно сказать о себе, кроме: «Я видел то, видел это?»» Он сравнивает себя с фонарем на площади: «…из улиц выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество».

Но откуда все-таки берутся и куда «проваливаются» горьковские персонажи?

Отличительной особенностью «Жизни Клима Самгина» (как, впрочем, и всех других «жизней» М. Горького – «Жизни Матвея Кожемякина», «Жизни ненужного человека») является тот факт, что повествование стянуто к одному герою, пропущено сквозь его сознание. В «Самгине» нет ни одного события, ни одного лица, неизвестного герою, не отпечатавшегося в его сознании. Мимо этой особенности романа не прошел ни один из писавших о нем исследователей.

Горький сознательно придерживался данного типа повествования, об этом свидетельствуют его советы собратьям-писателям. В 1924 году он, например, писал М. Осоргину по поводу некоторых эпизодов в романе «Сивцев Вражек»:

Вероятно, было бы лучше, если б все эти «явления» Вы пропустили, процедили сквозь сознание одного из героев повести, а не давали их «от автора». Везде, где автор говорит от себя, он воспринимается читателями как человек умный, о многом хорошо подумавший, но он вне связи с повестью, с ее героями, он «взвешен» в воздухе. Даже Л. Толстому> редко удавался этот прием: писать с высоты Монблана… [Горький 2012: 68]

В рассуждениях о преимуществах акториального, персонажного повествования над аукториальным, абстрактно-авторским, писателя, как видим, не останавливал даже авторитет Льва Толстого.

О том, что выходило из-под его пера, автор «Самгина» тоже отзывался критически: «…растянул я его (роман. –Л. Б.) верст на 16. Нет, я не для больших книг. Плохой архитектор» [Горький 2014: 140]. Но дело не в недостатке у Горького мастерства, а в его философских предпочтениях, особенностях взгляда на мир.

Один из наиболее цитируемых в романе авторов – Шопенгауэр. Горький не раз признавался в любви к этому философу. «…Я и Шопенгауэра люблю читать – прекрасный писатель…» – писал он Р. Роллану [Горький 2012: 114]. И Д. Лутохину: «Мои любимцы – Лукреций и Шопенгауэр…» [Горький 2013: 377]. В «Беседах о ремесле» иронизировал над своими современниками, «соблазненными» Шопенгауэром: «Шопенгауэра я прочитал раньше их и без вреда для себя» [Горький 1953b: 306].