Д. Бетеа. Воплощение метафоры: Пушкин, жизнь поэта

Книга известного американского слависта о Пушкине – еще один отголосок национального торжества 1999 года. И пусть не смущает читателя год издания книги: автор упоминает, что задумана и написана она была накануне празднования двухсотлетней годовщины Пушкина (с. 9). В венок, преподнесенный Пушкину, оказывается вплетенным еще один весьма экзотический цветок.

Впрочем, Бетеа осознает нетрадиционность своей работы, в авторском предисловии он предупреждает читателя, что она тяготеет не к классической пушкинистике, а скорее к методам Гершензона, Ходасевича и Ахматовой. Отказываясь от традиционных филологических схем, страдающих, по выражению Бетеа, «фальсифицируемостью» (с. 17), он предлагает по-новому «раскрыть Пушкина», в том числе и с точки зрения модной для западной гуманитарной науки концепции «авторского намерения», с привлечением имен Фрейда, Блума, Эдмундсона, Деррида, а также… Ю. М. Лотмана. Срединная позиция «между Лотманом и Деррида», которую занимает автор книги, дает ему возможность действительно свежего взгляда на проблему существования поэта в искусстве и через искусство.

Принимая во внимание нетрадиционность (для русского читателя) подхода к творческой биографии Пушкина, не стоит удивляться и следующим, на первый взгляд шокирующим выкладкам автора: «Ко времени написания этого стихотворения Пушкин <…> был: – маленьким, безобразным, смахивающим на обезьяну; – побегом пришедшего в упадок старинного дворянского рода, последние представители которого (отец, дядя) отличились несколькими умелыми литературными поделками, но в остальном были мало примечательны…» (с. 35). Или: «Итак, поэт пробуждает к жизни свою Гермиону, а сам каменеет – это не напряжение эрекции, но отвердение, ощущение замурованности, самой смерти» (с. 36). Это особый авторский дискурс Бетеа, к которому неопытному читателю нужно просто привыкнуть.

Размышляя над всегда актуальной проблемой отражения реальной биографии поэта в его произведениях, Бетеа приходит к правильному, хотя и не новому выводу о том, что «в пушкинских текстах нет психологически интимного пространства, его (Пушкина. – А. С. -К.) невозможно застать «врасплох», все уже конвенционализировано согласно правилам избранного дискурса, не исключая и частную переписку…» (с. 54). В поисках ключа соотносимости биографии поэта и его творчества Бетеа последовательно обращается к идеям Фрейда, Блума, Якобсона и Лотмана. Центральной точкой пушкинской биографии, в которую пристально вглядывается Бетеа, с этого момента становится последний год жизни поэта, а точнее – дуэль и смерть. И главное противоречие здесь – это необъяснимое сочетание в Пушкине 1836 года стремления к смерти, ее сосредоточенного осмысления и переживания и, казалось бы, несовместимой с этим ощущением жаждой жизни и выстраиванием планов на будущее: «Как постигнуть этого человека, который, с одной стороны, в величественном стихотворном цикле соотносит свой творческий маршрут с православным календарем пасхальной недели, а с другой – занимается деловой перепиской и безмятежно наслаждается успехами другого писателя <…> хотя на него уже легла тень смерти?» (с. 156). Найти ответ на этот вопрос Бетеа пытается в следующей части своей книги, посвященной сложному соотношению самосознания Пушкина с творческой биографией Державина. Ход неожиданный и на первый взгляд мало что объясняющий.

Из жизни Пушкина Бетеа выбирает четыре кратких периода, каждый из которых, по мнению автора, имеет непосредственное отношение к Державину. В качестве примера приведем фрагмент, посвященный «Капитанской дочке», которую Бетеа рассматривает в сопоставлении с «Записками» Державина (опубл. в 1842 г.) и делает предположение, что Пушкин был знаком с ними, когда создавал биографию Петра Гринева (глава «1836 год»). Образ Гринева выстраивался Пушкиным внутри системы притяжения-отталкивания, включающей державинский биографический контекст. В эту же систему вписывается и «Памятник» Пушкина, который, по мнению Бетеа, оказывается ценностно противопоставлен державинскому «Памятнику». «Чувства добрые» для Пушкина важнее, чем притязания Державина на бессмертную славу: «На самом глубинном уровне это длинная и страстная битва в душе Пушкина между его ангелом-хранителем (Дельвигом) и отцом-немезидой (Державиным)» (с. 244). Расшифровывая неожиданную дихотомию, автор поясняет: «…это говорит о том, что в конце концов он выбрал внутреннюю красоту Дельвига и что гордость эта чудесным образом неотличима от христианского смирения» (с. 247).

Однако чуть ниже Бетеа поправится: секрет пушкинского воздействия на читателя заключается как раз в том, что поэт никогда не выбирал одной истины: «Пушкин – это всегда «и/и» и никогда «или/или»» (с. 248). В творчестве Пушкина сожительствуют добро и красота, миф и история, поэзия и проза, светские и христианские ценности. Органическое совмещение несовместимого в Пушкине, по мнению Бетеа, как раз и объясняет те противоречия, которые были отмечены им в биографии поэта.

А. СЕРГЕЕВА-КЛЯТИС